Теперь мне по-прежнему не хватает Амона. Это эгоистическая печаль, которая с особой остротой пронзает меня, когда я нуждаюсь – не в совете, нет, а в умном и беспристрастном обмене мнениями, чтобы хоть на мгновение прервать свой внутренний монолог. И тогда мне случается, как я это и сейчас делаю, воскрешать моего покойного друга и воображать, что он говорит, но это не имеет ничего общего с «психическим феноменом» – речь идет просто о том, чтобы голосом Амона говорила совесть Рене Нере.
Бывают дни, когда я, вырвавшись из объятий Жана, иду домой пешком вдоль фортификаций, на которых начинают зеленеть деревья, – дни, когда я спрашиваю себя: «Это все?» – «Да, все! Хватит!» – отвечает мое усталое тело. Какое оно мудрое, это счастливое тело с потяжелевшими ногами!
Недостойная связь… Зачем порицать ненужными словами нас с Жаном, душевно не связанных, но на редкость соответствующих друг другу. Почему не попытаться подражать такой привлекательной неосторожности Жана, который вознамерился объединить под одной крышей наши жизни чужих друг другу, но чувственных натур?.. Меня трогает, что он больше не может мириться с тем, чтобы я всякий раз приносила в сумочке ночную рубашку и шелковые шлепанцы, так же как и с моими бесконечными хождениями между бульваром Бертье и гостиницей «Мёрис». Меня трогает, когда во время нашего завтрака Жан выскакивает из-за стола и очертя голову несется по лестнице на первый этаж со складным метром в руках. Когда он говорит о «нашей будущей жизни», я никогда не перебиваю его, чтобы уточнить: «Твои планы на наше будущее сводятся к смете на покупку мебели». Я не скажу ему, что он рискует нарушить своим решением, которое он считает честным и окончательным, хрупкий, но, может быть, даже длительный ритуал наших встреч, дискомфорт которых кажется мне таким привлекательным. Обо всем этом я должна молчать. Мне следует взять на себя столько же ответственности, сколько лежит на нем, а собственно говоря, это не так уж много: Жан не обозначил еще четко, какое место я занимаю в его доме. Я еще не знаю, порвал ли он окончательно с Майей. Мне совершенно очевидно, что он больше не ее любовник, в этом я не сомневаюсь, но он мне этого не сообщал. Чего он ждет, чтобы это сделать? Привоза новой кровати и ковра мышино-серебристого цвета? Сметы на покупку мебели…
С минуты наших объятий перед красно-черным огнем в камине мне стало казаться, что я держу в своих руках то, что Макс не мог и не хотел бы мне дать в свое время: любовь ради любви. Прекрасный противник мне под стать, страсть, в которую входишь, как в закрытую комнату, заранее волнуясь предстоящему наслаждению… Подготовка к нашим встречам занимает часть дня, проходящего теперь в безделье, и время быстро бежит, это легко себе представить, разделенное на ожидание свидания, на часы близости, а потом на сладостную память о них… Это не так уж мало. Этого вполне достаточно. Я не раз слышала, как решительные молодые женщины заявляли: «Что до меня, то мой девиз в любви таков: „Или все, или ничего!..“» Ну-ну, это как сказать… Иногда красивое «ничего», хорошо обставленное, – это уже кое-что…
Но Жан хочет большего, и я соглашаюсь, чтобы проявить к нему великодушие. Особенность наших отношений состоит в том, что мы соперничаем в проявлении деликатности на протяжении всего дня, причем по самым ничтожным поводам.
– Ты хочешь пойти в театр?
– Да, хочу.
– Может быть, тебе не очень хочется?
– А тебе?
– Я – как ты… – И т. д. и т. п.
До того как мы перешли на «ты», мы говорили менее церемонно. Зато какие жаркие минуты объятий, какая искренность в проявлении страсти, когда его губы находят мои, его ласкающая рука словно бы вопрошает меня! Тогда между нами возникает такое доверие, которое невозможно подделать, и мы оба расцветаем. Такое доверие тоже чего-то стоит, раз нет другого… «И это все?» Ну да, все. Но кто бы этим не удовлетворился?
– Что ты будешь сейчас делать? Не хочешь со мной в Лавалуа, к жестянщику? В машине большая вмятина.
Я корчу свою обычную гримаску – мол, неохота, а зеркало, в котором я вижу свое отражение, предупреждает: «Внимание! Срочно прекрати корчить такие рожи…» Нет… мне неохота ехать к жестянщику…
– Куда же ты тогда собралась?
– Не знаю… Погуляю немного… Может, дойду до гостиницы «Мёрис», прачка должна принести блузки.
– Почему бы тебе не остаться здесь? Ты ведь у себя дома.
Я выпрямляю согнувшуюся шляпную булавку и гляжу на Жана с глупой растерянностью. В самом деле, почему мне здесь не остаться? Внизу, в гостиной, есть книги, низкое кресло, почти безвкусные сигареты, а слуга Виктор был бы со мной деликатно предупредителен, что означало бы: «Не больно-то я в вас нуждаюсь, дамочка, но, ежели что будет не так, хозяин из меня душу вытрясет». Потому что даже молчание такого парижского слуги звучит как арго…
– Нет… Понимаешь, если я не выйду на воздух, у меня разболится голова.
– Не надо, чтобы болела голова, ни в коем случае не надо!
