— Если вместо ордера на арест майор службы безопасности, прибывший из Рима, вручает вам удостоверение личности — это доказательство?
— В общем-то да, — подтвердил Сильвио, развернув удостоверение и увидев там свою фотографию.
— Так способен отвечать только очень неблагодарный человек, капитан Пореччи, — жеманно обиделся Фоджа. — Но я прощаю вам и эту некорректность.
Он подождал, пока Сильвио переместит удостоверение, подписанное новым начальником службы безопасности, в свой внутренний карман, и уже совершенно иным, сухим начальственным тоном заявил:
— А теперь вы будете отвечать на все мои вопросы. Итак, нам нужен лейтенант Конченцо, который еще недавно служил на крейсере «Италия». Его сообщника, унтер-офицера с этого же крейсера, уже арестовали. Оба они продолжали работать на диверсионную службу СД.
«Занимавшуюся похищением Муссолини, — про себя проговорил Пореччи. И даже не заметил, что при этом выразительно шевелил губами. Только сейчас он понял, в какую историю влип. Коль уж до него добрались в связи с похищением Муссолини... — Такой акции в пользу противника не простила бы ни одна служба безопасности мира. Почему же итальянская должна быть исключением?»
— Вы правы, капитан, — не стал таиться Фоджа. — Такие подлецы, как Конченцо, помогли Скорцени похитить дуче, а следовательно, поставить Италию на грань гражданской войны. Не скажу, чтобы я был явным врагом Муссолини — служил ему, как и вы, и тысячи других. Но времена меняются. Они меняются, наши проклятые «времена» — вот в чем беда! И дуче давно пора было понять, что последние реплики из его роли на сцене Италии сказаны, а значит, пора за занавес.
— Но дуче не способен понять этого.
— В том-то и дело. Из-за его упрямства в Италии действительно вот-вот разразится настоящая гражданская... После всех тех потрясений, которые наша Апенниния уже пережила и которые переживает сейчас, имея перед собой с одной стороны вчерашних врагов — англо-американцев, с другой — нынешних, германцев и красных партизан... Стоит ли дальше что-либо объяснять?
Пока он говорил, Сильвио перевел взгляд на дверь бара и увидел парня с лицом бульдога, но с прекрасной выправкой офицера-гвардейца.
— Почему вы не задержали меня еще в порту?
— Мы и не собирались задерживать вас, — несколько раздраженно объяснил Фоджа.
— Тогда сформулируем так: зачем вам понадобилось предпринимать это путешествие на остров?
— Потому что стремимся встретиться с тем же человеком, с которым желаете встретиться вы — морским лейтенантом по кличке Буцефал[64] , да простят меня духи великого полководца.
— Так вы решили искать его на Санта-Маддалене? Странно. И при чем здесь я?
Майор взялся было за бутылку, чтобы вновь наполнить кружки вином, но, выслушав сомнения капитана, оставил ее в покое и, сжав кулаки, несколько раз нервно ударил ими по столу. Этот жест — симптом крайнего нервного напряжения — сказал Пореччи куда больше, нежели все заверения Фоджа и его липовое удостоверение.
— Если вы начнете вилять, капитан, вам обойдется это значительно дороже стоимости того вина, которым мы вас угощаем за счет службы безопасности.
31
Их все уводили и уводили. Обреченно-молчаливых и презрительно-спокойных; истерично цепляющихся за жизнь и проклинающих людей за то, что они стали палачами, а жизнь — что она, увы, всякая завершается смертью...
Не трогали только двойника фюрера да старого однорукого солдата, который по-прежнему стоял перед ним на коленях и с каждой новой партией уводимых все больше убеждался, что не трогают его только потому, что преклонил колени перед фюрером. И до тех пор, пока он будет стоять вот так, сложив руки на груди, не тронут.
— Я всегда был предан вам, фюрер! — истошно объяснялся в предмогильной верности какой-то двадцатилетний паренек, которого уводили в последней группе. — Меня убивают несправедливо! Хайль Гитлер! Я умираю с верой в Великую Германию!
«Неужели, идя на смерть, люди способны выкрикивать всю эту чушь?! — искренне удивился Гольвег, стараясь не отрывать взгляда от прощально-покаянной сцены, все еще разыгрывавшейся у полуразрушенной стены. — Вместо того, чтобы так унижаться, лучше бы попробовал бежать. Через пролом. Руки-то не связаны. Кстати, почему?»
— Слушай, ты, солдат трех мировых войн, поднимись с колен, — обратился он к безрукому. — Этот «фюрер» тебя не спасет. Не тому молишься.
— Но он должен понять меня, — ответил тот, едва приподнимая оброненную на грудь голову. — Я ни в чем не виновен.
— Нужно было убеждать в этом тех, кто тебя приговаривал.
— Те, кто приговаривал, готовы были казнить меня еще до объявления приговора.
— Тоже верно, — бесстрастно согласился гауптнпурмфюрер, все еще чувствовавший себя случайным очевидцем этой драмы. Скор-цени приказал найти способ воздействовать на Имперскую Тень. И сам подсказал, каким приблизительно образом. Ну а найти «расстрельных статистов» особой трудности не составляло. Всех этих людей должны были казнить еще вчера. На лагерном кладбище. Приказав перенести казнь в эту хорошо известную ему местность, где раньше расстреливали изловленных дезертиров, он подарил им лишний день жизни. Пусть даже не самой сладкой.
