…Эта возня длится до тех пор, пока я, сентиментальная самка, не выкрикиваю с возмущением, словно жалуясь в душевной простоте:
– Да ведь вы меня даже не любите!
Не выпуская моих рук, Жан приподнимается и строго глядит на меня:
– А вы?
Потом он наклоняется и бережно целует меня в губы. Это получается так нежно после нескольких минут отчаянной борьбы, что я воспринимаю это как желанный отдых и запрокидываю голову на ковер. Как нежен этот полуоткрытый рот эти полные губы, которые пружинят под поцелуем и к которым надо плотно прижаться, чтобы почувствовать зубы… Я хотела бы долго лежать вот так поверженной, с сердцем, колотящимся где-то в горле… Жар, дотлевающий в камине, греет мне щеку, а его отсвет отражается в серебристо-серых глазах, чуть ли не вплотную приблизившихся к моим… Сколь сладостен миг, чтобы можно было настолько забыться и подумать: «Вот я и освободилась от необходимости думать. Целуйте меня, губы, для которых я – только губы». Но эти губы принадлежат врагу, который звереет от поцелуя, который знает, что я побеждена, и уж точно не пощадит меня.
Исполненный гордости, уверенный в своем триумфе, он проявляет варварское презрение к обходительности. Он спутывает мои волосы, мнет юбку и тонкое белье и все это откидывает в сторону, словно у него нет времени меня раздеть… Мне становится стыдно, и я шепчу ему: «Подождите…» Я расстегиваю булавку, которая может уколоть, и пряжку, развязываю бант. Это я, распластанная на ковре, упираюсь в него ребрами, предлагаю Жану свое тело, словно гуттаперчевую подушку, хотя оно и измучено борьбой… И когда он, уже отдыхая, умащивает свою голову со спутанными, закрывающими лоб волосами, с опущенными веками и полуоткрытым ртом на моем плече, я чувствую себя самой счастливой…
– Тебе хорошо?
– Хорошо.
Поваленная навзничь, раздавленная, я лежу неподвижно, и мне кажется, что я упала на эту кровать с очень большой высоты. Сквозь открытое окно до меня доносится свежее дуновение ветра, меня касается луч заходящего солнца, а когда по улице проезжает грузовик или автомобиль, я вижу, как на потолке пляшут отблески воды, налитой в стакан… У меня слегка кружится голова, потому что я ее так запрокинула, что лоб оказался ниже подбородка, но я не меняю положения не только из лени, но и из расчета, чтобы лицо оставалось в тени.
Я вижу лишь потолок и пляшущие отблески сквозь сетку моих спутанных волос… Когда-то давным-давно, когда я была еще маленькой, я видела небо в просветах между колосьями ржи… Его рука вытянулась вдоль моего бедра, и я едва слышно бормочу:
– Лежи спокойно, мне так удобно.
Однако рука двигается вверх, чтобы поддержать мой затылок, и я не протестую, я удобно примащиваюсь к этому телу, распростертому рядом, сейчас оно служит мне подушкой или скатанным ковром… Я замираю возле него и тихо смеюсь…
– Чему ты смеешься? – В голосе Жана – недовольство.
– Смеюсь, потому что слышу твои движения. Только что ты протянул ту руку к столику, на котором стоит ваза с фруктами, но не смог до них дотянуться и, сожалея об этом, снова уложил руку на край кровати. Скажи, разве не так?
– Так. Но придвинься поближе, я тебя не вижу…
– О нет, нет, – простонала я, словно раненая. – Если я сейчас шелохнусь, во мне что-то сломается… Подожди…
Он молчит, а я жду, с наслаждением жду, чтобы силы вернулись ко мне.
Сколько времени прошло с того часа, как мы, обнявшись, упали на ковер перед умирающим огнем в камине? День? Год? Один день всего, а кажется, что это было так давно. Сегодня я снова пришла к Жану, мы вместе позавтракали, а после завтрака поднялись в его комнату. Он не закрыл окна, не задернул занавески. И я во всем ему соответствовала. Наши объятия напоминали хорошо срепетированную гармоничную борьбу.
Никогда прежде я не испытывала ничего похожего, такого умного ликования плоти, которая мгновенно признает своего хозяина и с радостью подчиняется ему, спешит угодить, делается покорной, способной творить чудеса… Боже, как это красиво, как естественно и совсем не похоже на любовь.
По судороге, пронзившей нас обоих при первом прикосновении наших голых колен и рук, пытавшихся сплестись в нерасторжимый узел, я почувствовала, что начинаются бесценные часы, когда никого из нас не подстерегает опасность разочарования. Я горжусь тем, что он мне дал не больше, чем я ему. Все между нами было безупречно, и я хочу, чтобы наш отдых был на высоте пережитого наслаждения. Поэтому я удобно устраиваюсь, прижимаюсь к Жану, и в то же время моя нога убеждается в том, что его нога тоже отдыхает, доверчиво касаясь моей, не делая вежливости ради никаких страстно-конвульсивных движений…
Мы почти не разговаривали, но все же обменялись несколькими необходимыми, приятными и правдивыми фразами. Он сказал мне:
– Какие у тебя красивые руки, а когда я тебя приподымаю, мне так приятно ощущать тяжесть твоего крепкого тела!
