Я ухожу, но я еще не свободна от тебя. Странница, вольная, как ветер, я буду иногда желать оказаться в твоей тени… Сколько раз я буду возвращаться к тебе, дорогая моя опора, где я одновременно и отдыхаю, и раню себя? Сколько времени я буду еще желать то, что ты мог мне дать, – долгие страстные объятия, затем спад, покой и новый шквал страсти?.. Крылатое падение, небытие, в котором силы возрождаются именно оттого, что исчерпываются, исчерпываются до дна, умирают; музыкальный гул кипящей крови… Ароматы тлеющего сандалового дерева и благовонных трав… О, ты еще долго будешь томить меня жаждой на моем пути!
Я буду желать тебя то как созревший плод на дереве, то как свежую воду, текущую вдалеке, то как маленький счастливый домик, мимо которого я прохожу. И в каждом месте на земле, где у меня, странницы, возникает такое желание, я оставляю подобные мне тени, я сбрасываю их, как дерево листья, и они падают то на горячий голубоватый камень в ущелье в моем краю, то в сырой долине, куда не попадает солнечный луч, то летят вслед за птицей, за парусом, за ветром, за волной. Знай, что тебе принадлежит самая стойкая их них – моя обнаженная тень, волнистая, которая вздрагивает от наслаждения, как осока от быстрого течения ручья… Но время развеет ее, как и все остальные тени, и ты ничего не будешь знать обо мне до того дня, как остановятся мои шаги и от меня отлетит моя последняя маленькая тень…
Преграда
Даже то немногое, что женщина может оценить в самой себе, ей не разглядеть в неподвижном круге, который высвечивает одна и та же лампа, зажигаемая на одном и том же столе. Но чего я достигла, поменяв лампу, стол и даже комнату? В меня закралось подозрение, которое тут же перешло в уверенность, что все страны покажутся мне похожими друг на друга, если я не открою секрет, как изменять свой взгляд на них благодаря тому, что изменилась сама. Миновало время, когда я могла рассчитывать на свой надежный здравый смысл! Надежный разум женщины… С тем же успехом можно говорить о «надежности» японского домика с бумажными стенами. Куда подевались моя невозмутимость и хваленая разумность? Я так разволновалась, что меня буквально затрясло как в лихорадке, и все это от случайной встречи на Английской набережной.
А ведь, собственно говоря, ничего особенного не произошло, такая встреча была неизбежна, и можно только удивляться, что она не случилась раньше… Там, на набережной, он прошел мимо, не заметив меня, – он, тот, кто хотел дать мне свое имя, свою любовь, подарить свое верное сердце. По правую руку от него шла молодая женщина, а по левую – совсем крошечный ребенок, едва научившийся ходить, круглый как шарик. Он не увидел меня, потому что все его внимание, трогательное и торжественное, даже как-то слегка глуповатое, было приковано к младенцу, который ковылял сбоку, готовый упасть на каждом шагу. Долговязый Мужлан прошел так близко от меня, что я смогла разглядеть его длинные колючие ресницы и галстук, затянутый слишком туго, словно навсегда. Он был удивительно похож на себя, и я едва удержалась, чтобы не протянуть, как когда-то, руку и чуточку не ослабить этот злополучный узел да поглубже засунуть платочек, слишком уж вылезший из верхнего кармана пиджака. Сейчас мне страшно при мысли, что я могла бы все это проделать. Он настолько не почувствовал меня рядом с собой, настолько не догадался, что я где-то поблизости, что мне показалось: меня уже нет в числе живых, я не более чем привидение, сквозь которое он может пройти. Странным образом мне и в голову не пришло разглядывать его жену и его ребенка. Они спокойно продолжали свою прогулку вдоль моря.
Меня трясет не от любви и не от горя. Есть ли доля сожаления в смятении, охватившем меня? Шок, словно удар молнии, поразивший меня, обнажил всю меру хрупкости моей натуры куда больше, нежели моя маниакальная мечтательность, которая позволяет мне ежедневно обманываться насчет своей мудрости. Если вам угодно, я предаюсь, так сказать, медитации… Но не бывает мудрых медитаций. Всякая регулярная медитация содержит в себе что-то от бреда. Она граничит с кризисом, с неким спровоцированным экстатическим состоянием вне зависимости от того, причиняет ли оно душевную боль или нет…
И вот я снова принялась обобщать, причем чисто по-женски. Что ж, тем лучше! Бывают такие моменты, когда мне нравится быть просто бабой. Словно таким способом я убеждаюсь, что еще представляю какой-то интерес в любовных делах.
Хотелось ли мне, чтобы он меня увидел?.. Нет, мне это ни к чему. Я с трудом произношу его имя, его громоздкое имя: Максим Дюферейн-Шотель… Я уверена, что не люблю его. Но ведь все же этот человек олицетворял в моей жизни любовь, приключение и даже сладострастие. Видимо, поэтому меня прошиб такой озноб и что-то всколыхнулось во мне. Эти губы, эти руки, это крупное жаркое тело, все это вместе взятое три года тому назад едва не стало моим любовником… Интересно, а случись так, что он был бы там, на набережной, один и обратился бы ко мне, назвала бы я его «Макс» или «мой дорогой»? А может, ограничилась бы нейтральным «вы»? У него был немыслимо женатый вид, но такой вид был у него, не сомневаюсь, с самого рождения. Жену и ребенка он выставлял напоказ, словно покупки, только что сделанные в магазине на площади Массены…
Постараюсь быть искренней… Я не кинулась прочь от него, но скрылась в неподвижности, только она могла утаить меня от его взгляда – заяц в минуты опасности плашмя застывает на земле: он знает, что на борозде его не видно. Любой жест руки в белой перчатке на фоне моего темного платья, несомненно, привлек бы его взгляд – я даже испугалась, что он резко повернется на запах моих духов, все тех же… Я не хотела, нет-нет, не хотела. Я залилась краской, словно женщина, которую застали в бигуди. К тому же у него было столько новых приобретений: свежеиспеченный ребенок, жена, вся в мехах и перьях, трость, которой в мое время не было. А у меня… Меня унижал его вид преуспевшего человека. Мне нечего ему показать, кроме костюма, который на мне, ну и, конечно, красивой шляпки да слегка измененной прически. Быть может, он стал бы выглядывать, что нового во мне и вокруг меня, и произнес бы с разочарованной гримасой: «И это все?..»
