Уже далеко за полночь. Должно быть, я давно одна. В который раз я прохожу мимо этого зеркала и всякий раз вижу в нем отражение своего лица преступницы, искаженное кривой усмешкой, неискреннее и тревожное… Одно плечо опущено, другое вздернуто чуть ли не до уха, как будто я собираюсь отразить чей-то удар… А немного раньше я сидела перед зеркалом в позе, которую Жан не выносит: скрестив руки на груди и уперев локти в колени, я, словно больной медведь, укачивала себя…
Помню также, что я в исступлении чесала голову, словно завшивевшая цыганка. А еще долго взгляд мой не мог оторваться от блестящего брюха небольшой медной вазы, сверкавшей, будто головешка в камине. И сейчас у меня от этого ноет между бровями… Все это время у меня, опустошенной, неподвижной, голова была пуста…
В сознание меня приводит шок от разумной, но малоприятной мысли: «А что, собственно, делает сейчас Жан?» И как ответ на этот вопрос прямо с волшебной быстротой в мозгу возникает картинка: Жан не в объятиях Майи, не склоненный над незнакомой женщиной, а Жан один, бодрый и шагающий с высоко поднятой головой, – такой, каким он, должно быть, ходит сейчас по улицам города. Он тоже один… Господи, чего же я ждала, чтобы это понять? Ах, оказывается, и он один?.. Изумление перед этим открытием, тревога… Ну конечно, он один, я этого хотела, я этого хочу достаточно часто. Какая глупость вот уже месяц заменяет мой страх перед тем, что он «смотается»? Я пользуюсь им, его домом, его столом, его машиной. За его счет я замыкаюсь в зоне одиночества и, отсиживаясь там, пренебрегаю им, едва не забывая о его существовании. Короче говоря, я веду себя по отношению к нему с той эгоистической глупостью, которую женщины обычно называют «мужской»… «Есть два типа любви, – говорит Массо, – неудовлетворенная любовь, которая делает вас в глазах всех отвратительным, и любовь удовлетворенная, которая превращает вас в идиота…»
Жан один. Упоенно один, один, как студент, который не ночует дома, или расчетливо и мрачно один, смирившийся с тем, что застанет в своем доме ту же женщину, что и вчера.
Скажу правду (быть справедливой – это уже большое унижение для женщины): если наша связь продлится еще недолго или долго, я могу надеяться лишь на эту готовность Жана смириться, большего я не стою. Вот уже месяц, как я отдаюсь ему всякий раз, когда он этого хочет, всякий раз, когда мы хотим друг друга. Что знает он обо мне во все остальное время? Разве я Венера или царица Савская, чтобы удовлетворять этого красивого парня, у которого я так и так в долгу, что лежу распростертой в его постели? Все остальное время я лишь слежу за ним, не проникая в суть его личности, и сужу его, словно он все еще Майин любовник, а не мой. Остальное время – это имеет значение, это весомо, – оно состоит из множества, множества часов…
Когда он был деликатен, я сочла его пустым, а когда он расспрашивал меня о моей жизни, я с иронией, подчеркивающей мое превосходство, плела что-то о своем детстве. Чья же вина, что в этот час, вместо того чтобы прийти ко мне, Жан один шатается по улицам или сидит на освещенной террасе кафе и вдыхает мягкий ночной воздух? И я точно знаю, что у него сейчас совсем чужое выражение лица.
Он и не подозревает, что я добрая, привязчивая, что я из породы надежных друзей. Я наделяю его недостатками, которые обеспечивают успех определенной категории мужчин, – двоедушием, неразборчивостью в средствах, ленью, – но все это нахожу в нем только я, я примеряю их к нему, словно украшения сомнительного вкуса, которые, полагаю, должны подойти к его грубовато вырубленному лицу…
Моя глубокая ошибка, думаю, заключается в том, что я еще не попыталась отделить Жана от жажды наслаждений. Утоленная, она несет в себе холод и безразличие. А неутоленная, она стремится только к тому, чтобы стать утоленной.
Жан… О, какая же я грубая скотина… Ведь существует Жан, который вовсе не любовник Рене, в котором нет ничего таинственного или сексуально тревожащего, Жан, хоть он уже и взрослый и крепкий, но такой еще юный, когда заливисто хохочет, похожий на того мальчишку в далеком прошлом, которого мне не довелось знать. Мысли Жана, душа Жана – как я могла подумать, что они умещаются в наших кратких диалогах или в страстном молчании наших ночей?.. Мне казалось, что Жан, который вдруг встал во весь свой рост в моем воображении этой весенней ночью, может довольствоваться одним тем, что я ему отдаюсь, но сейчас я поняла, что оскорбляю его таким предположением. Вот он мне и ответил тем же. Какое счастье, что он еще не вернулся, я не смогла бы удержаться, чтобы нелепым взрывом не усугубить наше взаимное непонимание. Пусть уж он шатается по городу, гордый своим одиночеством, такой далекий от меня, словно он никогда и не встречал меня.
