И еще… Картина.
Она оказалась единственным живописным пятном среди декоративно-прикладного великолепия. И это был Саорин.
«Иллюзия Хесуса Галиано».
Картина в комнате Даша (или лучше назвать ее кабинетом?) была точной копией картины, принадлежащей Костасу!
— Саорин, — сказала Дарлинг.
— Да, — отозвалась Даша, возившаяся с дубовой панелью единственной ничем не занятой стены. — Это Саорин.
— «Иллюзия Хесуса Галиано».
— Ты и название знаешь?
— Да.
— Впрочем, чему я удивляюсь? Это ведь Костас тебя просветил?
— У него в кабинете висит точно такая же.
— Точно такая же? — Даша надменно приподняла бровь.
— Абсолютно.
— Не знаю, что там висит у Костаса, но эта картина — оригинал. Неужели он нашел испанца?.. Нашел и заказал копию. Или заказал ее кому-то другому, вот сукин сын!
И снова в голосе Даша не было ни малейшего намека на злость или раздражение. Она просто констатировала факт, попутно выискивая логику возникновения двух совершенно одинаковых картин.
— Костас утверждает, что оригинал как раз у него.
— Ты его любишь?
— Саорина?
— Костаса.
— В каком смысле?
— А в каком смысле женщина любит мужчину?
— Если в этом, то нет. Он всего лишь мой босс.
— И хороший?
— Отличный.
— Это в стиле Костаса — быть хорошим и даже отличным. У меня сводит скулы от одного воспоминания о нем.
— Я бы не хотела это обсуждать.
— Тогда займемся обсуждением платьев.
Даша наконец-то справилась с панелью, оказавшейся раздвижными дверями в гардеробную. Зайдя внутрь, она не глядя сняла с вешалок сразу с десяток платьев и бросила их к ногам Дарлинг:
— Выбирай.
Выбрать было из чего: все платья имели одинаковый фасон, но ни одно не повторялось в расцветке.
— Как тебе синее? — Незаметно для Дарлинг Даша стала руководить процессом подбора.
Синее платье с расходящимися концентрическими кругами цвета перламутра было и вправду великолепным.
— Пожалуй. Да.
— Примеришь?..
Пока Дарлинг переодевалась в гардеробной, она успела кое-что узнать о Лали.
— Лали не любит чужаков, — сказала Даша. — В лучшем случае она относится к ним нейтрально. И странно, что ты понравилась ей.
— С чего вы… ты взяла?
— Она придумала тебе имя. Теперь ты будешь Mo, и нам всем придется немного подвинуться, чтобы освободить для тебя место в ее мире.
— Всем — это кому?
— Мне, Исе и Шону. Амаку и кошкам.
— Исе?
— Это ее старший брат, Исмаэль. Ты еще с ним познакомишься.
«Ее старший брат»! Даша могла бы сказать — «мой старший сын», но почему-то не сказала.
— И с Магдой?
— И с ней.
— А кто такая Магда?
— Жена моего старого приятеля Тео. Я тоже от нее не в восторге. Терпеть не могу женщин, растворившихся в мужчинах без остатка.
Ну кто бы сомневался!.. Сама Даша — полная противоположность таким женщинам. Она и есть растворитель, по крепости не уступающий соляной кислоте: мужчины исчезают в нем до последнего атома, не остается ни саксофонов, ни часов «Улисс Нардин», ни кожаных жилеток, ни белых летних шляп.
— Вряд ли Лали терпеть не может Магду по тем же причинам, что и ты.
— Зато что касается тебя… здесь мы с Лали совпадаем полностью.
— В чем же?
— Ты понравилась нам с первого взгляда.
Как относиться к этим словам? Как относиться к странной симпатии, которую Даша не устает подчеркивать? Она провозгласила Дарлинг своим другом, и то, что это произошло в присутствии пса (всего лишь пса!), не имеет ровно никакого значения. Объяснение существует: Даша доигрывает партию с Костасом, отложенную на двенадцать лет, и Дарлинг — всего лишь пешка в этой игре. Но даже если бы она была фигурой, слоном или ладьей, — кардинально ничего бы не изменилось. Объяснение существует, но оно не устраивает Дарлинг.
— Я, конечно, тронута, но…
— Просто ты очень похожа на нас. На меня и на Лали.
