Летом мы переехали в знаменитую палату номер шесть, где до нас жили старшие девочки. Мы к ним относились с пиететом, переезд нас обрадовал, как перемена жизни, да и палата была уютнее. Мне нравилась Варя Шкловская, и мне досталось то место, на котором она спала. Я видела в этом хороший знак. Зимой мы заметили, как на лестнице против нашей комнаты Варя целовалась с Борей, сыном Хохлова. В это время прошли слухи, что у них роман. Тут же появилась песенка с нескладными словами: «И вот из палаты под номером шесть нам велено было блондинку привесть», – имелась в виду Варя. Ей тогда было пятнадцать лет, и для меня в дальнейшем это стало как бы точкой отсчета. Как же так, Варя в этом возрасте уже целовалась, а я еще нет.
Мы много времени проводили в нашем дворе: стирали, гладили, чистили картошку для кухни. Я помню, как Люся Ставская помогала мне стирать. Она была по-бабьи заботлива. Во дворе даже делали стенгазету. Двор окружали сараи и стойла для лошадей. В интернате была лошадь с телегой и возчик. Часто лошадью правили старшие мальчики. В лес за ягодами и грибами не ходили и, как ни странно, даже не купались. Одно время увлекались вышиванием аппликаций на наволочках для маленьких подушек. Я вышила белого поваренка на темно-синем сатине. Мне его нарисовала Гедда. Шор. Еще мы занимались немецким языком с Маргаритой Вильгельмовной Куреллой. Дураки – ленились. Помню, учили стихотворение Гёте: «Wer reitet so spat durch Nacht und Wind? / Es ist der Vater mit seinem Kind» [12] .
Летом мы стали ходить в госпиталь. Он находился за парком, наискосок от школы. Мы выступали по палатам с чтением стихов, одна девочка играла на баяне, другие танцевали. Я читала стихотворение Михаила Светлова «Двое». Оно было про Гражданскую войну, но мне нравилось и подходило к военной обстановке. Еще стихотворение Лебедева-Кумача «Юный патриот» – о мальчишке, тушившем зажигалки. Оно начиналось так: «Руки смуглые в царапинах, / Непокорный взбит вихор, / На плечах тужурка папина, / Строг и важен разговор…» Самое важное было помогать писать раненым письма. Мы это охотно делали. Старшие ребята отправлялись группками работать в колхоз на короткие сроки. Колхоз находился километрах в семи от Чистополя. Ездили на подводе или ходили пешком.
Осенью 13-го сентября произошло событие, которое нас потрясло на всю жизнь.
Большие мальчики рвались на фронт, даже до срока. Так, Женя Зингер и Миша Гроссман ходили летом в военкомат на занятия по военной подготовке, в так называемый всеобуч. В этот день они пошли как обычно. Во дворе ждали военрука.
Кроме них на занятия пришли ребята из местных и эвакуированные. Кто-то нашел валявшийся снаряд. На нем стояло клеймо 1923 года. Думали, что учебный. Стали его чем-то бить, колотить, и произошел сильный взрыв. Все ребята были сильно ранены, изувечены и погибли – кто на месте, а кто в госпитале. Их было тринадцать. А Жене Зингеру повезло, потому что он в это время отлучился в уборную.
Грохот от взрыва раздался такой силы, что мы услышали его на огороде и не могли понять, что это. Когда вернулись в интернат, то увидели взволнованного Женю, стоявшего у входа в дом. Он уже что-то рассказывал, а когда подошли мы, начал снова и много раз повторял и повторял, как нашли снаряд, как его упорно били, всё пытались выяснить, настоящий или нет. Какой ужас он увидел: изувеченные тела, погибших и Мишу без рук и ног. Потом появились люди с носилками, которые отвозили их в госпиталь. Один мальчик успел сказать: «Я из Лодейного Поля, у меня отец генерал, на фронте» – и умолк. Миша умер на другой день.
У Миши чуть ли не накануне был день рождения, ему стукнуло шестнадцать лет. Ребята принесли ему на стуле Тату Сельвинскую, как бы в подарок. Считалось, что он в нее влюблен. Шутка понравилась, и все смеялись.
После началось расследование, прилетели начальники даже из Москвы. Женю вызывали как свидетеля и требовали, чтоб он подтвердил, что снаряд им подсунул военрук. Это была неправда, военрука в то время не было. Он был местный парень, вернувшийся с фронта по ранению. Женя упорно отрицал этот поклеп, хотя на него и давили.
Не обошлось и без скандала. Одну из воспитательниц Женя послал на три буквы: та первая встретила его, удивилась, что он выжил, и назвала везунчиком. Кончилось тем, что его выгнали из интерната за мат. Но через некоторое время приехал с фронта его отец, журналист и писатель Макс Зингер, крепко поговорил с директором Хохловым, и вскоре Женя вернулся. После окончания девятого класса он уехал и поступил служить во флот. О флоте у нас мечтали многие.
В тот же день, когда произошла трагедия у военкомата, нас собрала Анна Зиновьевна в столовой и прочитала письмо от Тимура Гайдара. Он некоторое время назад рванул в Москву и тоже стремился в армию, во флот. Его письмо начиналось так: «Дорогие ребята, погиб мой отец. Погиб не только мой отец и хороший писатель, но и хороший человек». Дальше не помню, я ревела. А заканчивалось письмо словами: «Ближе вас у меня никого нет». Все плакали.