А я в свою очередь ему призналась:
– До чего же ты мне подходишь! У тебя гладкая, сухая и теплая кожа, похожая на мою…
Когда я сказала ему, что он красивый, он выслушал меня серьезно, не стал отшучиваться, и я увидела в этом проявление скромности, поскольку его тело и его лицо…
Я вдруг теряю покой, хотя это ни в чем и не проявляется, потому что пытаюсь мысленно воссоздать его лицо, но оно все время ускользает от меня, как капризное слово. Что же это такое, надо напрячься… я нарисовала бы по памяти нос, и подбородок с ямочкой, и рот… о, рот!.. Я знаю, какого цвета его глаза и… Нет, лицо в целом все равно расплывается, я ничего… сделаю это чудовищное признание: я его забыла…
Резким движением я сажусь на кровати и с тревогой склоняюсь над Жаном, словно я и в самом деле боюсь его не узнать… Все хорошо! Он такой, как я ожидала. Видимо, сегодня его лицо было слишком близко к моему, его губы к моим губам, а прохладный нос чуть ли не касался моего, и от этой близости все его черты распылились.
– Чего это ты опять смеешься?
– И вовсе не смеюсь. Я потягиваюсь. Мне хорошо. Твоя комната пахнет гвоздикой. Какой смуглой кажется твоя кожа на этой белой простыне!
Он переворачивается на спину и позволяет мне себя разглядывать. У него такой разрез глаз, что, как только он опускает веки, кажется, он улыбается. Легкими пальцами я прикасаюсь ко всему, что меня привлекает в его запрокинутом лице или удивляет. Выбритая узкая полоска надо лбом, чтобы его увеличить, женственно пухлые губы, удивительно молодая шея, без единой морщинки… На редкость молодая. Впервые я задумываюсь о его возрасте…
– Тут на виске у тебя шрам?
– Да, кажется…
– А отметина посреди груди – это что, родинка?.. Дай я погляжу… Знаешь, у тебя зеленые вены и под локтем, и на запястье!.. Господи, до чего же мне интересно! А тебе?
– Рене…
– Что?
Я гляжу на него с некоторым изумлением, когда он произносит мое имя… Прежде я не обращала на это внимания…
– Ты хочешь встать, Рене?
– Нет, зачем?
Я нащупала под подушкой свою пуховку и провела ею по носу и щекам, других косметических усилий делать не хотелось.
– Зачем?.. Мне не хочется ни ванну принять, ни причесаться, ни выйти на улицу. Мне хочется только сохранить твое тепло, твой запах, заснуть вместе и проснуться только тогда, когда выспимся. А тебе, Жан?
– Мне тоже.
Он подкатывается ко мне, словно тяжелое обструганное бревно, и нащупывает плечом и затылком удобное место. Он закрывает глаза, потом их вновь открывает, когда полагает, что я не вижу, и мне кажется, что эти красивые серые глаза чего-то от меня требуют, в чем-то меня упрекают.
– Тебе хочется спать? Ложись сюда.
Куда ушло то время, когда мужская голова, хоть на минутку опустившаяся на мое плечо, казалась мне невыносимо тяжелой?.. Я вдыхаю ноздрями и ртом пропитанный дымом запах его жестких черных волос.
– Ты опять смеешься?
– Да я вовсе не смеюсь. Почему тебе хочется, чтобы я все время смеялась?
– Наоборот, мне совсем не хочется, – вздыхает он. – Мне решительно не хочется смеяться.
– Ты несчастен?.. Ты устал?.. Ты недоволен мной?..
Он покачивает головой, касаясь моей груди. Наступившие сумерки вскоре скроют его от меня, но сон снова отдаст его в мою власть. Он забудет, как я расцвела, какую поистине братскую свободу обрела после нашей близости… Быть может, он хотел видеть меня счастливой, но испытывающей большее уважение к его мужской силе, хотел, чтобы я была более разбитой, более побежденной… Но я не побеждена, я просто довольна.
– Ты завтра придешь, Рене?
– Ну конечно, приду.
– А в следующие дни?
– Не знаю, как я могу на это ответить?
– Значит, тебе не хочется?
Со всей вернувшейся ко мне силой я сжимаю его, вдруг почувствовавшего себя брошенным, в объятиях.
– Клянусь тебе, что хочу.
Он бормочет, засыпая:
– Понимаешь… Я тебя люблю…
Я тихонько трясу его за плечо:
– Что ты несешь?
– Да… Пойми… Любовь…
Прижавшись к нему щекой, я закрываю его проговорившийся рот:
– Тсс! Только не это слово! Прощай… Молчи. Давай спать!
Если бы Амон был еще жив, то он, выслушав мою исповедь, покачал бы головой и сказал: «Вот уж поистине недостойная связь!»
Его голос, его продолговатое лицо с большим злодейским носом – все это я еще и слышу и вижу; короче говоря, я так жалею о понесенной утрате, что высказанное им мнение обижает меня, и я внутренне возражаю ему, словно он здесь присутствует: «Недостойная связь! А что есть достойная связь?»
Мой старый друг непременно ответил бы с присущей ему сдержанной искренностью, которая обычно отметала все мои возражения: «Это такая связь, которая и тайно, и явно делала бы вам честь».
Я дуюсь на его ответ, который сама же и выдумала, как я дулась на него, когда он ни с того ни с сего позволил себе умереть. В течение первых недель после его кончины яростное, непримиримое горе заставляло меня дрожать от гнева: «Так поступить со мной, со мной!..»