Эта ярмарка занимает целые километры посередине широкого проспекта, начинающегося от площади Бастилии. Тут, собственно, бывает очень мало изделий из металла и очень много самого разнообразного антикварного товара, от всякой дребедени по нескольку франков за штуку и вплоть до драгоценностей и мебели стоимостью в сотни тысяч. Я шел среди старья, выставленного на продажу в сборных палатках, на лотках или просто на тротуаре, и думал о том, как богато, разнообразно и заманчиво выглядит все это издали и как, подойдя ближе, неизменно убеждаешься в том, что тут есть все, кроме того, что ты ищешь. Бронза оказывалась безвкусицей эпохи сецессиона, картины — посредственными копиями или любительскими экзерсисами, африканская скульптура — образчиками серийного ремесленного производства.
Пока я размышлял над этим, окидывая беглым взглядом товар, библиотекарь шел метрах в двадцати впереди меня, и было трудно потерять его из виду, потому что он возвышался над толпой на целую голову. Так же, как и я, он время от времени останавливался, пока мы наконец не оказались рядом и не столкнулись — естественно, там, где было особенно много книг. Над несколькими высокими грудами висело на жердочке объявление с лаконичной надписью: «Десять франков за том». Заметив меня, библиотекарь повернулся ко мне спиной, словно для того, чтобы помешать мне подойти к этим грудам, но я прошел дальше к нескольким полкам, на которых букинист разложил товар подороже. Видимо, это несколько успокоило моего знакомца. Присев на корточки, он стал рыться в развале.
— Могу дать по пять франков за штуку, — услыхал я чуть погодя его голос.
— Пять франков? Да сейчас газета стоит двадцать, приятель, — ответил букинист.
Потом, после короткой паузы, продолжал:
— А сколько вы возьмете томов, если я отдам по пять франков?
— Сколько войдет в мешок. А завтра приду еще.
— А-а, тогда ладно. Тогда берите! Себе дороже возить этот мусор туда—обратно.
Между тем книги, выставленные торговцем на полках, тоже были мусором, и я отошел к другому букинисту, метрах в десяти от этого разложившему на нескольких стойках толстые папки, которые — во всяком случае издали — выглядели многообещающими.
Все еще просматривая гравюры, я увидел, как библиотекарь вскидывает на спину тяжеленный мешок и, медленно, неуклюже ступая, направляется в обратный путь.
Быть может, все у него началось с безумного плана обеспечить себе хорошую ренту с помощью десятков тысяч томов, лишенных всякой ценности. А возможно, наоборот — он стал собирать книги день за днем, мешок за мешком, и лишь потом у него в голове засела безумная идея-мираж. Как бы то ни было, эта страсть завладела им настолько, что он, наверно, до конца своих дней будет собирать потрепанные книжицы с той же неутолимой алчностью, с какой скупец собирает червонцы. То был конец пути, дно пропасти, финал деградации личности — собирательство ради собирательства, поэтизация хлама, ставшего объектом коллекционерской страсти.
Тем не менее субъективно этот человек был по-своему счастлив, и жизнь его была по-своему осмысленной, хоть и благодаря бессмыслице. Его старое сердце так же замирало от восторга, как у того, кто коллекционирует античные статуи или шедевры живописи. Возлюбленный блистательной красавицы не обязательно счастливей человека, влюбленного в некрасивую и глупую женщину.
В течение всех тех лет, что я исхаживал Париж вдоль и поперек, мое увлечение коллекционированием в большой мере подогревалось и мыслью о том, как отлично я размещу свои находки по возвращении в Софию. Должно быть, я просто-напросто забывал тогда об истинных габаритах своей квартиры, потому что, когда наконец вернулся домой и привез свои ящики с таможни, выяснилось, что нам негде повернуться.
Позже квартира у меня стала больше, кроме того, часть книг переместилась в подвал, но желание разложить и расставить все как следует поугасло. А еще позже квартира снова оказалась тесной, так как я начал коллекционировать живопись.
В мире парижских антикваров и коллекционеров живопись — наиболее дорогой товар. За исключением уже совсем бездарных и безвкусных вещей, все выполненное маслом предлагалось по довольно высоким ценам, так что я, естественно, предпочитал приобрести графический шедевр большого мастера, чем полотно второстепенного живописца.
Не знаю, то ли воспоминания о болгарском искусстве прежде повыветрились из моей памяти, то ли теперь я уже мог сравнивать его с тем, что производило такой фурор на Западе, но, вернувшись в Софию, я понял яснее, чем когда-либо, какие у нас есть талантливые и самобытные художники.
Сначала я ставил картины рядами на пол, прислоняя их к стене. Потом стал размещать их на книжных шкафах. Потом пришлось складывать их штабелями на гардеробе, в коридоре, вообще всюду, где еще находилось свободное местечко.
У нас в квартире вечно пахло масляными красками — главным образом из-за картин Генко, который приносил их еще совсем непросохшими. Прибрать в комнате или просто даже вынуть из шкафа книгу было теперь невозможно без сложных перемещений полотен. А когда кто-нибудь из художников просил вернуть ему картину для выставки, приходилось предпринимать продолжительные поиски, ибо почти всегда она оказывалась в самом низу какой-нибудь заботливо уложенной кипы. В конце концов я пришел к заключению, что либо надо решиться на смерть от удушья, либо ограничить свои приобретения до пределов разумного.
