— Штурмбаннфюрер Отто Скорцени! — объявил Шауб хорошо поставленным голосом дворецкого. И, выдержав надлежащую паузу, продолжил: — Фюрер ждет вас!
— Попробуйте после этого утверждать, что я был не прав, — успел тронуть его за рукав Розенберг, которому явно не хотелось оставаться в компании с «гестаповским Мюллером».
29
Гридич оказался человеком слова. Как только их королевский обед был закончен, он вместе с Николаем пошел к старосте. Дом старосты тоже находился на окраине села. Высокая каменная стена свежей кладки, которая окружала его, по толщине своей ничуть не уступала стенам старинных крепостей. Но ворот пока не было. Валялись только бревна, из которых еще нужно было сбить нечто достойное этой стены.
«Отсидеться решил, ни любви тебе, ни передышки! — скептически оглядел Крамарчук стену и бревна. — Нет на тебя Беркута. Он бы тебя, клопа старого* быстро выкурил».
— Знаешь его? — мрачно поинтересовался староста, крепкий плечистый мужик, подбородок которого покоился на груди, потому что на шее выросла огромная грибообразная шишка. Так что на мир он мог смотреть лишь исподлобья. Впрочем, похоже, что это не зависело от положения головы.
— Свой кореш-землячок, батя. С женой приехал. Будем говорить, что хату партизаны сожгли, не сподобился им почему-то. При Советах тоже...
— Меня это не интересует. Ты его, душа папиросная, привел — ты за него и голову в петлю сунул, понял? А говорить — говори, что угодно. Сожгли так сожгли.
— Мудрый ты мужик, — продолжал одаривать старосту своей очаровательной улыбкой Гридич. — Быть тебе бургомистром Подольска.
— Брось обмачивать меня, как пес телячье стойло. Окруженец? — обратился уже к Николаю.
— Считай, что дезертир, — ответил Крамарчук, передергивая плечами под тесноватой телогрейкой, которой наградил его Гридич.
— А до войны? До войны из чего хлеб имел?
— Машинистом был. В карьере. Камень заготавливал. — Гридич уже предупредил его, что румыны собираются оживить старый мраморный карьер. Мрамор, по его словам, в этих местах был отменный. Оценивать его приезжали вроде бы мастера из самого Бухареста.
— Ну?! Машинист? Карьерной машины? — сразу же просветлел староста. — Что ж ты стоишь и голову мне морочишь? Мастером будешь. В карьере.
— Разве здесь тоже есть карьер? — прикинулся удивленным Крамарчук.
— Господи! Гридич, душа твоя папиросная. Ты что, даже не поговорил с земляком про жизнь-бытовку?
— Дык не успел еще. Только он с женой заявился, сразу к вам. Кстати, землячок, староста наш, Ярофеич, тоже из камнетесов.
— Документа у тебя, конечно, нет, — староста вывернул голову и впервые внимательно посмотрел на Крамарчука.
— В хате сгорел.
— Угу, в хате, говоришь. Сгорел. Мне что? Я верю. Поверили бы румыны. Однако ж машинист. Ты, — ткнул в грудь Гридича, — придешь завтра. Получишь на него справку. А теперь пройдемтесь по селу. Чтобы люди видели тебя. Меньше будут расспрашивать. Да, завтра в карьер. В работу. Машины пока нет. Бригада наемных, бригада пленных.
— Пленных? — сразу насторожился Николай.
— Испугался? Испугался, папиросная твоя душа. Пленные — это уже политика. Подгонял пленных — значит предал.
«До чего ж ты дожился, сержант! — с жалостью к себе подумалось Крамарчуку. — К юбке потянуло. На окруженческую печь. Побрататься со старостой. Со старостой! Стоило ли выбираться из дота, проходить через все кавардаки партизанского житья, чтобы приползти потом к своим на коленях, с покаянной головой: «Помилуйте мастера-надзирателя. Над пленными не издевался. Тихо-мирно служил оккупантам».
— Не бойся. К пленным тебя пока не допустят.
— И на том спасибо.
Когда они все пятеро осматривали пустующий дом, Крамар-чук уже не верил, что решится остаться в этом селе. Впрочем, окончательного решения он еще не принял. Для того чтобы нормально перезимовать в этой развалюхе, нужно было еще хорошо поработать. Но все же это был дом: со стенами, крышей, полуразрушенной печью... А возле него — сарай, колодец, огород, даже небольшой сад.
— Да это ж не хата, а дворец графа Бургундского, — не уставал расхваливать все вокруг неугомонный Гридич. — Вы ж посмотрите, какая здесь кладовка! За одну эту кладовку можно было раскурку-ливать. А колодец?! Это ж не вода, а вино на водосвятии.
Пока Гридич, Крамарчук, Катеринка и Мария с интересом заглядывали в каждый закуток, староста, набычившись, топтался посреди двора и на каждое замечание кого-либо из них твердил: «Ничего, доживете до весны — подремонтируете» или: «Если дотянете до весны — значит и скотинка появится. Лишь бы до весны... А там вы среди первых хозяев села».
— Вот только не каждый доживет до этой самой весны, — вдруг мрачно завершил он и, ничего больше не сказав, не попрощавшись, ушел.
— Тебе такое снилось когда-нибудь, Мария? — спросил Крамар-чук, когда осмотр наконец был закончен и Гридичи вернулись к себе, оставив их вдвоем в пустующей хате — прикинуть, поразмышлять.
