Он мрачно глядел на меня и злился на то, что я заставляю его ответить.
– Что кончено? Что кончено? С тебя не хватит этой жизни? Считаешь, мы хорошо жили? Тебе хочется снова начать?..
Благодаря логической перестановке наши позиции переменились: он стал тем, кто говорит, кто жалуется и кто обвиняет, а мне остается только слушать, я отвечала ему только про себя, зато от всего сердца: «Начать с начала, о, конечно, начать с начала что угодно, лишь бы это было с тобой…»
Но вслух я только пролепетала: «Но, Жан…» – чтобы он продолжал, чтобы он продолжил с еще большей силой, как река, прегражденная чересчур слабой запрудой.
Он стал расхаживать по комнате.
– Снова начать такую жизнь… Прошу тебя простить меня за то зло, которое я тебе причинил, – сказал он весьма язвительно, – но я полагаю, мы квиты.
– Ты на меня сердишься, Жан?
Он остановился, словно желая бросить мне вызов:
– Да, сержусь. Не могу этого отрицать. Не знаю, прав ли я или нет, но я на тебя сержусь.
– Мой дорогой…
Я пробормотала это еле слышно, но он услышал. Чувство благодарности так переполнило меня, что я едва устояла на ногах: раз он таит на меня обиду, значит я не стала ему чужой. Нежная, рабская благодарность жен, которых мужья «учат» рукоприкладством, – ведь Майя расцветала после того, как Жан ее бил!.. Он в свою очередь решил внести ясность и сказал:
– Нет. Ты свободна. Но знай, если это может удовлетворить твое «женское достоинство», как ты это назвала в своем письме, так вот знай, что ты – самое ужасное воспоминание моей любовной жизни.
Я снова села, оперлась головой о знакомый шелк кресла и стала тихо повторять, закрыв глаза:
– Да… говори… говори…
Он пожал плечами:
– «Говори!» Давно пора! Восемь месяцев высокомерного молчания, ты приходишь ко мне и твердишь: «Говори!»… а ты хвалилась, будто слышишь, как я думаю, так зачем тебе надо, чтобы я говорил?
– О, Жан, слышу, как ты думаешь… Я могла сказать это только ради игры, но…
– Не ври! – крикнул он. – Ты врешь! Ты слышала, как я думаю, или, вернее, ты приписывала мне мысли, соответствующие тому фальшивому представлению, которое у тебя сложилось обо мне, вернее, не обо мне, а о мужчине, о мужчине, твоем враге, дьяволе во плоти…
– Да… говори…
– Все лучшее, что я тебе дал, ты использовала для того, чтобы наиболее изощренно унижать меня, ты наделила меня качествами хама и недостатками идиота… A-а! Ты полагала, из нас двоих только ты одна слышишь, что думает другой?..
Он отошел к столу, чтобы налить себе стакан воды, и я услышала, как горло графина стучит о стакан… Я не двигалась, не открывала глаз, так я боялась прервать его… Но, к счастью, он еще не все сказал:
– И даже если бы твое тщеславие прорицательницы тебе не изменяло, даже если бы я и вправду был тем сомнительным господином, с которым ты связала раз и навсегда свою судьбу, – подслушивать, что я думаю, – это постоянное оскорбление моему покою, моей безопасности мыслящего существа, той священной недостижимости моего внутреннего мира, на которую я имею право и которую ты не должна нарушать!..
Я по-прежнему не открывала глаз и только едва заметно кивала головой в знак внутреннего одобрения: «Хорошо. Очень хорошо». И к тому же он сказал «ты должна», а не «ты должна была»…
Он умолк, а я все любовалась тем, как он ходил взад и вперед по комнате и дрожал от нескрываемого гнева, которым я начинала гордиться… «Принять его в себя, нести в себе так, чтобы все его проявления, переливы всех его состояний, вместо того чтобы трогать вас в той же мере, как других людей…»
– Но, Жан… Почему ты не защищался, не пытался объяснить… Почему ты не раскрылся?..
Он двинулся ко мне так резко, словно хотел меня ударить:
– Объясняться! Защищаться! Слова судьи после молчания судьи… но прежде всего, почему я всегда должен что-то делать, а не ты?
Я наслаждалась этими словами упрямого ребенка, я наслаждалась тем, что нахожусь здесь, в жаркой словесной схватке любовников, которая, похоже, продлится еще долго…
– Это справедливо, – честно признала я.
Он присел на диванчик, и на его лице лежала печать большой усталости. С той минуты, как он меня увидел, у него не было ни одного чувственного порыва, он не пытался сорвать ни одного гневного поцелуя, ставшего со временем единственным способом нашего общения… Словно ему в голову пришли те же мысли, он добавил с безнадежностью в голосе:
– Вместе спать – это же так легко…
Я не обиделась на то, что он считал себя ни в чем не виноватым, выходило, что он ничего не требует от женщины, кроме женского тепла и живого прибежища в виде сомкнутых объятий… Но так вести себя я не смела – мне даже казалось, что я никогда уже не осмелюсь…
– Правда, что ты уезжаешь? – спросил он тем же усталым голосом. – Что возвращаешься в театр к старой профессии?
Я покачала головой.
– Нет, Жан, это неправда, это еще одна ложь. У меня больше нет профессии.