Но тогда вспыхнула новая страсть — нумизматика. Я смутно подозреваю, что это внезапно вспыхнувшее увлечение монетами во многом объяснялось их малыми размерами. Опасность умереть от удушья сменилась угрозой полного разорения. Впервые в жизни я занялся коллекционированием в совершенно мне незнакомой области, что быстро раскусили мои поставщики, и поэтому — во всяком случае, пока я немножко не поднаторел — я вышвырнул немалые суммы на стертые и поврежденные монеты, не имеющие никакой ценности.
Монета — это, в сущности, миниатюрное произведение скульптуры. Не только внушительные древнегреческие тетрадрахмы, но и крохотные римские динары излучают очарование, свойственное подлинному произведению искусства. Правда, в тех случаях, когда скульптура еще налицо, то есть когда монета хорошо сохранилась. Но ко времени моего увлечения нумизматикой хорошо сохранившиеся монеты стали редкостью, не говоря уже о ценах, давно ставших фантастическими. Так что мало-помалу я остыл к этому почти бесплодному собирательству. И перешел к орденам.
Как много сказано и написано о женской суетности! Но когда познакомишься с историей орденов, приходишь к выводу, что мужская суетность не уступает женской. Эти бесчисленные звезды и кресты всех эпох и столетий, увенчанные коронами, обрамленные дубовыми или лавровыми листьями, львами или орлами, украшенные разноцветной эмалью или вмонтированные в роскошные ожерелья, не уступают своим сверканием драгоценным дамским уборам. На мое счастье, в Болгарии особенно редкостных вещей такого рода не встретишь. А поскольку нельзя коллекционировать то, чего нет, я собрал, что сумел, и перешел к другому увлечению.
Этим другим увлечением стали почтовые марки. Возможно, оно проснулось во мне из-за случайно воскресших детских воспоминаний. А может, просто я отчасти впал в детство. Как бы то ни было, когда я заглядывал в магазинчик — место встреч филателистов — и видел в кляссерах дивные старинные марки, на которые я мальчишкой мог любоваться только через стекло витрины, обмирая от восторга и тоски, я не раз испытывал искушение приобрести несколько серий, без всякого намерения составлять коллекцию. Однако филателия заразительна не менее, чем все прочее. Сначала я купил всего десять серий, только из-за их эстетических достоинств. Потом подумал, что не худо бы собрать общую коллекцию болгарских марок. Затем перешел к советским маркам. Потом охватил всю Европу. А потом обо мне стали говорить: «Он собирает весь мир». Это было, конечно, преувеличение. Но не столь уж далекое от истины.
Однако пришло все же время, когда я почувствовал, что начинаю охладевать и к маркам. Возможно, потому, что родился под знаком Близнецов, чье непостоянство, как говорит моя кузина, вошло в поговорку. Это угасание страсти успокаивает меня, но и несколько тревожит. Что будет, думаю я, если так пойдет и дальше? Начну, пожалуй, собирать значки или спичечные коробки. И я вижу сквозь сомкнутые веки, как передо мной медленно проходит высокая фигура парижского библиотекаря, согнувшегося под тяжестью мешка с никому не нужными книгами.
Иногда в бессонные ночи — а у меня все ночи бессонные, — я подхожу к какой-нибудь бронзовой статуэтке или раскрываю папку с гравюрами и на мгновение ощущаю далекий аромат того восторженного чувства, какое охватило меня в тот день, когда я нашел эту скульптуру или эту гравюру.
Иной раз я достаю какую-нибудь картину, только одну, сажусь напротив, долго рассматриваю и так же, как Коро под конец жизни, чувствую, что мне от нее становится лучше. Но всего лучше становится мне от картин самого близкого моего друга, самых дорогих моих картин, хоть они ничего мне не стоили, — я получил их в подарок. И тогда я думаю о том, что не может человек иметь так уж много любимых произведений, как не может иметь так уж много настоящих друзей, и что если речь идет о произведениях, которые значат для тебя не больше, чем добрые знакомые, то есть ли смысл забивать ими дом и не лучше ли оставить чуть больше свободного пространства для себя самого и для своих друзей.
И я спрашиваю себя, не является ли стремление иметь как можно больше самых разнообразных вещей такой же бесплодной и испепеляющей страстью, что и сластолюбие тех охотников до женского пола, которые ненасытно меняют женщин и при огромном количестве побед ни разу в жизни, в сущности, не испытали настоящей любви.
Однако что пользы от здравых мыслей, если они приходят не до, а после случившегося? Все, что окружает меня, уже стало частичкой меня самого, каждая бронзовая фигурка, каждая картина, гравюра — это кусочек чего-то, что было, память о том, что произошло, и весь их пестрый сумбур — это отзвук сумбура во мне самом. Они — частица моего существа, моих метаний и загубленных дней, моих надежд и иллюзий, моих воспоминаний и ночных кошмаров. Я до сих пор брожу во сне по огромным, мрачным лавкам древностей, роюсь в папках со странными, волнующими изображениями, карабкаюс