— Негде у меня остановиться! — услышал он грубый голос хозяина, стоявшего у все еще закрытых ворот. — Передай, что здесь уже отдыхают немецкие офицеры. Большие чины.
Что ответила хозяину полька, Андрей не слышал. Осторожно пройдя под стеной, он толкнул незапертую дверь. Весь большой, на четыре комнаты, дом был пуст. Но одна из комнат, в которую он прошел через кухню, еще хранила в себе запах табака, портянок и давно нестиранного белья.
21
Штурмбаннфюрера СС Вольфрама Сиверса Гитлер выслушал, пребывая в полной растерянности. Он не только не понимал, о чем говорит директор института, но и почему он вообще что-либо осмеливается говорить. Только что он, фюрер, подобно Верховному жрецу храма СС подвел своих слушателей к важнейшей заветной мысли — он должен явить миру Новое Евангелие! Идея эта неоспорима уже в самой сути своей, а потому не подлежала никаким, даже его собственным сомнениям. Так кто тут осмелился усомниться в ее «небесной» целесообразности, да к тому же столь примитивным, наглым образом?!
Когда директор «Аненэрбе» наконец умолк — фюрер, обладавший способностью и потребностью говорить часами, мучительно переживал любое, пусть самое ненавязчивое словесное невоздержание, исходившее от кого бы то ни было, — он судорожно ухватился руками за кожаную спинку «трона» и, почти налегая на нее грудью, какое-то время опустошенно всматривался в пространство перед собой.
«Новое Евангелие» — последнее, что он мог вспомнить из своей пространной речи. Все остальные идеи и мысли развеялись вместе с дымом словес. Такое с Гитлером случалось уже не раз. Поток слов зарождался как бы сам по себе, подчиняясь какому-то внутреннему космическому наитию. Словно бы не сам он — кто-то Высший вещал его устами высшие истины, которым, как и истинам библейским, следовало верить, не подвергая их сомнению. Как никто не подвергает сомнениям весьма сомнительные изыскания в области «локализации духа»[51] святотатствующих чернокнижников из «Аненэрбе».
Но вот вдохновение иссякло, слова утратили свою магию, наступала мучительная фаза полнейшей интеллектуальной прострации, которую с каждой новой проповедью фюрер переживал все мучительнее, словно наркоман, внезапно вырванный из мира божественных иллюзий и ввергнутый в ненавистный ему мир презренных реалий.
— Шауб, — подозвал адъютанта.
— Слушаю, мой фюрер, — приблизился к нему обер-группен-фюрер.
— Почему они все еще стоят?
— Они все еще стоят, мой фюрер, — остался адъютант верен своей полуидиотской привычке повторять последние слова, сказанные вождем.
— Почему? — чуть громче и раздраженнее поинтересовался Гитлер.
— Слушают, мой фюрер.
— Кого? — присутствие высших чинов совершенно не смущало Гитлера. Он общался со своим личным адъютантом так, словно все они уже были выдворены из зала.
— Большинство, очевидно, вас, мой фюрер.
В зависимости от настроения фюрер мог бы воспринять его ответ то ли как шутку, то ли как откровенное издевательство. К счастью Шауба, он не готов был сейчас к столь утонченному восприятию.
На самом деле в словах адъютанта не было ни того ни другого. Просто Шауб не мог простить генералитету его заговора против Гитлера, а потому использовал любую возможность, чтобы напомнить покровителю о всеобщем черном предательстве, царящем при его дворе.
— Но далеко не все, — запоздало добавил он.
— Прикажите им сесть.
— Не сделают этого, пока не сядете вы, мой фюрер, — объяснил Шауб, продолжая стоять рядом с Гитлером в полупоклоне — по-лакейски кланяясь и попросту наклоняясь над ним.
— Помогите мне.
Скорцени видел, как Шауб почти силой разжал судорожно впивающиеся в черноту спинки пальцы фюрера и, поддерживая его за локоть, помог обойти трон и усесться.
Розенберг и Скорцени непроизвольно переглянулись. Штурм-баннфюрер почувствовал, что в душе рейхсминистр ликует. Он был прав: Скорцени уже нечего рассчитывать на величие своего былого кумира. Нынче оно ничтожно.
«Неужто этот прибалтийский германец действительно стремится подтолкнуть меня к трону фюрера? — неожиданно подумалось "первому диверсанту рейха”. — Прекрасно понимая, что самому ему не протолкаться, Розенберг, судя по всему, наслаждается мыслью, что сумеет усадить на место канцлера своего человека. Его старания подобны завистливой старательности молодого тренера, вовсю пытающегося заставить своего воспитанника демонстрировать результаты, каких никогда, ни при каких обстоятельствах не смог бы достичь он сам.
— Садитесь, господа, — молвил фюрер в таком тоне, словно едва сдерживался, чтобы не спросить: «Какого черта вы здесь толпитесь?»
Скорцени сел и проследил за тем, как усаживается Гиммлер. После обмена с «великим магистром» СС несколькими в общем-то ничего не значащими фразами он чувствовал себя так, словно только что между ними произошла серьезная стычка.