И я продолжала про себя свой монолог с печальной истовостью: «У меня больше нет профессии. Ее нет, зато есть цель, вот она, передо мною: этот человек, который меня больше не хочет и которого я люблю. Настичь его, дрожать, что он снова ускользнет, видеть, как он ускользает, и снова терпеливо его настигать, чтобы снова завладеть им. Вот отныне моя профессия. Все, что я любила до него, будет мне тогда возвращено – яркое солнце, музыка, шепот листьев, застенчивые и страстные голоса домашних животных и гордое молчание страдающих людей, – все это мне будет возвращено, но только через него, только если я им завладею… Я вижу его так близко от себя, так плотно прильнувшего ко мне с первой нашей встречи, и я подумала, что владею им. Я так безумно желала переступить через него, принимая за препятствие ограниченность своего мира… Мне думается, что многие женщины бродят вокруг да около, как я, прежде чем вновь занять свое истинное место, которое всегда по эту сторону мужчины…»
– Так что же ты собираешься делать?
Я хотела ответить ему взглядом, но его глаза избегали встречи с моими, и это было так же однозначно, как если бы он сказал: «Нет-нет, еще слишком рано…» И выражение его лица было таким строгим и серьезным, что казалось: он хочет убить во мне всякую надежду. Я с трудом сдержала улыбку – ведь он не догадывался, что я готова ждать его всю свою жизнь…
– Что я собираюсь делать? Это зависит немного и от тебя, Жан. Я говорю «немного», но… Начну с того, что дам тебе возможность поспать, ведь уже поздно, а тебе завтра работать…
Держа в руках нефритовую грушу, старинную, с трещиной, я гладила ее и в то же время искала глазами другой след моего пребывания в этой комнате. Я гладила ее, холодную и отполированную, а потом сунула в свою сумку.
– Ты ничего не скажешь мне, Жан?
Он не спускал взгляда с моих рук, видимо, ощущая символический смысл их жеста – уход.
– Прощай, мой молчаливый.
Встав, я почувствовала, что мое доверие и упорство вот-вот рухнут, как, впрочем, и мое тело. Я поправила шляпу, чтобы уйти, и сказала себе: «Он даст мне уйти… Но я еще не ушла. Я ухвачусь за любой предлог. Я еще не ушла». Он тоже встал – он был на голову выше меня. Я подняла на него глаза, и меня охватило странное чувство невероятного уважения к самой себе, вернее, к той, какой я была несколько недель назад, к Рене прошлого сезона – к женщине, обладавшей этим мужчиной.
– Мой молчаливый, ты не говоришь ни слова, а уж тем более не пишешь. В каком молчании ты меня оставил…
Он опустил голову и отвел взгляд, который вдруг стал бегущим, отчего Жан сразу же подурнел.
– Что поделаешь… Отвечать, писать… Снова сцены, обмен ужасными словами, которые потом нельзя забыть… Добавлять еще яду, когда мы и так уже не можем ничего принять друг от друга?..
– Верно, что… – услужливо поддакнула я.
А про себя подумала: «Я прекрасно знаю, что он далек от совершенства. Если судьба мне его вернет, я не раз еще увижу у него улыбку некоего вороватого животного, он уходит от тяжелой правды, от любого усилия, которое надо сделать. Я прекрасно знаю, что он способен, прежде чем что-то отдать, потребовать от меня полной отдачи, да еще при этом изящно извиниться, что не требует большего. Но поскольку он таков, каков есть, я нахожу его, как говорят в народе, „достаточно хорошим для себя“, поскольку у меня нет ни желания, ни права принадлежать исключительно герою, я, несовершенная, хочу получить этого несовершенного Жана, и никакого другого…»
– Так что же, Жан, до свидания?
Я протянула ему руку и, когда он наклонился поцеловать ее, увидела, как нервно трепещет под его ноздрями прелестная складочка на верхней губе. Я колебалась лишь мгновение: вернуть его во что бы то ни стало, и не важно, каким путем. Выиграть время! Упасть с ним вместе, но не для того, чтобы мучить друг друга, а в надежде, что из тягостной черной услады, из густого мускусного ила пробьется на свет чистый новый росток – ирис благородного изгиба, любовь, которой мы будем достойны…
Я словно невзначай коснулась его уха. Он вздрогнул и отвернулся, как женщина, которую желают соблазнить.
– Мой дорогой…
Он покачал головой и глухо сказал:
– Осторожно! Это опять всего лишь желание…
Взглядом он снова касался того, что его во мне больше всего привлекало: моих плеч, груди, рук, которые я стиснула, чтобы не начать его слишком быстро ласкать…
– Я говорю тебе, слышишь, что это лишь желание!
– Да-да, – кивком подтвердила я.
Рука моего хозяина легла мне на плечи.
– Тебе этого достаточно? Тебе этого достаточно? Только этого ты от меня хочешь? Только это ты мне можешь дать?
Не в силах врать, я скользнула в его объятия и закрыла глаза, чтобы он не увидел, что я отдаю ему свою душу.
Солнце садится и удлиняет на морской глади тени колючих рифов. Прошло уже много времени, а я все еще сижу здесь, под полотняным тентом, опершись о золотистую кирпичную стенку. Там, вдали, на самом верху ажурной скалы виднеется маленький черный силуэт, который то приближается, то останавливается, то снова двигается вперед… Это он. Он тоже наверняка видит оттуда мое белое платье. Он придет, но торопиться не будет, ведь он знает, что я его жду. Когда я увижу его здесь, внизу, – черную фигуру на жел