— «Вновь»? — вскинул брови Сталин. Однако до конца выяснять не стал. — Сколько сотрудников НКВД, кроме тебя, знает о его показаниях?
— Уже только я один.
Сталин недоверчиво покачал головой и проредил пальцами прокуренные седовато-рыжие усы.
— Слишком часто мы беседуем с тобой на странные темы, Лаврентий. То невесть откуда появилась группа предателей-диверсантов. Теперь вот всплыл бывший жандарм со своими лживыми показаниями...
— Но диверсанты — это уже не «враги народа», нахватанные по доносам, — встрепенулся Берия. — Этих прислал Скорцени. Я не стал бы даже упоминать о них, будь они сколочены в группу по доносам.
— Не знаю, — долго раскуривал трубку Коба. — Не знаю.
— В любом случае все это уже позади.
— Ты так считаешь? — Сталин по-кошачьи передернул усами и принялся утаптывать пальцами отсыревший табак. — Кстати, протоколы, которые ты составил...
— Не было никаких протоколов, Коба... К чему они? Ты же знаешь, я никогда не доверяю подобные секреты бумагам. Только так. За нами...
— Эти протоколы, — не желал выслушивать его заверения Сталин, •— немедленно уничтожь. Немедленно. Это мой приказ. Услышал наконец? Приказ!
— Будет выполнено, — ничуть не смутившись, согласился Берия. — Было бы велено.
— Нет, это даже не приказ, а мой тебе совет.
— Тем более, — поднялся Берия. Но не потому, что решил, будто разговор завершен. Просто попытался спровоцировать прощание с вождем. Слишком уж опасным становилось пребывание рядом с ним. Сейчас Берия чувствовал себя так, словно хранителем всего того компромата, который пришлось выплеснуть на вождя, был не жандармский офицер, а он сам.
Однако Сталин словно бы не заметил намерений своего державного палача. Сняв телефонную трубку, вождь выжидающе посмотрел на Берию, словно напомнил: одно мое слово — и тебя нет. И в самом деле неожиданно потребовал от секретаря вызвать к нему полковника Колыванова. Разыскать и немедленно доставить в Кремль. Говоря это, он продолжал исподлобья посматривать на шефа службы безопасности. «Не думай, что это все, — слышалось в его взоре обер-энкавэдисту. — Сейчас ты заговоришь по-иному».
Вроде бы обычный «жандармский» прием, к которому он и сам не раз прибегал, пытаясь запутать или окончательно запутать арестованных. Но даже понимая это, Берия ощутил, что внутри у него все похолодело. Полковник Колыванов был из его конторы, однако Сталин непозволительно приблизил его к себе да еще и приласкал. У полковника даже появился общий секрет с вождем — что всегда крайне опасно. Лаврентий почти наяву представил себе, как, обращаясь к Колыванову, Коба, бравируя своим кавказским акцентом, говорит: «Таварыщ гэнэрал, — не забудет по такому случаю повысить в чине, — арэстуйте этаго прэдатэля и праслэдитэ, чтобы его судыли па всэй строгости савэтских законов».
Положив телефонную трубку, вождь вновь взялся за курительную, и потянулись долгие, мучительные секунды молчания.
— Что ты все стоишь, Лаврентий? — невинно поинтересовался он, вдоволь насладившись мучениями чекиста. — Иди, иди, дорогой. Больше у меня к тебе вопросов нет. Сегодня - нет.
— Я был искренен, Иосиф Виссарионович, — едва шевелил побледневшими губами самый страшный человек коммунистического рейха.
Сталин не ответил. Но, как и предчувствовал Берия, в двери остановил его.
— Так все же... почему ты до сих пор не пустил этого своего жандарма в расход, Лаврентий?
Шеф службы безопасности замер, затем, подобно заводной кукле, медленно, двигаясь всем негнущимся корпусом, повернулся к вождю.
Вначале хотел повторить ту же ложь, с которой, собственно, начал сегодня беседу с жандармским агентом Рябым, но в последнее мгновение, подстраховавшись, не решился.
— Попридержал, признаю. Иногда стоит подстраховаться. Вдруг живой понадобится.
— Кому?! — прохрипел Кровавый Коба с таким выражением на лице, словно собирался наброситься на Берию.
— Вам.
— Мнэ?
— Он будет расстрелян, товарищ Верховный Главнокомандующий. Немедленно. За нами не заржавеет.
— Пад-лэц, — презрительно швырнул ему в лицо Сталин. — Вот такой ты и есть — пад-лэц.
25
Скорцени не ошибся; все то время, пока они там, в зале пиршеств наслаждались шампанским и вежливо обменивались одной новостью мрачнее другой, фюрер посвятил пребыванию у «Копья судьбы». Войдя в небольшой, устланный удивительно толстым ворсистым ковром — чтобы не тревожить грохотом подков вечную устремленность «Копья судьбы» на астральную связь с Высшими Посвященными — Ритуальный зал, Скорцени увидел там лишь Ша-уба, Раттенхубера и барона фон Риттера. Они стояли с опущенными головами по обе стороны двери, ведущей во мрак хранилища святыни, словно ожидали выноса тела.
