– А вот это вас решительно не касается. Какое вам до этого дело? Как будто женская любовь имеет что-то общее с нашей любовью!..
«Наша любовь…» Он укачивает себя, упираясь одной ногой в пол, словно общипанная цапля. Он говорит о любви с пафосом и категоричностью, это странное существо, так мало похожее на мужчину…
– Если любовь, которую вы испытываете к своему любовнику, его хоть в какой-то степени к чему-то обязывает, это уже не настоящая любовь.
– То, что вы от меня требуете, – это материнское чувство.
– Нет, – возражает Массо. – Материнский инстинкт не прогрессирует. Он рождается разом, во всем своем объеме, во всеоружии, готовый пролить кровь. В то время как любви любовников дано тяготеть к совершенству.
– Это что, совет?
– Нет, всего лишь мнение. И даже не надежда.
– Не сомневаюсь, что вам нечасто доводилось встречать эту идеальную самку.
– Вы правы, нечасто. Один-единственный раз. И я на ней тотчас женился. Это была моя прислуга.
– Давайте споем куплетик о «благородстве обездоленных»!
– Сами сочиняйте, мой дорогой друг, здесь нужны простые рифмы. И молите Бога, чтобы я не ошибся, когда счел вас и Жана достаточно «убогими», чтобы создать дружную пару. Вы, к счастью, не гениальны, а фотография Жана никогда не будет напечатана в газете. Вы мечтаете быть послушной при условии, что вам разрешат ходить одной по улицам и покупать галантерею в Лувре. Он любит командовать, особенно когда защищен. И наконец, вы оба были – как мне жалко употреблять здесь прошедшее время – достаточно обыденны, чтобы зачать великую любовь…
Великая любовь… Слова, которые он сказал, – это слова мужчины. Это умно; пожалуй, даже чересчур умно для меня. Вместо того чтобы продолжить его мысль в том направлении, которое он предложил, я упрямо стараюсь извлечь рецепт поведения из его речи, я искажаю ее, пытаясь обнаружить в ней скрытую волю моего любовника, я низвожу Массо к его жалкой роли посланника, и, вместо того чтобы оценить по достоинству его роскошную концепцию женской самоотверженности, я вижу в ней лишь способ понравиться.
Солнце спускается к морю, усеянному пятнами островов. После покоса на тощем лугу, который завершается пляжем, трава не выросла, и засушливая осень сжигает молодой лес. Все яркие краски пейзажа – зелень луга, интенсивно розовый, синий и густо-лиловый – собрались в море и в отражающемся в нем чистом небе.
Здоровая усталость удержала меня после обеда на террасе. Ветер, дующий с берега, приносит запахи лугов и гари сжигаемых сорняков. Жан скоро вернется, он принесет какую-нибудь добычу. Несмотря на линялую куртку, у него все же будет несколько фатовской вид, вызывающий усмешку, – эдакий шикарный охотник. Мне будет дарована в виде приветствия улыбка, а также быстрый взгляд, которым он окинет меня и все вокруг, чтобы обнаружить какой-нибудь беспорядок, – вот, скажем, это крошечное кофейное пятнышко на моем белом платье или охапку безвременников, которые я сорвала утром, и они до сих пор вянут на скамейке…
То, что вот уже два месяца, как мы снова живем вместе, – это просто чудо, и я склоняюсь перед ним, как и положено склоняться перед чудом, не пытаясь найти ему объяснения. Когда я была ребенком, мне подарили голубенькую древесную лягушку, и когда я спросила: «Почему же она голубая, а не зеленая?» – мне ответили: «Никто не знает, это чудо…»
Он не хотел ко мне возвращаться, и я чувствовала, что потихоньку отмираю. Я себя оплакивала. Я говорила себе: «Какая жалость!.. Лучше бы кто-нибудь погиб вместо меня, во мне еще бродит столько сил… Вот она, я, этот мозг под этим лбом, все в лучшем виде, все во мне может быть еще полезным и счастливым…»
Однако наступил день, когда моя печаль вошла в период неумолимой активности и поступать разумно стало выше моих сил. Вновь увидеть Жана – сделать все, что он пожелает, чтобы его увидеть, – употребить любые средства, отбросить всякий дальний расчет, исходить только из самого насущного, того, что можно делать немедленно. План, на котором я остановилась, был весьма хитроумен: ложный отъезд, а потом терпеливое ожидание его возвращения.
Телефонный звонок чуть было не провалил этот план, потому что я не смогла устоять, зная, что он вернулся домой, перед потребностью услышать его голос. Стоя в телефонной кабинке, в гостинице, я слышала, как он кричал: «Алло!.. Ну что там?.. Кто у аппарата?..» Но я молчала, я затаила дыхание, словно малейшее движение могло меня погубить… Он, видимо, почувствовал, что это я, потому что тембр его голоса вдруг изменился. Я услышала, как он сказал более низким голосом: «Алло, послушайте… Алло… Алло…» Потом неуверенно добавил: «Уж не…» – и умолк. И я услышала щелк крайне бережно повешенной трубки!..
Соучастием Массо и – менее бескорыстным – слуги Виктора я располагала. И вот однажды вечером я поджидала Жана у него в доме, а утром этого дня мое письмо, отправленное Брагом, сообщало Жану, что я уехала в Гавр и возвращаюсь к своей старой профессии.