И всё это произошло в один день.
Тимур действительно был верным товарищем, никогда никого не обижал, брался за любую работу. Он мечтал о море, носил тельняшку и пояс с морской бляхой. У него было двое штанов, я даже их запомнила: коричневые вельветовые, фасонистые, любимые, а другие кофейного цвета, обычные. Их перед отъездом он поменял на сто кусков постного сахара, который скопили брат и сестра Зивельчинские – Мира и Лёва. Ему в дорогу сахар был необходим, а Лева уже вырос из своих брюк. Копили сахар для Москвы, недоедали.
Мира жила в нашей палате. Лёва вечером приоткрывал дверь и отдавал ей свою долю. Она хранила сахар в наволочке, в закутке за кроватью. Мира была серьезная, голубоглазая, с тихим надтреснутым голосом, хорошо училась и много читала. К ее мнению мы прислушивались. После ареста моей мамы она оказалась надежным и верным другом, не оставляла меня.
Поздней осенью, в начале ноября, за мной приехала мама. Пропуска для меня не было, поэтому билет на поезд купить нельзя. Я поехала зайцем. К нам прилепились еще двое безбилетников – Фрида Эгарт и Вадим Обрадович. Их родители просили маму довезти ребят только до Казани, в надежде, что им помогут в тамошнем Союзе писателей. Мы целую ночь провели на пристани в ожидании катера. Он был последний. Кроме нас его ждала Лора Дыкман. Она уезжала в Ташкент к родителям, ее провожал Гриша Курелла. К утру собралось много народу, особенно женщин, им нужно было что-то передать в Москву. Наконец причалил наш катер, перекинули трап, и толпа ринулась на палубу. Одна из провожающих, жена писателя с грудным ребенком, поднялась с нами, и попросила маму подержать его минутку и скрылась. На катере что-то забурчало, сообщили, что скоро отправка, а женщины не было. Подняли трап и, пыхтя, стали отплывать. Что делать? Мама бросилась на поиски – нигде нет. Тогда она побежала к капитану, и катер повернул назад. Там еще стояла толпа провожающих, и эта женщина как ни в чем не бывало забрала младенца.
Мы спустились в трюм, чтобы найти место, где приткнуться. Там встретили Семёна Израилевича Липкина. Он сидел около окошка в морской форме, возвращался с побывки в свою часть и меня посадил рядом. Поплыли. Я смотрела на воду.
Ева Павловна Левина-Розенгольц. Красноярский край, нач. 1950-х
Мое отношение к жизни в Чистополе было двойственное. С одной стороны, Чистополь оставался для меня дорогим городом. В интернате мы все сроднились. При встречах после Чистополя понимали друг друга с полуслова. Когда я потом услышала, что в Мясном Боре находят останки погибших солдат из глубинки Татарии, я вспомнила тех ребят, которые уходили на войну под плач своих матерей и громыхание булыжников на пристани. Это было в Берсуте. Это были мои земляки.
С другой стороны, мне никогда не хотелось там снова побывать, хотя возможность была, так как какое-то время работала в тех краях. Не хотелось возвращаться в прошлое. Дело не во вшах и постоянном недоедании. Мы все-таки были в интернате и вовремя имели свою тарелку супа, о нас заботились, и у нас была интересная жизнь. Но у каждого ребенка были свои тревоги и трудности: у большинства отцы были на войне, у некоторых и матери. Многие не вернулись. Война перевернула наши жизни.
Я сожалею, что ни на историю края, ни на архитектуру города мы тогда не обращали внимания, не ценили старинные постройки, для нас он был «невзрачный городишко». Мы были временные, эвакуированные. Я помню, как хорошо Чистополь расположен на пологой равнине на берегу Камы, в удобном месте для причала судов, вокруг распаханные поля, а за ними – Прикамская тайга.
Центральная улица тянется вверх от реки. Она была самая широкая, со сквером посередине, застроенная в основном каменными купеческими особняками. Параллельно ей шли улицы более узкие, с деревянными домами, а их пересекали переулки, повторяющие изгиб реки, – так образовывались городские кварталы в виде неправильных квадратов.
На меня яркое впечатление произвел дом, в котором жили Леоновы. Как-то меня пригласила в гости Лена Леонова. Это был особняк на центральной улице. Крыльцо и высокие, без переплетов окна по фасаду. Комната большая, прямоугольная. Почти во всю ее длину большой стол, над ним старинный абажур с бахромой из бисера. Стены с полками книг и шкафами. Я была удивлена и спросила: «Неужели вы столько книг притащили?» Лена объяснила, что этот дом и книги принадлежат бывшему представителю издательства Сабашниковых в Казани. Лена показала мне мелкие фигурки животных и предметов, которые она лепила из расплавленных тюбиков от зубной пасты.Интернатские девочки во Внукове. 1944. Слева направо: сидят – Марина Лебедева-Кумач, Скина Вафа, Лиза Григорьева, Эра Росина; стоят – Римма Шугаева, Лена Левина, Лина Гершензон, Тамара Хесина
Вокруг Чистополя располагались, бывшие дворянские усадьбы, а мы и не видели их. В Чистополе отбывали ссылку крестьяне после Тамбовского восстания. На Алёшу Суркова и Толю Дукора нападали ребята – их дети, и каждый раз приходилось с ними драться, когда мы шли из школы ночевать домой или несли обед в судках.