Я отдавала себе отчет в том, что в глазах посторонних даже минуты моей слабости были мне выгодны, поскольку женщина бывает красивой лишь в сравнении. Рядом с Майей я не без умысла подчеркивала свою полную уравновешенность, гармоничную неподвижность, чтобы от Майи и возникал образ недозрелого фрукта, висящего на сотрясаемой ветром ветке.
Короче говоря, я нашла довольно ловкий способ защищать себя, и его в известном смысле бесчестность не скрылась от посторонних глаз, поскольку в моих ушах еще звучит фраза, сказанная Жаном: «Признайтесь, что вы не любите Майю». Я вполне заслужила эти слова; более того, я их добивалась. Несколько болезненное вознаграждение за мое хитрованство!..
К счастью, я вовремя рассталась с этими людьми и грешила лишь по легкомыслию, поскольку совсем не думала о Жане. Я не придаю никакого значения его порыву накануне моего отъезда. Многие мужчины, когда их бросают любовницы, начинают признаваться другим женщинам: «Я вас давно хочу, как все удачно складывается!..» Конечно, с моей стороны было крайне неосторожно жить какой-то единой жизнью с Жаном и Майей. Пробуждение в Жане врожденного инстинкта полигамии было неизбежно. И привычка находиться в обществе двух женщин не могла не пробудить в нем желания… Если ты мужчина и дружишь с женщиной, у которой нет любовника, охотно ищешь ее общества, потому что она не глупа и не занудна, доверяешь ей свою любовницу, которая скучает, а потом, в один прекрасный вечер, нервно раскидываешь руки в стороны и обнимаешь сразу обеих женщин, а потом все то ли налаживается, то ли разрушается…
Я все наладила наилучшим образом, ничего не разрушила и уехала абсолютно свободная… А чем бы мне, собственно говоря, здесь заняться? Любые женевские развлечения мне доступны. Не покормить ли мне хлебом ручных чаек? А может быть, сесть на пароходик и поехать в Нойон, в ту маленькую гостиницу, где нас с Брагом угощали прохладным чаем и малиновой наливкой?..
А еще здесь есть кинематограф… Кутить так кутить, как сказала бы Майя. А потом настанет время ужина. Поужинав, миную несколько мостов, найду Брага в «Эдеме» и стану наслаждаться его изумлением…
Может быть, я бы и села на пароходик, но чайки меня задержали. Едва я кинула первый кусок хлеба, как мгновенно появилась одна, вторая, пятая, потом целая сотня – я даже не успела разглядеть, откуда они прилетели. Они хватают хлеб на лету, во время виражей, взвиваясь ввысь, парят. Они проделывают это с ловкостью дрессированных голубей, но при этом вся повадка у них диких птиц: маленькие головки, злые всевидящие глаза, они кричат, дерутся, пикируют в воду вниз головой вслед за кусками хлеба. Одна чайка, менее пугливая, чем все остальные, проносится мимо на уровне моего лица, бьет крыльями и словно обольщает ослепительной белизной своего брюшка и лапками с растопыренными коготками. Протянув руку, я могла бы дотронуться до нее. Но она не допускает такой фамильярности и всякий раз уворачивается от моей руки. Она смотрит на меня с алчной яростью, и ни один кусок хлеба не пролетел мимо ее цепкого клюва.
Внизу, на прозрачной воде, подсвеченной вновь появившимся из-за туч солнцем, покачиваются черные и белые лебеди и хватают то, что не успевают сожрать чайки. Маленькие темные водоплавающие птички, которые, видно, забыли представиться и не назвали мне своего имени, ныряют, и чистая вода позволяет оценить до конца все тонкости их рыболовного мастерства – голова нацелена как стрела, крылья прижаты к бокам, пальмообразный хвост, сплетенный в жгут, удлиняет туловище…
Час проходит незаметно, я едва не засыпаю на скамейке дебаркадера, убаюканная кружением чаек, сверкающей рябью воды, покачиванием лебедей. Мне ничего не хочется, только бы держать в руках хоть одно из этих живых созданий, очень теплых под мокрыми перьями, по которым вода стекает круглыми каплями, прикоснуться пальцами к тому месту на грудке, где стучит порывистое сердце, прижаться губами к маленькой гладкой головке… Но, пожалуй, я б могла удовлетвориться тем, что нарисовала бы их, умей я рисовать, или вылепила из глины, будь я скульптором. Но поскольку руки мои не наделены даром что-либо создавать, я тщетно ищу слов, надеясь выразить отсвет синей воды в углублениях распахнутого крыла. И еще мне надо найти совсем новые слова, чтобы передать жирную шелковистость перьев, которой не страшны ни волна, ни ливень…
Это внезапно возникающее желание коснуться рукой дикой твари, нервное умиление перед нею – я знаю, что это эмоциональный выход переизбытка невостребованной любовной энергии, льющейся через край. И я думаю, что никто не испытывает этого чувства так полно, как старая дева или женщина, не имеющая детей.
– О Крыса!.. Золотая Крыса!
– О Знаменитый Мим!
– Скорее поцелуй меня, моя Крысочка!
– Ни за что на свете! Прежде всего оботри свои лапы и морду от белил и румян. Вот так!.. А теперь дай мне подумать до конца спектакля.
