— Но мы не политики, — Скорцени вдруг почувствовал, как, глядя на лица этих безнадежных «лагерников», он и сам потерял всякое воодушевление. — «Ты становишься жалкой тенью Геббельса, — почти с отвращением сказал он себе. — Самой жалкой из всех его теней». — Мы — солдаты. Поэтому я уверен, что вы выполните свой солдатский долг перед человечеством. Следующая наша встреча, уже после вашего возвращения в пределы рейха, состоится в лучшем ресторане Берлина.
— Вот это по-нашенски, — только теперь вымучил нечто похожее на кисловатую улыбку лейтенант Кондаков.
— А вы, агент Аттила, считали, что успех такой операции мы не отметим? Но о меню и выпивке — потом. Пока что — дай бог свидеться.
— До встречи, господин штурмбаннфюрер.
— Будет ли она? — мрачно проворчал по-русски Меринов.
Скорцени не понял его слов, но очень точно уловил дух сказанного.
«Лагерники — они и на том свете лагерники, — молвил он про себя, глядя вслед агентам. — В этом весь ужас твоей работы с русскими».
11
Беркут незаметно осмотрелся. Вокруг немцы. Правда, бдительность несколько притуплена, но сколько стволов!.. Нет, сейчас побег невозможен. Не сейчас. Ну что ж...
Он забрался в кузов. Один из автоматчиков сразу же закрыл борт и остался охранять пленного.
Андрей вдруг почувствовал, что совершенно обессилел. Подполз к кабинке и затих, свернувшись калачиком... Жив. Он все еще жив! Какое счастье! А ведь уже мог бы лежать где-то там, под слоем глины и тел. В могиле. «Господи, неужели в этом спасении твой знак?»
Три казни. Три! Две, как оказалось, ложные. Обычная подлая имитация. Третья — настоящая.
«Не слишком ли много для одного? Ведь я всего лишь обычный смертный. Ты забыл, Господи, что я всего лишь обычный смертный».
— Нельзя так истязать человека, — уже вслух пробормотал он. — Не по-людски это. Неужели мне когда-нибудь удастся вырваться из устроенного немцами ада?! Если удастся — забьюсь в какой-нибудь сарай, нору, пещеру, лесную сторожку — и полгода, нет, год проживу отшельником!
«Нервы, — попытался Беркут взять себя в руки. — Нервы!»
Резко прозвучал пистолетный выстрел, но Беркута он не встревожил.
«О, если только удастся вырваться из лагеря, из плена! Эти гады за все мне заплатят, — вдруг сразу забыл он свои мечты об отшельничестве. — За все! Этого я им не прощу».
— Засыпать. Быстро-быстро! — донеслось от рва. Но это уже из какого-то иного мира, не имеющего к нему, лейтенанту Громову по кличке Беркут, абсолютно никакого отношения.
Снова открылся задний борт. Взобрались в кузов и уселись на полу уставшие могильщики. Тяжелое дыхание, отрывки матерных фраз, надрывный кашель, который там, у ямы, как и в лагере во время проверок и осмотров, пленные конечно же стараются сдерживать. Любая болезнь или просто ослабленность — уже основание для того, чтобы попасть под «санитарную чистку».
«А вот тебе бояться теперь нечего, — мрачно пошутил сам над собой Беркут. — Можешь убедить себя, что тебя уже нет. Ты уже "там”! Чего может бояться мертвый? Еще одной смерти? "Расстреляв” тебя, они подарили тебе бессмертие! — А чуть переждав невероятную тряску, пока машина выезжала на шоссе, попробовал продолжить эту мысль: — Весь вопрос в том, как им распорядиться, этим страшным бессмертием».
— Что ты там бормочешь, загробник?
«Разве я заговорил вслух? — усомнился Беркут. — Не может быть».
— Да молится он. Теперь ему только и осталось, что молиться.
— Не молюсь я, — не удержался лейтенант. — Распеваю загробные песни. Я уже мертвый, неужели непонятно?
— Ты-то еще не мертвый, а вот тот... — скорбно проворчал могильщик, сидевший с ним плечо в плечо.
— Всю оставшуюся жизнь проживу, осознавая, что я давным-давно похоронен, — не придал значения его словам Беркут. — Способен ли мертвец цепляться за жизнь? Дрожать?
— Ты что, парень, свихнулся? — сочувственно поинтересовался тот, первый могильщик, который и начал разговор.
— Мертвец не способен свихнуться. Просто я уже расстрелян. Постой, это, кажется, ты вытаскивал меня из могилы?
— Не я, — резко отрубил могильщик.
— Век тебя не забуду, — не расслышал его возражения Беркут. — Если бы не ты...
— Можешь помнить, да только я не тот. Не тот, доходит до тебя?!
— Кто же из вас «тот»? Отозвался бы уж.
— Да он точно чокнулся, — вмешался кто-то из молчавших до сих пор похоронщиков.
— И все же пусть знает. Эй, ты! Того, кто спасал тебя, здесь уже нет. Расстрелян он.
— Как «расстрелян»?
— Обыкновенно. Из пистолета, в затылок. Вместо тебя.
— Нет, я серьезно спрашиваю...
— Что ты здесь дурочку валяешь?! — вдруг взорвался кто-то, сидящий у заднего борта. — Будто не видел, что твой обер пристрелил его?! Вежливо поблагодарив при этом за находчивость! И даже потом не добил. Так, в судорогах, мы его и присыпали! Вместо тебя! Для счету.