– Я немного пройдусь и тут же вернусь, поверь…
Я вру. Я тут же отправлюсь в отель «Мёрис».
Проверю белье, принесенное прачкой, обрызгаю его духами, чтобы оно не пахло щелоком и остывающими углями в утюге; усевшись в кресло и положив ноги на стол, просмотрю газеты, которые мне приносят по утрам; пошатаюсь без дела по комнате, пополирую ногти, вслушиваясь в доносящееся со двора позвякивание посуды и рюмок – набирали все, что нужно, чтобы накрывать столы для обеда, – и звуки далеких скрипок, играющих на застекленной террасе ресторана… Потом настанет час, когда нужно будет одеваться, и я заявлюсь на бульвар Бертье со «свежесделанным» лицом, которому на несколько часов ничего не будет не хватать; напротив, я наложу грим чересчур щедрой рукой. Короче говоря, я не стану делать ничего ни плохого, ни хорошего, но я непременно пойду в гостиницу «Мёрис». Это мое право, ставшее привычкой, мой унылый антракт, который я беру и гигиены ради. Я вернусь сюда нынче ночью, потому что я не сплю на бульваре Бертье, пока еще не сплю…
Вместе мы знаем только дневной сон, который внезапно валит нас с ног и так же внезапно улетает. Проспать вместе целую ночь, а потом пережить сюрпризы при пробуждении, открытия, которые делаешь, когда яркий свет бьет в глаза, – от всего этого я пока оберегаю Жана. Мы часто спим после обеда, когда светит весеннее солнышко или идет дождь, а в это время на кухне, в полуподвале, как только раздается звонок в дверь, у окна появляется голова Виктора, похожая на крысиную, – он оберегает нас на случай возможного прихода Майи…
Майя… Еще десять дней назад мы ежеминутно повторяли это имя, но постепенно исключили его из своего обихода, и вокруг него стала сгущаться какая-то подозрительная неловкость… Я не написала Майе, приехав в Париж, в наших пустейших отношениях переписка не была в заводе. Но мне кажется, что, если бы я смогла сказать Жану: «Не рвите с Майей, пусть урон, который она понесет, ограничится лишь теми часами, которые вы втайне посвятите мне», то испытала бы от этой фальшивой ситуации вполне искреннее удовлетворение… Что они подумали бы обо мне, эти поборницы «всего или ничего», эти суфражистки свободной любви?.. Но я вовсе не говорю от имени всей Любви, я просто хочу получить свою долю… чего – я сама не знаю, мне просто хотелось бы, чтобы у меня не отняли того, что я имею, мне это так внове, так легко, душа моя наконец успокоилась, и даже изменился цвет лица. Высокие порывы, глубокие страдания – мы прекрасно знаем, что это такое, мы прошли через это, как и все в нашем возрасте, все молодые женщины, весьма далекие от совершенства… А вот теперь мне хочется, чтобы люди вокруг меня были бы довольны, в том числе и Майя…
– Эй, Рене!.. Рене!..
Она возникла передо мной в тот самый миг, когда я произносила про себя ее имя, и поэтому моей первой мыслью было обвинить самое себя: «Так тебе и надо, зачем ты ее звала?»
Она догнала меня, когда я шла вдоль решетки сада Тюильри, – она выскочила из оранжевого автомобиля, маленькой странной машинки, которая выпячивает свой круглый голый зад, словно больная, общипанная курица. Я не спасаюсь бегством, но, пока Майя бежит ко мне мелкими, скачущими шажками, я вижу себя распростертой на ковре и надежно охраняемой в курительной комнате Жана, – я вздыхаю и смиряюсь перед неизбежностью нашей встречи…
– Я вас все-таки нашла, изменница!
– Изменница?..
Это не встреча, а излияние… Выходит, она знает… Все-все – кроме того, что касается меня?..
– Пошли туда, мне нужно сказать вам очень важные вещи.
Майя увлекает меня в сад, печальный сад без травы и зелени, и я лишь заполняю паузы необходимыми репликами:
– Так-так… Вы всегда проноситесь как метеор… Откуда вы взялись?
Больше от меня требовать нечего. Духи Майи, ее рука под моей рукой – ее присутствие, внезапный контакт с любовницей Жана меня мучительно волнует, к тому же это все так неожиданно для меня – особенно невыносимо чувствовать своей рукой ее пухлую руку, руку любовницы Жана…
– Повторяю, очень важные вещи. Вы превосходно выглядите, а я бледна, верно?
Она розовая, как азалия, но этот искусственный тон щедро наложен, видимо, для того, чтобы скрыть естественную бледность. Она кажется мне очень красивой. Более красивой, чем когда бы то ни было: соломенная шляпа украшена лентой новобранца, голая шея видна между отворотами жакета, одновременно и узкого, и болтающегося на плечах, прядь блестящих волос, словно золотой галун, на виске, – никогда еще ее двадцать пять лет так удачно не исправляли ошибки нынешней идиотской парижской моды… Я думаю только об этом. Мне необходимо сделать большое усилие, чтобы вернуться к реальности и сказать себе: «У этой молодой женщины ты похитила любовника. В ее руке вместо сложенного зонтика мог быть пистолет…» Однако во мне ничего не дрогнуло, я только испытываю отвращение, когда Майя, разговаривая со мной, сильнее сжимает мой локоть или кладет руку без перчатки на мою…