Я ждала его, погасив повсюду свет, в нашей спальне, освещенной газовым фонарем с бульвара Бертье. Я слышала, как протекают часы, не испытывая ни усталости, ни страха, даже страха перед тем, что моя романтическая засада делает меня смешной. Конечно, если бы я написала Жану: «Мне необходимо с тобой поговорить», он встретился бы со мной на следующий же день, но я хотела увидеть не такого Жана.
Я ждала, наслаждаясь неведомым мне доселе покоем, словно я дошла до конца своей жизни. Я ждала, сидя в темноте. Запах розы, которую я засунула себе за пояс, не встречая никакого сопротивления в недвижимом воздухе, бил мне в ноздри. Я слышала каждую машину, которая проезжала мимо дома, и шаги каждого проходящего прохожего. Всякий раз я говорила себе спокойно: «Это не он». В середине ночи я вдруг услышала медленные шаги, приближающиеся к дому, и мое невозмутимое спокойствие вдруг превратилось в своего рода безумие. Немедленно удрать, закричать, побежать вниз отворить дверь, а потом спрятаться на чердаке – я едва не проделала все это. Однако когда тот же медленный шаг донесся до меня с лестницы, я все еще сидела на том же месте. Я подумала, как во сне, что он может испугаться, войдя в комнату, и, прежде чем открылась дверь, произнесла довольно громко: «Жан!»
Он наверняка услышал, как я его окликнула, но не ответил. Он вошел в комнату, прикрыл за собой дверь, зажег свет – мы стояли друг против друга с вытянутыми вперед руками чуть пониже уровня глаз.
– Ты здесь? – произнес он после некоторого молчания.
– Да, здесь. Я тебя окликнула, чтобы ты не очень удивился, увидев меня.
– Выходит, это ловушка?
Он тихо рассмеялся, а я потеряла всякую надежду, потому что у него был такой любезный вид, он держался так уверенно, с такой легкостью, будто пришел с визитом… Он показался мне выше ростом, более красивым, но менее молодым, чем был в моей памяти. Насколько я помню, мысли мои кружились в тот миг в трех разных планах: прежде всего – вот он, передо мной. Потом: до исхода ночи я узнаю свою судьбу. И наконец: на лбу у него две бороздки морщин, он уже не ребенок, не жестокий подросток, он – мужчина, существо одной со мной породы и возраста, между нами должны быть способы общения, возможность что-то обсудить по-человечески…
Я тоже улыбнулась и сказала:
– Конечно! Ты же знаешь мое давнее пристрастие к театральным сценам, куда мне от него деться?
Какая-то тень поползла с его лба, тут же захватив все лицо, тень животная, предвестница страшного гнева, но он вовремя овладел собой и предложил мне сесть. И так как он протянул ко мне руку, я взяла ее в свою, весело пожала:
– Здравствуй, Жан.
– Здравствуй…
Я прочла на его лице выражение глубокой растерянности, но вместе с тем облегчение оттого, что он застал меня веселой, без слез, без драматических криков и угроз. Я была настолько сосредоточена на том, как себя вести, что мне показалось: я его больше не люблю. Я совершенно перестала страдать. Он сел и провел рукой по лбу.
– У тебя усталый вид, Жан.
– Да, представь себе, я теперь работаю. Мой отец уже не сможет вернуться в свой кабинет. А у меня еще нет ни привычки работать, ни охоты… не знаю, зачем я тебе все это рассказываю, ведь тебя это решительно не интересует…
Он говорил нарочито раскованно, но тем не менее в его словах звучал упрек, уже упрек, наконец-то! Наконец-то зазвучала прелюдия к объяснению любовников… Я не упускаю случая ответить и отвечаю:
– Да нет, Жан, меня это интересует. Даже очень интересует, как и все, что касается тебя.
Я чувствую, что перестаралась, он понял, на какую дорогу я его вывожу, и не стал настаивать. После этого моего прокола мы не меньше четверти часа говорили друг другу несущественные любезности и банальности. Ночное время, резкий свет из комнаты через распахнутое окно, падающий на обожженное молнией дерево на бульваре, а главное, наши задние мысли придавали этому идиотскому диалогу между господином во фраке и дамой в уличном костюме трагический колорит. Я не уставала. «Достоинство – это недостаток мужчины», и Жан первый проявил признаки утомленности. Он нервно зевнул, и этот зевок не только не оскорбил меня, а, напротив, вызвал у меня образ такого Жана, которым я обычно пренебрегала, – серьезного, занятого работой, склонившего свою крепкую шею гурмана над листком, исписанным цифрами… Крепкая шея гурмана… Волна яростной чувственности поднялась вдруг во мне из самой глубины моего нутра – кровь прилила к горлу так, что я стала кашлять, и забилась в ушах, словно тамбурин на танцах, эдакое страстное движение животного, призывающего своего самца… Я знаю, что я тогда встала, причем так резко, что опрокинула стул, на котором сидела, и выкрикнула в бешенстве:
– Ну и что?
Он тоже вскочил и, увидев выражение моего лица, стал следить за моими руками.
– Ошибаешься, – сказала я кратко. – Тебе нечего бояться. Я вот что хотела сказать: «Ну что, кончилось? Кончилось то, что было между нами?»