— ...Эти пророчества уже не вселяют ни страха, ни надежды, — вернулся он в реальность Рыцарского зала. — Они мёртвы и пустоглядны, как миражи Синайской пустыни во времена блужданий по ней племени Моисеевого. — Фюрер все еще стоял лицом к медленно просветляющемуся окну. Его голос угасал вслед за тем, как за мифическими картинами витража развеивались сумерки так и не постигшей «Вебельсберг» настоящей грозы. Из отрешенно-медиумического он постепенно переходил в житейски-раздраженный; из возвышенного — переплавлялся в рутинную сухость голоса обычного земного предводителя.
«И все же в словах его заключена великая мудрость нашего века и нашего положения, — неожиданно для себя возразил черномундирный Скорцени своему астральному двойнику. — А если кто-то собирается забрасывать его камнями, то пусть вначале укажет мне вождя, способного заменить Гитлера, возродить нацию так, как возродил он, повести за собой миллионы еще недавно растерянных, подавленных поражением и зараженных провинциальным обывательством германцев, которые никогда раньше не отличались ни особым поклонением своим вождям, ни стремлением к межплеменному единству. Из скопища разноликих германских племен Гитлер сотворил великий народ. Единую могучую нацию. Кто способен повторить его подвиг? Ни-кто!»
«Пока — да, никто, — непобежденно признал астральный двойник. — Но лишь пока, Скорцени, пока... Кстати, почему бы тебе самому не испытать себя короной фюрера Великогерманского рейха? Уж у кого-кого, а у тебя это могло бы получиться. Ну вот... и ты не решаешься. Потому что прежде, чем решиться на такое, следует поверить в свое небесное предназначение, осознать себя полубогом».
— Нравится это кому-либо или нет. Приемлет меня или не приемлет этот мир. Но я появился в нем... — это уже неастральный двойник. Вновь заговорил фюрер, словно «услышав» полемику между черномундирным и астральным Скорцени, он опять воспрял духом. —...Чтобы самим появлением своим, своей борьбой, всей своей жизнью явить миру Новое Евангелие! [50]
Это был прямой упрек Скорцени. Гитлер оказался способным осознавать себя Богочеловеком, а он, «самый страшный человек Европы», — нет.
Штурмбаннфюрер скосил глаза на стоявшего, как все, навытяжку по ту сторону стола рейхсминистра Розенберга. Тот почувствовал его взгляд и величественно повернулся к нему лицом.
Выражения его штурмбаннфюрер разглядеть не мог, и все же ему почудилось, что в ироничной улыбке шефа Остминистериума заложен тот же упрек. В конце концов именно Розенберг первым разглядел в нем императора Франконии.
— Оно, это Новое Евангелие, уже есть, мой фюрер! Кто это мог позволить себе нарушать святость исповеди Верховного жреца ордена? Гиммлер? Борман? Кальтенбруннер? Нет? Штандартенфюрер СС Сивере? Этот полуколдун из института по исследованию наследственности предков «Аненэрбе»?!
Все присутствующее рыцарство едва не взорвалось гневом возмущения. Однако директору «Аненэрбе» неведомы были запреты командной элиты, привыкшей к тому, что, когда фюрер говорит, остальные внемлют, ибо таков их удел. Он-то привык к тому, что, являясь время от времени — правда, в последнее время все реже, поскольку, погрязший в военных неудачах и паутине, сплетенной заговорщиками, фюрер попросту отмахивался от него, прорицателей и астрологов —...пред очи фюрера, обязан был говорить, говорить, говорить... Пока у вождя хватало терпения выслушивать его. Раньше так и было — выслушивал. Не пора ли вернуть себе былое расположение?
— Это Новое Евангелие — бессмертный «Майн кампф»! Библия нацизма. Нет-нет, не оспаривайте, мой фюрер! «Майн кампф» — не просто свод философских воззрений. Его страницы воодушевлены космической энергией Бриля! Каждый, кто соприкасается с этим пророческим трудом, неминуемо обращается к Высшему Разуму, проникаясь вещей силой людей-богов Шамбалы. Устремляется к посвященной вечности сынов Атлантиды. Именно так все мы должны воспринимать библию нацизма. Именно в таком ореоле должны будут истолковывать ее все последующие поколения. Даже если нам суждено уйти — она принадлежит той вечности, которая, в силу законов космического развития, не способна уйти вместе с нами. Она останется, ибо принадлежит этому миру, как принадлежат ему бессмертные египетские пирамиды, таинства Атлантиды, все сотворенные высшими существами непознанные чудеса планеты.
«Где Геббельс, черт возьми? — скучающе прошелся Скорцени взором по собравшимся. — Уж он-то, как никто иной, должен был бы оценить это словесное извержение штатного прорицателя. О, да его нет! Странно. Очень странно...»
Скорцени действительно только сейчас обнаружил, что Геббельса-то на столь высоком собрании не оказалось. Что бы это могло значить? Только одно: вся эта проповедь, это божественное чревовещание фюрера возникло спонтанно. Как несостоявшаяся гроза над «Вебельсбергом». Их собрали сюда вовсе не ради этих откровений, а по совершенно иному, более прагматическому поводу.
