– Я пошла, Браг, я устала.
Браг смотрит на меня поверх газеты, склонив голову набок из-за струйки дыма, которая поднимается от его еле тлеющей сигареты, зажатой в уголке рта.
– Устала? Надеюсь, не больна? Ты же помнишь, что сегодня суббота, публика в «Эльдо» будет буйная, ты должна быть в форме!
Я не удостаиваю его ответом. Он что, все еще принимает меня за дебютантку? Известно, какая она, эта марсельская публика, легковозбудимая, но вместе с тем и добродушная, она презирает робость и наказывает за самодовольство, ее невозможно покорить, не выложившись до конца…
В номере я сразу разделась, и от освежающего прикосновения к коже шелковистой ткани моего голубого кимоно, стираного-перестираного, у меня тут же проходит начавшаяся было мигрень. Я не ложусь на кровать, потому что боюсь заснуть: я пришла сюда не отдыхать. Я как-то странно устраиваюсь в кресле, стоящем у открытого окна: встав на коленки, я облокачиваюсь о его спинку, почесывая одну ногу другой. Вот уже несколько дней, как я почему-то все принимаю неудобные позы, усаживаюсь на неудобные предметы, словно в те короткие перерывы, которые я делаю в своих странствиях, нет смысла что-то специально устраивать, готовить специально для отдыха. То я примощусь на крае стола, то пристроюсь наискосок на ручке какого-нибудь кресла… Комнаты, в которых я сплю, выглядят так, будто я вошла в них на четверть часа: тут валяется пальто, там – шляпа… Только в вагоне я проявляю чуть ли не маниакальную страсть к порядку, там все имеет свое строго определенное место – дорожная сумка, сложенный плед, газеты, книги, резиновые подушки, чтобы поддержать мой сон, быстрый сон, несмотря на скованную позу закоренелой путешественницы, которой не мешает ни вуаль, завязанная, как головная повязка монахинь, ни натянутая на щиколотки юбка.
Я не отдыхаю. Я хочу заставить себя думать, но мысль сопротивляется, рвется из головы, бежит по световой дорожке, которую ей прокладывает упавший на балкон солнечный луч, и вот уже прыгает где-то там, на крыше, мозаично выложенной зеленой черепицей, то и дело задерживаясь на своем пути, чтобы поиграть с каким-то отсветом или с тенью облаков… Я борюсь, я себя подстегиваю… Потом на минуту сдаюсь и начинаю все снова. Из-за таких поединков у изгнанников моего толка глаза всегда так широко раскрыты, и им так трудно отвести взгляд от невидимой приманки. Унылая гимнастика души одинокого существа…
Одинокая! Мне ли так думать, ведь мой возлюбленный зовет меня и готов отвечать за меня всю жизнь?
Но я знаю, что это значит – «вся жизнь». Еще три месяца тому назад я произносила эти ужасные слова «десять лет», «двадцать лет», не понимая, что говорю. Теперь пора понять! Мой возлюбленный предлагает мне свою жизнь, свою непредсказуемую и щедрую жизнь молодого человека, которому около тридцати четырех лет, как и мне. Он не сомневается в моей молодости, он конца не видит – моего конца. Его ослепление отказывает мне в праве меняться, стареть, в то время как каждое мгновение, прибавленное к тому, которое уже прошло, отнимает меня у него…
Сейчас я еще обладаю всем, что надо, чтобы его удовлетворить, более того, ослепить. Я могу сменить свое лицо, как меняют маску: у меня в запасе есть другое, куда прекрасней, которое он однажды видел… и я раздеваюсь, как другие наряжаются, потому что я научилась – я ведь перед тем, как стать танцовщицей, служила Таиланди моделью – преодолевать все опасности, подстерегающие обнаженную натуру, двигаться голой, пользуясь светом как драпировкой. Но… сколько лет это мое умение будет меня защищать?
Мой друг предлагает мне свое имя и свое состояние вместе со своей любовью. Что и говорить, мой хозяин Случай хорошо делает свое дело и хочет разом вознаградить меня за мою веру в него, за мой культ. На это и надеяться было невозможно, это безумие, это… боюсь, это чересчур!
Дорогой хороший человек! Он с нетерпением будет ждать мой ответ, караулить приход почтальона вместе с Фосеттой, которой нравится играть в хозяйку замка, кататься на автомобиле и бегать вокруг верховых лошадей… Его радость увеличивается еще от наивной, но естественной гордости, что он, достаточно шикарный господин, подымает до себя и водворяет на террасу Сен-Неве актрисулю из кафешантана, вытащив ее из подвалов «Амп-Клиш’а».
Дорогой, дорогой героический бур-жу-а!.. Почему он не любит другую? Как эта другая смогла бы сделать его счастливым! А вот я, как мне кажется, – я никогда не смогу…
Если бы дело было только в том, чтобы отдаться ему! Но сладострастием вопрос не исчерпывается… В бескрайней пустыне любви сладострастие имеет очень маленькую, хоть и жгучую территорию, такую пылающую, что сперва, кроме нее, ничего не видно. Но я не невинная девушка, чтобы ослепиться ее пламенем. Вокруг этого неровного огня притаилась опасность, там царит полная неизвестность. Что я знаю о человеке, которого люблю и который меня хочет? Когда мы поднимемся после коротких объятий или даже долгой ночи, надо будет научиться жить друг возле друга. Он будет мужественно скрывать свои первые разочарования, а я – свои, из гордости, из жалости, а главное – потому, что их ждала, боялась, потому, что я их узнаю… Я вся сжимаюсь, когда он называет меня «мое дорогое дитя», вся дрожу, видя некоторые его жесты, такие знакомые, слыша некоторые узнаваемые интонации… Что за армия привидений караулит меня за занавесками еще не открытой постели?..