Я испытывала, да, надо прямо сказать, нехороший стыд за свою бедность… В этом году он даже не увидел на стенах домов в Ницце больших оранжевых афиш с черными буквами, оповещающих о гастролях Рене Нере, потому что Рене Нере больше не выступает. Я стала чем-то вроде мелкого рантье – вот и все, что я могла бы сообщить ему о себе, если бы он поинтересовался, как я живу. Да, я теперь мелкий рантье – не богатая, но и не бедная, уже не молодая, но еще не старая, не счастливая, но и не несчастная… Нынче вечером мне припомнилась одна шутка Брага, которую он частенько повторял:
– Человек никогда не похож на то, чем он является на самом деле. Вот я, например: когда я хорошо одет, все меня принимают, это уж поверь, за большого артиста. А вот ты, как тебя ни одень, не похожа на большую артистку; впрочем, и на маленькую тоже. И на «даму» не похожа. И на шлюху не похожа. Сидишь всегда съежившись, потому что мир внушает тебе отвращение. Но эта поза ничего о тебе не говорит… Короче, ты ведешь себя в жизни, как некоторые покупательницы в магазине, которые, стоя у прилавка, никак не могут решиться, что им купить. И продавцам хочется вытолкать их взашей, но вместо этого они вежливо произносят: «Ну, дамочка, может, вы наконец остановитесь на чем-нибудь?» Премерзкая категория покупательниц, между прочим!
И он всякий раз смеялся, а я возмущалась, чтобы доставить ему удовольствие…
Идет дождь, хотя день был безоблачный. Набережная блестит, и перестук капель по пальмам и мостовой заглушает ритмичный рокот моря. Где сейчас та пара, которая прошла в три часа дня мимо гостиницы, всецело сосредоточенная на своем младенце, одетом во все белое? Скорее всего, они живут не в Ницце. Я представляю их себе на вилле, окруженной садом, где-нибудь в окрестностях Канн, как и положено богатым буржуа, кем они и являются. Они, скорее всего, приехали в Ниццу в роскошном лимузине с младенцем на коленях, чтобы выпить здесь чаю… Он, должно быть, скоро женился. Он, мой друг, почти мой любовник, раз его ребенок уже ходит. Видно, он не очень уж долго убивался над тем письмом, которое я написала ему холодным утром той слякотной осенью: «Макс, дорогой, я ухожу…» Вот так!.. Ясно, что я ни о чем другом нынче вечером думать не смогу, но не вижу в этом ничего дурного.
Я не разглядела его жену, это правда. Но сейчас маленькая группка четко всплыла перед моими глазами. Молодая женщина – из тех, что начинают казаться красивыми, когда их часто видишь. Она шла, как мне кажется, с несколько рассеянным видом, ее движения были исполнены какого-то бездумного, словно бы животного покоя. «Спросите у мсье…» И мсье, держу пари, на все исправно отвечает – и няньке младенца, и шоферу, который ждет распоряжений, большой смуглой рукой он по понедельникам придвигает к себе счет из прачечной и каждое утро обсуждает меню с кухаркой… Быть может, он иногда вспоминает меня и в те дни заказывает «свиные отбивные в соусе, сильно приправленном уксусом»… Вполне возможно, что его молодая жена зовет его «Макс…» голосом, который ему кажется знакомым, а когда он грубовато шутит, совсем не исключено, что она, пожимая плечами, говорит: «Долговязый Мужлан!..» И тогда он утыкается ей головой в плечо и закрывает глаза, чтобы скрыть волнение, а вместе с тем и двусмысленную радость от своего молчаливого вранья, радость, которую, впрочем, они все испытывают, когда нас ловко предают как раз в тот миг, когда сжимают нас в жарких объятиях…
Ну вот, пошла писать деревня… Догадываюсь, придумываю. Оживляя свои воспоминания, я как бы проникаю в брак бывшего возлюбленного, проявляя при этом изощренное недоброжелательство брошенной любовницы, когда на самом-то деле это ведь я… Хуже того, я проявляю богатое эротическое воображение целомудренных людей, и мне в этом помогает моя, увы, очень точная память… И я – а собственно говоря, по какому праву я помещаю между Максом и его женой призрак Рене Нере, незабытый и незабываемый… Незабываемый! Скажите на милость, чем я сейчас лучше холодной, красивой дуры по фамилии Вильпре, певицы, которая, когда при ней произносили любое мужское имя, восклицала с придыханием: «Ах, он от меня без ума!.. Он едва не покончил с собой… Он покинул родину, бедняжка!..» Зато сама Вильпре, верная своим диким фантазиям, испытывает счастье, которое доступно только тем, кто в обитой войлоком палате в желтом доме мнят себя одни Христом, другие Наполеоном…