— ...Извините, фюрер, что позволил себе ворваться в поток ваших мыслей, — вдохновенно, ничуть в душе не извиняясь, завершал тем временем свой верноподданнический пассаж штандартенфюрер Сивере. — Но все мы убеждены, — обвел рукой собравшихся, — что Новое Евангелие уже создано. Другое дело, что теперь нужны мудрые, преданные нашему учению апостолы. Божественных поучений всегда с лихвой хватает на всех апостолов мира. Беда в том, что самих апостолов и пророков постоянно не хватает. К тому же они, как правило, слишком немощны по сравнению с Учителем.
20
Они выехали из леса, и Андрей сразу же в нерешительности остановил машину, не зная, куда дальше вести ее. Проселок сворачивал в болотистую долину и змеей подползал к шоссейке, по ту сторону которой тоже виднелись болотистые кочки.
После ночевки в сыром туманном лесу лейтенант уже почти час вел машину по ухабам разбитой лесной дороги, петлявшей рядом с этим шоссе, не рискуя, однако, выехать на него. Но теперь он не видел иного выхода, кроме как положиться на волю судьбы и проскочить всю эту болотистую равнину по булыжнику.
— Что наблюдаешь, ефрейтор? — высунулся он из кабины, медленно подъезжая к изгибу дороги.
— А что в этом тумане увидишь? — стоя осматривался Кирилл. — Прямо по ходу — вроде бы силуэты домов. Так ведь напрямик не пробьемся. Подъехать можно только по шоссе. Бросаем, к черту, этот катафалк, уходим лесами. Так надежнее.
— Лесами всегда надежнее, — согласился Беркут, однако на повороте все же свернул к шоссе и через несколько минут, едва не забуксовав при выезде, выбрался на пустынное брусчатое полотно. Большей частью своей эта дорога проходила через леса, и ночью немцы, очевидно, не решались двигаться по ней, опасаясь партизанских засад. Но посты у населенных пунктов наверняка были.
Дремавшая до этого в углу кабины Анна проснулась от резкого качка. Удивленно взглянув сначала на Беркута, потом на скользкую от тумана дорогу, она вцепилась в рукав лейтенанта:
— Где это мы, пан лейтенант-поручик?
— Это я хотел у тебя спросить. Да только ты весь молебен проспала. Жалко было будить.
— Знаешь, с тобой мне почему-то совершенно не страшно, пан лейтенант-поручик, — сонно пробормотала она по-русски, с милым польским акцентом. — В своем доме я очень редко засыпала спокойно, а тут... Наверное, потому, что ты храбрый, пан лейтенант-поручик, — слегка коснулась пальцами его волос на виске. — С тобой всем будет легко.
— Глупости. Со мной труднее, чем со многими другими офицерами, — остудил ее Андрей, не отрывая взгляда от дороги. Но ощущать ее прикосновение было приятно. — Попробуй сориентироваться, где мы находимся. И не мешай.
— Не знаю, — ответила она по-польски. — Где-то посреди «Великой Польши от моря до моря».
— Ефрейтор, что наблюдаешь? — снова высунулся он из кабины.
— Слева от дороги, возле леса вырисовывается что-то вроде хуторка.
— Божественно.
— Только боюсь, что все кровати и сеновалы заняты немчурой.
— Мы люди необидчивые.
— Стоп, впереди колонна!
— Вот это хуже.
— Что же будет, если они нас остановят? — заволновалась девушка, хватаясь за ручку дверцы.
Громов промолчал, до предела выжал педаль газа и еще пристальнее всмотрелся в рассеивающийся предутренний туман, разрываемый на повороте дороги десятками фар. Поста не видно. Останавливать машину старший колонны не станет. С какой стати? Однако лучше было бы свернуть к хутору чуть раньше, чем приблизятся немцы. Вдруг офицеры уже знают, что партизаны перебили фуражиров и угнали машину.
Свернуть-то он сумел, но при этом едва не зацепил бортом передок ведущей машины. И слышал, как, открыв дверцу, старший колонны что-то заорал ему вслед. Однако Беркут уже облегченно почувствовал под колесами укатанную колею хуторской дороги и, тоже приоткрыв дверцу своей кабины, поправил лежащий на коленях автомат.
Первые три постройки оказались пустующими, полуразрушенными домами. Потом возникли два амбара и какая-то полуземлянка, которую венчала разбитая голубятня. И лишь за густой рощицей открылся большой бревенчатый забор, охватывавший дом и надворные постройки и делавший всю усадьбу похожей на древнеславянскую крепость.
— Анна, попробуй договориться с хозяином. Ты, ефрейтор, спрячься пока, до поры до времени в кузове. Я сейчас.
Пока девушка вызывала хозяина, Беркут оббежал усадьбу и наткнулся на едва заметную калитку, даже не калитку, а низенький, проделанный в заборе лаз, выводящий к поросшему кустарником оврагу, за которым начинался лес. Прильнув к щели в заборе, он видел, как открылось окно и через него один за другим выскочили трое мужчин в гражданском, но с винтовками в руках, и бросились к лазу.
Лейтенант едва успел заскочить за угол забора и затаиться там в кустах, чтобы не напороться на них. Однако уже оттуда он хорошо видел, как убегавшие скрылись в глубоком извилистом овраге. Выждав несколько минут, Андрей подкрался к нему и, убедившись, что засады там нет — партизаны то ли скрылись в зарослях, то ли нырнули в подземелье, — проник во двор и осторожно приблизился к дому.