…На крыше из зеленой черепицы уже нет солнечных бликов. Солнце передвинулось, и небесное озеро между двумя рядами неподвижных облаков, еще недавно бывшее лазорево-синим, постепенно бледнеет, становится сперва бирюзовым, а потом цвета зеленых лимонов. Мои руки, опиравшиеся о спинку кресла, и мои согнутые ноги затекли. Неплодотворный день подходит к концу, а я еще ничего не решила, ничего не написала, но не смогла вырвать из своего сердца того необозримого движения, того гневного импульса, которым я прежде безоговорочно подчинялась, считая их чуть ли не «божественными».
Что делать?.. Сегодня – написать краткое письмо, потому что уже мало времени, и солгать…
Мой дорогой, сейчас уже почти шесть часов, весь день я провела в борьбе с ужасной мигренью. Жара здесь такая – она навалилась внезапно, – что я просто стону от нее, но, как Фосетта у чересчур жаркого огня, безо всякого злопамятства. А тут еще Ваше письмо!.. На меня обрушилось сразу слишком много солнца, слишком много света, небо – Вы перегрузили меня своими дарами. Сегодня у меня хватает сил только на то, чтобы вздыхать: «Это слишком!..» Такой друг, как Вы, Макс, и много любви, и много счастья, и много денег… Вы считаете, что я настолько сильная, что могу все это выдержать? Правда, обычно я бываю сильной, но не сегодня. Дайте мне время… Вот Вам моя фотография. Я получила ее из Лиона, где Варалли сделала этот мгновенный снимок. Я кажусь себе на нем чересчур загорелой, чересчур коротышкой, чересчур напоминающей потерянную собаку из-за этих нелепо скрещенных рук и какого-то побитого вида. Скажу честно, мой любимый друг, этой невзрачной страннице как-то не под стать тот избыток чести и благ, кои Вы ей сулите. Она смотрит в Вашу сторону, и ее недоверчивая лисья мордочка как бы говорит: «И все это мне? Вы уверены?»
Прощайте, мой дорогой друг. Вы лучший из мужчин и достойный лучшей из женщин. Не жалеете ли Вы, что выбрали всего-навсего
Итак, я располагаю сорока восемью часами…
А теперь надо торопиться! Одеться, причесаться, поужинать у Бассо, на террасе, где не утихает свежий ветерок и пахнет лимоном и мокрыми мидиями, отправиться в «Эльдорадо» по улицам, залитым розовым электрическим светом, – одним словом, оборвать наконец хоть на несколько часов ту нить, что все время тянет меня туда, назад, и не дает передышки.
Ницца, Канны, Ментона… И всюду меня сопровождает мука, которая становится все неотступней. Она такая живучая, такая постоянно присутствующая, что я порой боюсь увидеть на раскаленном булыжнике мостовых, где гниют в солнечных лучах банановые шкурки, или на молу, сложенном из блоков песчаника, рядом с моей тенью – ее тень… Моя мука тиранит меня, она стоит между мною и радостью жить, мешает созерцать мир вокруг меня, глубоко дышать… Как-то ночью мне приснилось, что я уже не люблю, и в ту ночь я отдыхала, освобожденная от всего, будто в нежных объятиях смерти…
На мое уклончивое письмо из Марселя Макс ответил спокойным и счастливым письмом – там не было ни одной помарки, – в котором благодарил меня, а любовь свою выражал куда более спокойным и уверенным тоном, нежели раньше, гордился тем, что отдает мне все, но взамен получает еще больше; одним словом, письмо, после которого мне должно было начать казаться, будто я ему написала: «В такой-то день, в такой-то час я – Ваша и мы вместе уедем…»
Выходит, все свершилось? Я уже до такой степени связана? Это дурное настроение, из-за которого день ото дня, от ночи к ночи, от города к городу время тянется для меня все медленнее, чем оно обусловлено? Нетерпением? Поспешностью?.. Вчера в Ментоне, в том окруженном густым садом пансионе, где я остановилась, я слышала, как ранним утром пробуждаются птицы, насекомые и попугай, живущий на балконе. Предрассветный ветер шелестел в пальмовых листьях, как в сухом тростнике, и я узнавала все звуки, всю музыку утра, подобную той, что звучала и в прошлом году. Но теперь посвистывание попугая, интенсивный гул ос во время восхода солнца, ветерок, со скрипом раскачивающий жесткие пальмовые листья, – все это куда-то отодвигалось, удалялось от меня, становилось лишь аккомпанементом, своего рода педалью для моей навязчивой идеи – любви.
Под моим окном, в саду, под сенью мимоз, желтых, как цыплята, синеет в искрах росы продолговатая клумба фиалок, которой еще не коснулись первые солнечные лучи. Стена дома завита розами, и по их цвету – желтовато-зеленому, того же оттенка, что и небо, не успевшее еще набрать дневной голубизны, я догадываюсь, что они не пахнут. Те же розы, те же фиалки, что и в прошлом году, но почему я не смогла вчера приветствовать их той невольной улыбкой, которая выдает почти физическое чувство довольства, – это что, молчаливое счастье одиноких?