Окинув взглядом их почтенно согнутые фигуры, Скорцени не стал, однако, предаваться их ритуальной скорби, а остановился посреди зала — широко расставив ноги и воинственно скрестив руки на груди. Его пригласили, и он желал знать, зачем. Все остальное, что здесь происходило, его совершенно не интриговало.
— Фюрер... там, — вполголоса объяснил Шауб, кивнув в сторону едва освещаемой свечами комнаты. — Вас, штурмбаннфюрер, просят подождать.
— А я и не пытаюсь войти туда, господин обергруппенфюрер, — не очень-то вежливо заверил Скорцени, совершенно не сдерживая гортанный рокот своих голосовых связок. Именно это заставило барона фон Риттера оглянуться и надолго задержать на нем свой взгляд. Бригаденфюрер словно бы почувствовал, что его пребывание в столь «высокочтимой прихожей» напрямую связано с появлением здесь этого заклейменного шрамами диверсанта.
— Фюрер возносит молитвы. Мы не должны забывать, что речь идет о духовном символе Тевтонского ордена, символе тысячелетнего единения.
Шауб явно повторял слова, сказанные фюрером до того, как он погрузился во мрак Святилища. Гадать, для чего адъютанту понадобилось это напоминание, было бессмысленно. Обергруппенфюрер давно пребывал в странном мире, в котором все решалось вне его воли и сознания, что, однако, совершенно не смущало генерала СС, ибо при любой ситуации он по-прежнему мог пользоваться своим важнейшим правом — оставаться «эхом фюрера».
Скорцени отчетливо слышал, как в его висках отстукивают секунды. Если в Рыцарском зале «атмосфера плотного воздуха» представлялась сугубо символической, то в этом, плотно закрытом, с задрапированными коричневой тканью стенами Ритуальном зале она проявлялась со всей возможной очевидностью. Скорцени чувствовал себя так, словно медленно погружался на огромную глубину — вот-вот начнут лопаться ушные перепонки.
Появившись в конце перехода, соединявшего святилище с Ритуальным залом, — когда-то, как утверждают, в этом зале происходило посвящение в масоны — фюрер вдруг остановился. Он как бы пребывал в нерешительности: стоит ли покидать Святилище и возвращаться в сумбурный, страшный мир отвержения святости чего бы то ни было? В сумрачном переходе, облагороженном едва осязаемым нимбом, сотворенным из пламени свечей, он напоминал видение, возникшее в конце «космического коридора» — черной трубы, — по которому оставившая тело душа уходила в божественный мир то ли страшного суда, то ли вечного блаженствия.
...Но Скорцени вновь, в который уже раз со всей отчетливостью вспомнились кадры кинохроники, в которой, специально для фюрера и приближенных к его бункеру, были запечатлены последние минуты жизни фельдмаршала фон Витцлебена, генерала Геппнера и бывшего коменданта Берлина генерала фон Хазе. Каждый из них на минуту-другую представал вот так же, в дверях едва освещенной камеры-клетушки — в полосатой одежде и деревянных башмаках. Он помнит ужас в глазах Геппнера, когда ему позволили остановиться у гильотины, — палач явно помогал кинооператорам, — а затем подвели к крюку, зловеще чернеющему на обломке рельса, который свисал откуда-то из-под цотолка.
Набросив на генерала петлю, палачи не выбивали из-под него стул, а наоборот, вздергивали, подтягивая под потолок, а затем, чтобы надругаться над казненным, стащили с него штаны. При просмотре сцены такой же казни фельдмаршала Витцлебена, Геббельс едва не упал в обморок[55]. Пропагандировать ненависть и жестокость — это одно, творить ее — совершенно другое.
— Я слышал их, — ворвался в видения Скорцени потусторонний голос Гитлера, сумевшего наконец преодолеть «космический коридор», соединяющий два несовместимых мира. — Я говорил с ними. Копье Лонгина[56] явило мне мудрость общения с Высшими Посвященными. Дух Зигфрида вновь возвращается на все те земли, которые заселены и завоеваны германцами. Он по-прежнему...
Скорцени мужественно приготовился выслушать длинную речь, с экскурсами в историю и мистику, однако, к его удивлению, фюрер споткнулся на полуслове, словно артист, не только забывший текст, но и совершенно выбившийся из роли, и уже иным, трезвым, будничным голосом произнес:
— Вы здесь, Скорцени? Я ждал вас. В такие минуты вы должны быть здесь. Шауб й Раттенхубер, оставьте нас.
26
Как только адъютант и телохранитель скрылись за дверью, ведущей в зал для пиршеств, фюрер открыл другую, старательно замаскированную, и все трое оказались в небольшом полукруглом зале, с таким же полукруглым дубовым столом и несколькими грубо сработанными креслами. Свечи в двух огромных бронзовых подсвечниках уже были зажжены, и в мерцании их тускло поблескивала сталь развешанных по стенам мечей.
— Скорцени и вы, фон Риттер... Я счел, что этот разговор мы должны вести в еще более узком кругу. Прав был Фридрих Великий, который говорил: «С тех пор, как я узнал людей, я полюбил собак»[57] . — Гитлер выждал, пока оба офицера усядутся по ту сторону стола, напротив него, и продолжил: — Еще точнее было бы сказать: «...я полюбил волков». Именно так, господа, «я полюбил волков».