Я кричу, преувеличенно жестикулирую, изображаю отвращение, чтобы скрыть волнение. Да и могла ли я холодно встретиться с товарищем, с которым проработала на сцене более шести лет, увидеть его снова в этом знакомом окружении – гримуборной, выгороженной за кулисами временными стенками из неструганых досок? «Эдем» – это бывший цирк, который давно уже утратил запах конюшен и теплой соломенной подстилки. Теперь это помещение сдают то под киносъемки, то под кафе-варьете, то под театральные спектакли, ни один из его временных владельцев и в мыслях не имел сделать это помещение хоть немного более комфортабельным, хоть как-то украсить его. В этот вечер Браг между двумя кинофильмами играл там пантомиму «Чары», что является всего лишь переделкой нашего старого номера «Превосходство», несколько измененного, который Браг, так сказать, приперчил эротическими танцами со вставленным эпизодом «Черной мессы» и обновленными декорациями. Юная Карменсита, которая сменила меня в этой пантомиме, красуется черным силуэтом на оранжевой афише, афише Рене Нере, но публика не вникает в такие мелочи… Тем не менее я поймала себя на том, что ищу над порталом «Эдема» свое имя в освещенной бегущей строке и, открыв дверь в гримуборную Брага, с трудом подавила в себе ревнивое чувство партнера, которого предали…
Ведь он теперь «лицедействует» без меня, он, который был моим учителем, моим честным и строгим другом, он выступает с другой… Сожалеет ли он, что меня с ним нет? От слезы или от лиловой подводки глаза так блестит его черный взгляд? Все равно, правды он мне не скажет, и первые слова, которыми мы обмениваемся, звучат не без злой иронии: он называет меня Золотой Крысой из-за того наследства, что я получила от Марго, а я его – Знаменитым Мимом из-за афиши, которую он в свое время сам для себя сочинил… Но наша радость, вполне реальная, выражается в смехе, в дурашливых звуках, когда-то ритуальных – «У-ха-ха!» английского клоуна, на которое ответом служит мурлыканье влюбленной киски, – в дружеских похлопываниях по плечу, которые умеряют мою ревнивую дрожь. Машины, что под нашими ногами, беспрестанно гудят и распространяют, помимо невыносимой жары, запах угля и машинного масла. В гримуборной Брага царит жар и дух котельной – я распахиваю пальто.
– Ишь ты! Крыска-то приоделась и выглядит теперь как настоящая дама! – восклицает Браг.
– Ну не могла же я, старик, ходить по Ницце, откуда я приехала, в костюме из «Превосходства»?
– А почему бы и нет? Была бы отличная реклама!
Собственно говоря, он не одобряет мой туалет, как чересчур модный. Он хотел бы видеть меня в моей прежней униформе, в английском костюме, строгом и безличном, какие носят теперь только гувернантки в закрытых пансионах да принцессы царствующих домов.
Я тоже критически оглядываю его:
– Послушай, Браг, да этого же быть не может! Ты все в тех же кожаных брючках, которые тебе сшили когда-то для «Превосходства»?
– Я в них умру, – говорит Браг безо всякой аффектации.
Он завершает грим, накладывая кисточкой мазки своих обычных красок. Я улыбаюсь, увидев на его столике знакомый набор флакончиков, кусочки марли, вымазанной в яркой охре, растушевки… Все это совсем не похоже на обычную коробку театрального грима, скорее можно было бы предположить, что Браг – краснодеревщик и собирается полировать мебель либо чеканить из меди, а может быть, просто чистить обувь.
– Ну и ты… Ты доволен, Браг?
– До-оволен, до-оволен… Защищаюсь изо всех сил, как и все. А это становится международным, все труднее.
– Неужто?
Передо мной стоит ощетинившийся с ног до головы, от черных проволочных усиков до сапожек из красного сафьяна, самый страшный, какого только можно вообразить, молдаванин в румынской рубашке, подпоясанной горским поясом, за который заткнут греческий пистолет с длинным дулом. Когда этот балканский бандит говорит, что защищается, то ему легко поверить…
– Знаешь, когда заканчиваются гастроли, всегда остаются несколько свободных дней, тогда я халтурю в кино, перед сеансами. Это неплохо, вносит некоторую перемену. Но главное, я затеял одно замечательное дело…
– Ну да?
– Я учу светских барышень хорошим манерам, выправке, походке. Этой зимой я поставил в богатых домах три или четыре персидских праздника и еще другие живые картины, и вся эта белиберда, поставленная в особняках обувных королей и капустных принцев, создала мне имя в этих кругах. Теперь все эти дамы меня наперебой приглашают.
– В самом деле?
– Понимаешь, всякой женщине, которая от безделья дурью мается, охота учиться чему-нибудь такому, что лишено всякого смысла, но стоит дорого. Ну так вот, я учу их хорошо держаться. Я придумал роскошную систему. Прежде всего я вызываю их на восемь утра, ну самое позднее на девять, в мастерскую Сернюши. Оттого что приходится так рано вылетать из родного гнезда, им уже начинает казаться, что они работают. Как только они приходят, я выстраиваю их в одном конце мастерской, сам ухожу в противоположный и кричу оттуда: «Идите все ко мне, но естественной походкой». Ты знаешь, какое впечатление производят эти слова. Они двигаются так, словно идут по натянутой веревке, и еще хорошо, если они не падают и не разбивают свои рожи. Это замечательное начало…