Когда он вернется, я буду уже лежать в его постели и, возможно, уже спать. Я больше не боюсь, что он увидит меня спящей, – теперь я знаю, что меня подстерегают куда большие опасности. Мое спящее тело ему принадлежит и, к слову сказать, не забывает о нем. Не покидая тех глубин, куда меня уносят сны, я сжимаю его пальцы своей рукой или примащиваю его голову на свое плечо… Мне легко спится, прижавшись к нему. Увы! Он еще не пришел, а уже он как бы во мне… Этот мой взгляд, живой и ускользающий, ему нравится…
Чуть прогнув спину и плотно сжав ноги, я стою с лицом, озаренным светом, который, все усиливаясь, поднимается от губ ко лбу, – что ж, воссоздай меня такой в твоем воображении, раз тебе хочется видеть меня именно такой, меня, ту, кого ты, быть может, любишь: ты можешь вернуться домой.
– Который час, Массо?
– Без четверти…
– Быстро собирайте карты. Не трогайте пепельницу, я сама ее высыплю, и стакан с анисовым ликером, вон он стоит на столике у стены, передайте его мне, пожалуйста… Как летит время!.. Он опять скажет, что здесь накурено.
– А ведь окно было все время раскрыто настежь.
– Это не имеет значения, у него нюх, как у охотничьего пса. Вы уронили карту.
– «Карта упала – судьбу сказала», – важно произнес Массо. – Я поднимаю ее, это девятка пик – к неприятностям…
– Ах вы, старый колдун!.. Слышите, кто-то подъехал? Это он?
– Нет-нет, это такси. К тому же он подъехал бы не с этой стороны.
– Почему? Он теперь каждый день бывает в банке, потому что Самодержец никак не поправится.
– Чтобы ему доставить удовольствие?
– Да… Вернее, нет… Чтобы его заменить…
– Пф-ф…
– Послушайте, он все-таки сын своего отца, он же унаследует его банк. А вам кажется нелепым, что он туда ежедневно ходит…
– Вовсе нет, дорогой друг, вовсе нет. Лучше, чем кто бы то ни было, отнюдь не хуже любого другого, никак не меньше, чем господин такой-то и такой-то…
– Стоп!
– …я очень точно представляю себе, что есть банк.
– В самом деле? Ишь ты!..
– И доказательство тому, мадам…
Он отгибает по старинной моде уголки крахмального воротничка, подтягивает галстук и, приосанившись, трясет головой, изображая, что у него отвислые щеки.
– Лаффит?
– Что – Лаффит? Разве он был такой?
– А почем я знаю? Но искренне желаю ему этого. А ну-ка, отдавайте мне три франка двадцать сантимов, которые проиграли мне в безик… Благодарю. Бог воздаст вам стократно.
– Получится не больше шестнадцати луи… А вот теперь и в самом деле он… вы поужинаете с нами?
Массо бросает жадный взгляд на ломберный столик, который уже сложили:
– Давайте сыграем на мой ужин. Если я выиграю, то остаюсь. Если проиграю, то вы меня оставляете ужинать, чтобы утешить…
Не зная, чем заняться, Массо следует за мной в столовую, где я рассеянно ставлю приборы, поправляю цветы в вазе, переставляю бокалы… Единственное дерево в садике, каштан, упирается в оконное стекло листьями, высветляющимися от падающего на них электрического света, они теперь кажутся блекло-зелеными, словно совсем молодые стручки…
– Поглядите, Массо, у этого каштана будут темно-красные свечки… Это видно по цвету почек… уже видно…
Он соглашается, покачивая своим печальным черепом, обтянутым пергаментной кожей, которую не в силах прикрыть пряди тщательно распределенных длинных волос, подобных пучкам высохшей травы… Привыкшая восхищаться внешностью Жана, я быстро отвожу взгляд от Массо, и он упирается в открытую дверь.
– Это не он, – с горькой проницательностью замечает Массо.
«Он»… Массо не произносит имя Жана… И я тоже говорю «Он», как все фанатичные возлюбленные. Но я краснею, когда мы, будто сообщники, что нас отнюдь не возвышает, понижаем голос, как слуга Виктор, который, склонившись над кухонным лифтом, соединяющим кухню со столовой, сообщает громким шепотом невидимой кухарке: «Он сказал, что соус сегодня не удался… Он заметил, что компотница склеена…»
В прихожей резко зазвонил телефон…
– Ой, телефон, ненавижу… Моя бы воля, я разбила бы его… Алло! Это ты, Жан?
Я заранее знаю, что мне скажет этот далекий четкий голос, голос Жана, но звучащий в нос, словно он насмехается надо мною…
– Алло… Да, это я… Послушай, не жди меня к ужину, мне придется остаться здесь с папой, нынче вечером он чувствует себя неважно…
– А?
– Да… Ты меня слышишь? Алло?.. Что с этим аппаратом?.. Алло… Я вернусь сразу же после ужина… Ты одна?
– Нет, здесь Массо…
– О, раз Массо здесь…
– Что ты говоришь?
– Ничего… До скорого!
– Да… До скорого.
Я в сердцах вешаю ненавистную трубку, как бы специально созданную для того, чтобы быстро передавать дурные вести, а голос в ней выдает тайные намерения и задние мысли говорящего… «О, раз Массо здесь…» Что это может означать?
А это значит лишь то, что Жану спешить нечего, что он может смело вернуться домой в два часа ночи… Я начинаю узнавать цену этого «До скорого!».
Я гашу свет в прихожей – по старой привычке экономить, от нее нелегко отделаться, а еще потому, что лицо разочарованной женщины, которая едва сдерживает свой гнев, не может быть привлекательным.