– Идемте к столу, старина, Жан остается ужинать у отца.
Из любви к симметрии Виктор накрыл для Массо на месте Жана. Я не могу выразить, какое отчаяние охватило меня, и я с трудом подавила слезы, когда увидела напротив себя вместо четко очерченного лица с низкими бровями, красивым ртом, прямым носом и подвижными ноздрями мелкие черты подергивающегося от нервного тика постаревшего и почти лысого мужчины… О, как я хотела бы в эти минуты стать Майей или еще кем-нибудь в этом же роде, чтобы облегчить себе душу потоком наивных слез, битьем посуды и воплями: «Подайте мне Жана, я хочу его видеть!» – или: «Я не желаю больше видеть его, он мне отвратителен!» Сцены такого рода надо оставлять всевозможным Майям, которые недавно отпраздновали свою двадцать пятую весну, которые, пролив потоки слез, могут тут же расхохотаться и, не смущаясь, показать покрасневший носик и красивые влажные ресницы, – их естественной свежести позволено все… А вот для Рене Нере слезы – это трагедия…
– Что вы ищете под столом, Массо?
– Какое-нибудь животное, чтобы его покормить.
– Но ведь вы прекрасно знаете, что здесь нет животных.
– Еще бы не знать, и меня это удивляет.
– Этого еще не хватало!.. Вырастить маленькую собачку или кошечку, привязаться к ней, таскать ее с собой из гостиницы в гостиницу…
Массо замигал быстрее:
– Зачем из гостиницы в гостиницу? Ведь… ведь…
– Да, конечно, сейчас речь не идет о переездах из гостиницы в гостиницу, поскольку… Но кто знает, что будет, мы с Жаном не скованы друг с другом цепью на всю жизнь… К счастью, мы не поклялись друг другу в вечной любви!..
Я чувствую, что говорю жестко и как-то неуклюже и голос мой звучит фальшиво, а кислое выражение лица не вводит в заблуждение, моя якобы независимость может обмануть только дураков, но уж никак не Массо, который чувствует себя настолько неловко от понимания всего того, о чем я умалчиваю, что даже забывает меня смешить… Я с ним не откровенничаю, хоть и привыкла к его присутствию. Я помню, что это он привел меня к Жану, и в том приятельстве, что я к нему проявляю, есть и доля этакого циничного доверия, которое внушают евнухи или наперсницы без предрассудков…
Ужин, если ни один из сидящих за столом не хочет есть, тянется долго. Однако Виктор обслуживает нас подчеркнуто быстро и молчаливо, что меня раздражает. Его шустрая крысиная головка, его невесомый шаг так назойливо намекают: не обращайте, мол, на меня внимания, что видишь и слышишь только его…
– Кофе будем пить в гостиной, не правда ли, Массо?
И я валюсь в мягкое кресло «бержер», которое люблю больше других, восклицая:
– Вот наконец-то мы одни!.. Я говорю наконец… За эту неделю это уже третий ужин без Жана. Что поделаешь, у него настоящий культ семьи!
– Его отец болен, – замечает Массо.
– А я разве возражаю?.. И даже если вы мне скажете, что его отец – ослепительная блондинка и носит юбки с разрезом, поверьте, я из этого не сделаю драмы.
– Но я вам этого не скажу, – по-прежнему мягко говорит Массо.
– Неужели вы думаете, что я вас об этом спрашиваю, мой бедный Массо?
– Представьте, думаю и ограничиваюсь следующим ответом. Одно из двух: либо Жан поверяет мне свои секреты и я не должен их выдавать, либо я их не знаю, и тогда, как бы мне ни хотелось смертельно ранить вашу душу, я не смогу этого сделать и буду молчать, обогащая кое-какими записями мой «Трактат»…
– Какой «Трактат»?
– Тсс!.. И утверждать, обыгрывая вас в карты, свое превосходство в безике.
– А как насчет того, чтобы мне помочь, стать на мою сторону, если бы пришлось удружить мне и сказать Жану…
– Нет! – прервал меня Массо с таким жаром, что часть его тщательно уложенных волос-соломинок встали дыбом. – Нет!.. Поймите меня, – он понизил голос, – опиум стоит дорого.
Я понимаю. Я очень хорошо понимаю. Бедняга Массо… Я знаю, что Жан дает ему деньги на наркотики с той невозмутимой беспечностью друга-отравителя, словно угощает его хорошими сигарами!
– Все ясно… Старина, не ждите от меня, что я вам скажу: «Не курите больше – надо выздороветь».
– Так и вам не дождаться, чтобы я посоветовал: «Бросьте Жана, если вам в тягость… состояние здоровья его отца. Либо сделайте его счастливым раз и навсегда…» Впрочем, мое последнее предложение умная женщина выполнить не в состоянии…
– Знаю. Это под стать только пройде-служанке, которая забралась бы в постель хозяина. Короче, надо Жана женить на его кухарке.
– Вы рассуждаете в моем духе, – заметил Массо не моргнув глазом. – Но спешить нам некуда, у нас есть время подумать о вас, только о вас, поскольку речь идет о существе не таком уж сложном, тщеславном – от семьи, в которой родился, – деспотичном – в силу полученного воспитания и еще потому, что всегда видел, как мать дрожит перед отцом: несколько униженный тем, что, перепробовав многое, так и не смог ни к чему привязаться, еще чересчур молодой, чтобы быть добрым, и еще настолько во власти своих иллюзий, что не в силах смириться с тем, что женщина может занимать главное место в жизни мужчины и в его сердце. Одним словом, дорогие господа и коллеги, у нас есть все основания горячо поздравить муниципальных советников всех вместе и констатировать: настал счастливый день для Республики!