— По-моему, уже все сказано, — задумчиво и как бы про себя проговорил Гиммлер. Сегодня его явно одолевал дух противоречия, обычно несвойственный ему, особенно по отношению к фюреру.
— Мне тоже не помешал бы прощальный бокал шампанского, — заметил Скорцени, и оба рассмеялись. Штурмбаннфюрер вспомнил, что после этого великого сбора ему еще предстоит беседа с шефом СС. Так стоило ли накалять атмосферу?
— В прошлый раз под сводами этого же зала мы говорили о Франконии, — теперь голос фюрера звучал с заунывной будничностью. Но Скорцени знал, что на многих гипнотически воздействует именно монотонность его речи. — Времени прошло немного, но оно оказалось безжалостным по отношению к нам и нашим идеям. — Гитлер вновь выдержал натужную паузу, и когда всем уже казалось, что он попросту потерял нить мысли, ударил ребрами ладоней по столу, почти так же, как обычно это делал — только уже по ребру стола — Эрнст Кальтенбруннер, что всегда означало, что тема исчерпана или, наоборот, его собеседник слишком удалился от нее.
«Очевидно, настало время собирания камней, когда каждый желает знать, какой из ранее разбросанных достанется теперь ему, — мысленно согласился с фюрером Скорцени. — Франкония — один из таких «камней».
— То, что вы сейчас услышите, не подлежит разглашению. Каждый из вас получит список присутствовавших, даб& вы помнили, что мной информирован именно этот круг людей. Пока нам трудно рассчитывать на то, что идея создания Франконии будет осуществлена в Бургундии. — Даже Скорцени слышно было, как фюрер тяжело вздохнул. Мысленно он наверняка представил себе карту, которая всегда у него на рабочем столе и на которую только сегодня утром адъютант от вермахта[52] нанес последние очертания линии фронта. Скорцени тоже помнил эти очертания и понимал, что там есть от чего прийти в уныние.
— Тем не менее настало время, когда мы должны концентрировать наши лучшие силы СС, чтобы готовить их к новому, решающему этапу борьбы. Намечено два пункта такого сбора. Первый из них — «Альпийская крепость»[53] ...
Словно по мановению факира, появился шеф-адъютант Бурк-дорф, развернул перед фюрером небольшую карту и, неслышно ступая, удалился. Прежде чем развить свою мысль, фюрер несколько минут сидел, молча уставившись в карту, словно видел ее впервые, затем медленно, по-школярски прошелся пальцем по линиям Альп-Франконии.
— В общих чертах идея Альпийского редута нами уже обсуждалась. Уже даже предприняты усилия по созданию некоторых узловых пунктов его обороны, базирования и жизнеобеспечения. Но теперь настало время заняться им вплотную.
— Можно смело утверждать, что лучшее время для этого давно упущено, — едва слышно прокомментировал Гиммлер.
Только сейчас Скорцени обратил внимание, что рейхсфюрер СС сидит не по правую руку фюрера, как в прошлый раз, а в явном отдалении. Правда, он успел сместиться таким образом, что теперь располагался как раз напротив вождя. Лицом к лицу. В этом перемещении, очевидно, следовало усматривать некую кадрово-политическую символику. Однако «первому диверсанту рейха» некогда было заниматься ее толкованием.
— Задумывая «Альпийскую крепость», мы исходили из нескольких факторов. Во-первых, она будет располагаться в самом центре Западной Европы, что позволит нам в трудные минуты поддерживать нужные связи с представителями многих стран. По площади она составит несколько десятков тысяч километров и довольно быстро может определиться как новое, пусть даже временное естественногосударственное образование.
В зале воцарилась такая же напряженная тишина, как во время медиумического сеанса фюрера. Только сидевший чуть впереди Розенберга командир дивизии «Адольф Гитлер» бригадефюрер Вильгельм Монке[54] нервно поерзал на своем стуле. Один из немногих генералов, удостоенных Золотого Креста, командир ударного отряда СС, он имел право демонстрировать особую ответственность за судьбу черного легиона Германии. Правда, сейчас его полкам, сражающимся против англо-американцев на Западном фронте, было нелегко. Но ведь бросали-то их всегда на те участки, где приходилось особенно туго.
— «Альпийская крепость» создается нами с учетом того, что ее естественными границами станут мощные горные массивы. На востоке — это горная система Нидер Тауерн; с запада, за небольшой грядой мы получаем естественного союзника в лице нейтральной Швейцарии, на севере определимся по горной системе Баварских, на юге — Карнийских и Далматинских Альп. Таким образом, наша Альпийская Франкония будет включать в себя части территорий Германии, Австрии и Италии. Столицей этого СС-рейха станет Бер-хтесгаден, штаб-квартирой генерального штаба — замок Орлиное Гнездо, который к тому времени будет расширен, укреплен и усилен средствами противовоздушной обороны.
Присутствующие молчали. Однако Скорцени показалось, что в душе каждому из них вдруг захотелось поскорее оказаться за валами этого редута, как ополченцам, сражающимся на подступах к «своей» крепости, — за ее стенами. Но открывать перед ними ворота никто не собирается. Слишком уж зыбким и недолговечным оказывался каждый новый рубеж, на котором пытались удержаться редеющие германские войска.