— Чему ты так радуешься, сержант? — Мария сняла со стены икону, протерла ее какой-то тряпицей и почему-то повесила ликами Троицы к стене. Куда больше интереса вызвала у нее пожелтевшая семейная фотография.
— Разве тебе не хотелось бы, чтобы у нас был свой дом?
— А что, война уже кончилась? Все вернулись с фронта? Мы размуровали и по-солдатски похоронили своих ребят из дота?
— Брось, Мария, — пытался обнять ее Крамарчук. — Ну, пусть не в этом селе — в другом. Посмотри на Гридичей. Как люди живут. А придут наши — кто там будет разбираться: воевал ты в тылу или не воевал? И тех, кто скитался по лесам и кто на печи отсиживался — всех под гребенку, в войска — и к Днестру, к границе. В бой. Так какого черта? В конце концов, гарнизон погиб, лейтенант тоже. Сколько можно?
— Столько, сколько будет длиться эта война. Лейтенант сказал бы то же самое. Что, не так?
— Лейтенанту я свое отслужил. И давай не будем о нем!..
— Как это не будем?! Что — все уже? Можно забывать? Все, всех? Говоришь, лейтенанту отслужил, да? А то, что пока мы живы, приказ один: «Сражаться!»?
— Успокойся, Мария. Как говорит наш друг Гридич, все будет ладненько.
— Конечно, теперь и этот трус — наш друг. И все «ладненько».
Крамарчук загадочно улыбнулся. Ничего, смирится. Он любил Марию. Он мечтал о ней. И не его вина, что мечте суждено сбыться в этом селе, в этой заброшенной хате, у колодца с разрушенным по-луобвалившимся срубом, посреди войны... Кто знает, может, когда-нибудь они будут вспоминать об этой самой трудной, но счастливой осени их совместной жизни, как о сне молодости. Да простит их за это счастье лейтенант Беркут, земля ему...
30
Корабельный бар оказался настолько тесным, что в нем едва помещалось четыре столика и две расположенные вдоль бортов стойки. Это заведение явно было рассчитано на людей, которые приходят сюда не для того, чтобы посидеть, а чтобы наспех утолить жажду, да слегка успокоить нервы.
Тем не менее один столик был свободен, и офицеры тотчас же заняли его, заказав официанту бутылку вина и бутерброды с ветчиной — выбор закусок, как и вин, был здесь явно не из королевских.
— Мы искали не вас, капитан, — Фоджа сразу же расплатился и решительно взялся за свою неуклюжую, с толстым тяжелым дном винную кружку. — Нас интересовал лейтенант Конченцо. Вы же не станете отрицать, что не знакомы... с лейтенантом Конченцо?
— Это бессмысленно.
— В таком случае мы очень быстро договоримся, — повеселел майор. — Тем более что нам известно: ваше знакомство было если не случайным, то уж во всяком случае мимолетным.
— Что совершенно очевидно.
— Именно поэтому в главном управлении резко пересмотрели отношение к вам, Пореччи. Не скрою, какое-то время вас проверяли, прошлись по всем вашим связям. И не скажу, чтобы выглядели вы при этом ангелом. Но если и замазаны в этой чертовой политике, то не больше, чем любой из нас.
— Я не был убежденным муссолинистом, однако же и не стал убежденным бадольонистом. Как вам нравятся подобные термины?
— То же самое мог бы сказать любой офицер службы безопасности. Мы — итальянцы, римляне. За нами Италия и Бог. Этим все сказано.
«За нами Италия и Бог», — мысленно повторил Пореччи. Теперь он мог поклясться, что перед ним сидит убежденный фашист, не в пример ему, служаке Пореччи.
Словно вычитав его мысли, майор потянулся через стол и дружески потрепал Сильвио по плечу. Взгляд его оставался при этом цинично холодным.
— Между нами, могу сказать, что такой проверке подверглись не только вы. Новое правительство да и сам маршал[63] хотят знать, на кого они могут рассчитывать. Крах Муссолини, беспрецедентное предательство личной гвардии кое-чему научили их. Всех научили, кроме самого дуче, — майор произнес это с явной горечью. Он явно тосковал по «Великой Италии» дуче и в душе казнил себя похлеще многих других предавших.
— Мы слишком отвлеклись, — безжалостно напомнил ему Сильвио, провожая взглядом проплывающий за иллюминатором скалистый островок.
— Вы правы, — вздохнул майор. Опустошив кружку, он как никогда трезво посмотрел на Сильвио. — Проверяли многих, кое-кого убрали... Кое-кого уволили. Но кое-кто все еще скрывается. Как и вы.
— Разве похоже, что я скрывался? Просто мне не доверяли. Я не получал никаких заданий. Мой шеф исчез. А времена смутные. Особенно здесь, в провинции.
— Скрывались, чего уж тут... Но теперь это не имеет никакого значения. Что касается вашего шефа, — вздохнул майор, — то он, будем считать, погиб при невыясненных обстоятельствах.
— Вот оно что.
— Это что-то меняет в наших с вами отношениях?
— Ничего. Если только я получу подтверждение того, что мне действительно доверяют.
Фоджа опустошил половину кружки, пожевал бутерброд, затем, аккуратно протерев пальцы уголками давно не стиранного носович-ка, извлек из внутреннего кармана удостоверение личности с гербом Итальянской республики на обложке.