– Что все это значит?
– Это заключительный пассаж одной из моих речей, произнесенных в Сайгоне в одна тысяча восемьсот девяносто третьем году И, как видите, она звучит сегодня, как будто я только что ее сочинил.
Я курю и слушаю. Мимикой я выказываю свое полное согласие с тем, что он говорит, а чтобы поблагодарить, подмигиваю ему с видом знатока:
– Очень хорошо. Ваши «инструкции» имеют первостепенную важность. Вот только вы забыли к ним приложить разъяснения по поводу «способа применения», – впрочем, в этом и нет необходимости.
– Почему?
– Не знаю… Думаю, Жан очарователен. Я тоже… Мы такими и останемся, если никто ничего не будет преувеличивать…
Я закурила новую сигарету – необходимый аксессуар, когда хочешь классическим образом выразить беспечность, полную независимость с некоторым оттенком цинизма, свободу нравов, но не выходящую за рамки хорошего вкуса…
– Да-да… Повторяю, очаровательный… Именно поэтому мне хотелось бы сохранить о нашем… приключении достойное его воспоминание. Между нами не должно быть никаких цепей, даже сплетенных из цветов. Старая гирлянда – пфу! – что может быть уродливее!.. Некое чувство – я назвала бы его «непогрешимым инстинктом» – мне подсказывает, что наилучшим выходом для нас обоих было бы снова стать просто добрыми друзьями… Да-да… Мы с Жаном – уж простите мне это выражение – слишком быстро прилипли друг к другу, наше знакомство было очень поверхностным и… поймите, у него бывают такие скачки настроения, такие проявления характера, такие… короче, есть вещи, которые я никак не могу принять…
Я резко обрываю свой монолог, покраснев до корней волос. Потому что последняя фраза была явно из репертуара Майи – так она выражалась после того, как, получив при закрытых дверях изрядную трепку, вновь прихорашивалась и розовела от тщеславия, все больше торжествующего после каждой сцены…
Словно специально для того, чтобы усилить аналогию – я не успела услышать, как подъехала машина, и не зафиксировала звук шагов по посыпанному песком тротуару, – Жан открывает в эту минуту дверь – вот он стоит перед нами…
– Это ты!
Мой громкий выкрик смущает нас, и Жан хмурит брови:
– Да, я. Еще раз я. Слушая, как ты всякий раз вскрикиваешь, когда я прихожу домой, можно подумать, что ты ждешь не меня, а кого-то другого.
Он ошибается, но так мне и надо.
– Понимаешь, я не ждала тебя так рано… У тебя усталый вид… Как себя чувствует отец?
– Лучше. Достаточно хорошо, во всяком случае, чтобы вновь стать невыносимым. Подумать только, что и я, наверное, буду таким в его возрасте!.. Что вы ели на ужин?
Он садится в кресло, потягивается. Он разговаривает. Ничего особенного он не скажет, не произнесет тех заветных слов, которые связывают или развязывают судьбы. Но вот он, как он сам говорит, «еще раз…». Я чувствую, что Массо следит за мной, но его саркастический глаз не может помешать мне, как собаке, провожать взглядом всякий жест Жана. Я лишь слегка подымаю голову и чуть поворачиваюсь в сторону говорящего, но при этом знаю, что каждое мое движение так же мало зависит от меня, как поворот цветка к солнцу или покорность водорослей волне.
Он здесь, тот, кого я только что хотела бросить, но хотела ли я этого? Те лживые слова, которые я только что изрекла, и жгучая правда настоящего мгновения так противоречат друг другу, что меня бьет озноб. Он здесь, отдыхает и ведет себя как обычно, и все кажется сразу простым между нами и вокруг нас. Но я знаю, что он сокрыт от меня больше, чем Бог, который передвигается в облаке. Отныне он, непроницаемый, стоит между мной и всем светлым миром. Нет средства, с помощью которого можно проникнуть в его тайну, да только я и виновата в ее существовании… потому что он мой любовник. Любовь – это чрезвычайно болезненный и повторяющийся удар в непробиваемую стену. Мы можем быть друзьями, которые идут параллельно по обе стороны этой стены из твердого прозрачного кристалла, не зная, что она разделяет нас, и я дрожу при мысли, что разобьюсь первой, как более хрупкая…
Сон бежит от меня, а ты спишь рядом со мной. И продолжаешь спать при свете лампы, которую я только что зажгла, – свет Психеи тебя не будит. Снится ли тебе что-нибудь? Нет. Я не вижу на твоей щеке, на твоем лбу вздрагивания кожи от теней, пробегающих словно струйки прозрачной воды, – верный признак того, что в самую глубину твоего «я» проскальзывает быстрый сон… Тебе ничего не снится, когда я с тобой. Можно подумать, что ты этого не хочешь. Как хорошо ты защищаешься! В этот час я в мыслях брожу вокруг тебя, словно вдоль стен наглухо запертого замка. Как к тебе пройти? Какую брешь пробить в твоем лбу без единой морщинки? Говори, ненасытный рот, и поведай мне во сне то, о чем ты умалчиваешь при свете дня! Скажи мне, что таят твои вкрадчивые улыбки хищника, который только что чем-то поживился и довольно облизывается… Я часто видела у тебя глаза, вдруг становящиеся такими пустыми, бледными и огромными, как морской залив без единого суденышка…