— Но этот человек — не судья. И не прокурор. Не говоря уже о том, что никакой он не фюрер.
— Это неправда! — взмолился однорукий, глядя на «Гитлера». — Скажите им, что это ложь. Я понимаю: вас схватили враги, и теперь казнят вместе с нами. Но вы умираете достойно, как подобает истинному фюреру Германии.
— Эй ты, ублюдок, объясни ему, что ты не фюрер! — положил руку на кобуру Гольвег.
— Да.
— Что значит «да»? Объясни ему по-человечески. А заодно и этим воинам СС.
— Это правда, солдат, — вполголоса обратился Зомбарт к однорукому. — Это правда.
— Что... правда? — едва слышно спросил тот.
— Перед тобой — фюрер. Поднимись с колен, хотя перед тобой действительно фюрер.
В группе охранников вновь произошло замешательство. Гольвег скользнул по ней взглядом и встревоженно вынул пистолет. Однако эсэсовцев это не успокоило. Наоборот, все шестеро остававшихся возле обреченных инстинктивно рассредоточились и, как бы невзначай, направили автоматы в его сторону. Всем им было хорошо известно, что лишь недавно в Берлине подавлен путч генералов, в котором, поговаривают, были замешаны и очень высокопоставленные чины СС. Правда, их пока не трогают. Но что этисчины если и не принимали непосредственного участия в заговоре, то, по крайней мере, знали о том, что нечто подобное готовится — в этом они не сомневались. «Догадывались, но безучастно выжидали...» Вот цена их преданности и цена предательства.
— Что ты там лопочешь? — окрысился гауптштурмфюрер, поглядывая на вырывавшийся из-за леса отрезок шоссе. По сценарию, заранее оговоренному со Скорцени, первый диверсант рейха уже давно должен был «в последнее мгновение» появиться, чтобы спасти фюрера, вытянув его буквально из могилы. Но могила — вот она, в тридцати шагах. И затягивать спектакль опасно: публика, судя по всему, слишком «расчувствовалась».
— Ты прав, солдат, — укреплялся в вере в собственные слова Зом-барт. — Перед тобой фюрер, которому ты преданно служил и которому остался верен до конца. Ты погибаешь во славу Германии.
— Поднимите этого мерзавца с колен. И уведите их обоих. — Двое эсэсовцев, к которым Гольвег обратился, неуверенно приблизились к однорукому и поставили его на ноги. При этом они осторожно обошли с двух сторон «фюрера», косясь на него, как на священного идола.
— Этот сумасшедший, — указал гауптштурмфюрер на Зомбар-та, — арестован именно потому, что лишь недавно бежал из психиатрической лечебницы. Вернувшись домой, он отыскал припрятанную там одежду, очень напоминающую мундир нашего фюрера. Внешность его, как видите, вполне подходящая для того, чтобы он мог не только возомнить себя вождем рейха, но и сеять смуту среди германцев.
— Это неправда! — закричал однорукий, уже приближаясь к могиле. — Он — фюрер. Я свидетельствую перед вами, господа солдаты, и перед Богом! На ваших глазах убивают фюрера!
Гольвег сам ухватил Зомбарта за ворот и подтолкнул в сторону рва. Имперскую Тень поставили рядом с одноруким, и гауптштурмфюрер приказал им обоим повернуться лицом ко рву, а затем опуститься на колени. Обреченные безропотно повиновались. Гольвег не спеша приблизился к старому солдату, выждал несколько секунд, словно бы давал возможность произнести последние слова молитвы, и выстрелил в затылок. Ему жалковато было убивать этого ветерана. К тому же он явно поспешил — следовало немного потянуть время, которое очень трудно будет тянуть при «расстреле» Имперской Тени, дожидаясь появления Скорцени. Однако уже ничего нельзя было изменить.
— Не убивайте меня, гауптштурмфюрер, — взмолился Великий Зомби. — Это ведь зависит от вас. Не убивайте меня! Я понял свою вину. Но ведь можно попробовать еще раз. Вот увидите, я смогу. Вы почувствовали это, когда несчастный стоял передо мной на коленях.
32
— Так что случилось с этим... штандартенфюрером?.. Простите, не запомнил...
— Вильгельмом Овербеком?
— По всей вероятности, фюрер упоминал именно это имя, — согласился Скорцени.
Барон фон Риттер и Скорцени только что оставили «масонское пристанище» — как мысленно окрестил про себя тайную комнатку «первый диверсант рейха» — и вошли в Ритуальный зал. Дверь, ведущая в Святилище СС, уже была закрыта и старательно замаскирована. У нее стояли двое дюжих эсэсовцев с желтыми безликими лицами. Они смотрели на офицеров, не шелохнувшись, и очень напоминали мумии, охраняющие вход в гробницу фараона.
— Штандартенфюрер сошел с ума.
— Официальная версия?
— Нет, сошел. В обычном смысле этого слова.
— Личная трагедия? Погибла семья? Сын?
— Овербек оставил после себя красивую жену и не менее красивую дочь. Он не выдержал испытание подземельем. — Что бы ни произносил барон, он произносил это каким-то особым, вызывающим тоном, словно бы пытался доказать собеседнику, что так, как думает он, обязан думать весь остальной мир. В самом голосе его — резком, безапелляционном — чувствовалось некое неоспорцмое самоутверждение, которое для самого барона было куда весомее и ценнее собственной жизни. — Ума не приложу, как человек со столь неуравновешенной психикой мог оказаться комендантом подземного рейха.