— Но... как же так? — растерянно пробормотал Беркут.
— А вот так! Нужно было расстрелять двадцать четыре человека — он и расстрелял. Было шестеро могильщиков?! Шестеро и вернулось! Ты — за шестого. И сережки в соломе. Немецкая аккуратность.
— Выходит, что тот выстрел?.. Я ведь действительно ничего не видел... Но, мужики, я даже не мог предположить...
— Да ты тут ни при чем, — вступился за Беркута могильщик, который спрашивал о молитве. Каждый вымаливает себе жизнь как может. Только смотри, как бы за это спасение они тебя не заставили платить.
— И все-таки лежать там должен был он. А не Борисов! — снова взвился тот, у заднего борта. — Я тоже чуть было не прыгнул к нему! Веревки, видишь ли, развязывать! Фашист, видно, так и прикинул: кто поможет, тот и вытянет свой смертный жребий. Вот мы и тянули. Достался Борисову, святая его душа. Ну, ему достался, что тут скажешь? А мог бы кому-то из нас. И сережки в соломе.
— Бежать нужно, служивые, — вмешался кто-то третий. — Иначе они всех нас... Думаешь, им есть резон оставлять в живых могильную бригаду? Для фрицев, если так, по закону, мы — первые и самые лютые свидетели их сатанинства.
— Не пужайся, со свидетелями у них строго, — «успокоили» его. — Лишних не оставят.
Весь оставшийся путь до лагеря Беркут тихо, беззвучно проплакал. Впервые за всю войну. Это был плач-молитва, плач-прощение, выпрашиваемое у того, кто погиб вместо него, заняв его место в общей могиле; плач-исповедь перед теми, кто сидел сейчас рядом и кто окажется рядом с ним, живым, через час, через сутки, год... А еще это был плач ненависти. Так плачет человек, понявший, что жесточайшая месть, которую он вынашивает в своей груди, — не потребность жестокой натуры, а крайняя мера той безысходности, в которую загнали его суровые обстоятельства, загнала судьба, сама жизнь.
«Он прав, этот могильщик, каждый выбирает свой жребий. Жестокий жребий жизни, смерти, войны. Жребий войны...»
12
С Кальтенбруннером они встретились в небольшом ресторанчике неподалеку от Главного управления имперской безопасности, который был известен в офицерских кругах как «ресторан СС». Обер-группенфюрер задумчиво сидел за кружкой черного густого пива и думал о чем-то немыслимо далеком от службы и войны.
— Вы, Скорцени? Давно жду Ни одного завсегдатая. Дожились! За кружкой пива поплакаться некому.
Штурмбаннфюрер заказал запеченное в крови мясо, называвшееся здесь «антрекотом по-австрийски», и кружку такого же пива, какое медленно допивал его шеф.
— Отправили этих своих «энкавэдистов»? — спросил Кальтенбруннер, потягивая горьковатое пиво с таким мрачным отвращением, словно смаковал собственноручно нацеженную в кружку отраву.
Он пребывал в той высшей стадии апатии, когда в нем неожиданно прорезался столь мрачный, как его настроение, юмор.
— С божьим напутствием.
— Считаете, что эти ублюдки способны выполнить наше задание?
— Нет.
— Что «нет»? — застыл с кружкой в руке Кальтенбруннер.
— Не способны.
Обергруппенфюрер и сам был уверен, что не способны, однако безапелляционное утверждение Скорцени, курировавшего подготовку операции «Кровавый Коба», буквально потрясло его. Если только Кальтенбруннера вообще, способно было что-либо потрясать.
Почти с минуту он молчал, задумчиво глядя куда-то в сторону двери, словно ожидал, что там вот-вот появится кто-то третий, способный внести в их разговор если не ясность, то по меньшей мере трезвость.
— Тогда как вас понимать? Вы что, действительно уверены, что эти двое?..
— Дьявол меня расстреляй. Я был бы рад, если бы оказалось, что ошибся. Но ждать, в общем-то, недолго.
— Тогда кого мы готовили, Скорцени? Кого, если оказывается, что уже в день отлета вы абсолютно уверены в полном провале операции?!
Скорцени взглянул на часы. Самолет должен был подняться в воздух пять минут назад, а поэтому все их разговоры и предположения не имели никакого смысла. Изменить что-либо уже все равно нельзя было. Разве что потребовать вернуть самолет, чтобы предстать перед всем СД и абвером в роли посмешища.
— Тем не менее агенты взлетели. И операция «Кровавый Коба» началась.
Кальтенбруннер отрешенно покачал головой, словно упорно пытался отрицать правдивость этого сообщения.
— Но почему, штурмбаннфюрер? Ведь, насколько я знаю, люди эти вряд ли решатся пойти с повинной. Одно то, что они дали согласие на убийство вождя... В то же время у Кондакова есть подступы к человеку, близкому к Сталину.
— К его машине, — меланхолично уточнил «первый диверсант рейха», сосредоточенно принимаясь за еду.
— Что еще более важно. Следовательно, есть шанс на успех. Так какова логика? Объявляйте, объявляйте ваш приговор. Вы теперь имеете право на него как никто другой.
Скорцени кратко изложил все, что способен был изложить, что стало плодом его аналитических размышлений и наблюдений за агентами Аттилой и Меченым.
— Я тоже очень сомневаюсь в способностях группы Аттилы выполнить это задание, но вы меня совершенно не убедили, Скорцени.