— Вить веревки из всех, кто под руку попадется? Кажется, именно этим вы и занимаетесь?
— Такое случается.
— А когда что-то идет не так, возникают дохлые ящерицы в кровати?
Даша смеется — и теперь это не камешки, не солнечные зайчики. Мелкие насекомые, которые впиваются в кожу, — гнус, мошкара. Даша смеется, но смех существует отдельно от нее, подобно дымовой завесе, призванной скрыть истинные чувства. Глаза ее остаются серьезными, и они ощупывают лицо Дарлинг, ища в нем поддержки. Сочувствия, участия. И это еще более странно, чем торопливое рукоположение в сан друзей.
— Что ты подумала обо мне? — спрашивает Даша.
— Когда?
— Когда увидела. Или чуть позже…
— Когда увидела тебя и Костаса? — уточняет Дарлинг.
— Да.
— Я не знаю, имеет ли смысл…
— Наверняка ты подумала что-нибудь нелицеприятное… Что-то вроде того, что я — сука. Холодноносая сука. Пошлая манипулянтка, разве нет?
Нет, Дарлинг думала совсем не об этом. А о том, что Даша похожа на Джин. Или нет, на Пат! На повзрослевшую и чуть состарившуюся предательницу Пат. Пат, быть может, и состарилась, но предательство не старится никогда. Оно полно сил, оно пребывает в оптимальном возрасте хорошо накачанных мышц; ягодицы предательства всегда упруги, живот подтянут, линия ног безупречна, ему впору выступать в мюзиклах. Не нравится стареть? — возьми в любовники предательство, и ты всегда будешь в форме.
— …Нет. Ничего такого я не думала.
— Даже если и думала… Я совсем не такая.
Она подходит к Дарлинг, очень близко: до сих пор так близко подходили только те, кто позже оказывался с ней в одной постели. Мужчины. И ни одной женщины, если не считать мамы и Лерки, их быстрых размякших поцелуев при встрече-прощании: все они не особенно нежны друг с другом, нежность достается лишь папочке. Даша — не сестра, не мать и не мужчина, но она совсем рядом, складки их платьев соприкасаются, бирюзовые и фиолетовые сполохи пронзают синеву и тонут в перламутровых воронках; и она делает то же самое, что сделала ее дочь десять минут назад, — обвивает Дарлинг рукой за шею.
Губы Даша накрывают беззащитное Дарлингово ухо:
— Я совсем не такая. Я намного хуже.
Дело сделано. Яд впрыснут. Неизвестно, когда он начнет действовать и каковы будут последствия, вот бы где пригодился прозрачный рей-сеновский купол — защитить себя от Даша. Которая уже успела отойти на безопасное — женское — расстояние. И теперь рассматривает Дарлинг и улыбается.
— Отпад! Тебе чертовски идет это платье. Знаешь, когда вечеринка закончится… я бы хотела подарить его тебе. На память.
— А что с подарком Костаса? — Голова Дарлинг слегка кружится (видимо, яд уже проник в череп), а ухо, в которое он был влит, предательски горит.
— А что с ним?
— Ты даже не посмотрела. Неужели не интересно?
— Нет.
— Ты могла бы… хотя бы из вежливости…
— Я ничего не делаю из вежливости. Но если ты настаиваешь… Ты ведь знаешь, что там?
— Понятия не имею.
— Ну хорошо, посмотрим на обратном пути. Кстати, завтра мы собираемся в Ангкор всей компанией. Пять часов на корабле и два дня на храмы. Не хочешь присоединиться?
— Это зависит не от меня.
— Это зависит от тебя.
Господи, чего хочет от нее эта женщина? Единственное же, чего хочет Дарлинг, — исчезнуть. Покинуть этот огромный дом, вернуться в гостиницу, вернуться на родину. Издалека Даша и все с ней связанное будут казаться милым приключением и со временем обрастут никогда не существовавшими подробностями. Возможно, повзрослев еще на пару лет, Дарлинг возьмет на вооружение кое-что из арсенала Даша. Возможно даже, что она научится курить — только для того, чтобы небрежно тушить окурки в малоприспособленных для этого местах, Даша делает это с умопомрачительным изяществом. Все, что бы она ни сделала, — умопомрачительно, бедный Костас, бедный Кристиан, бедный Шон!.. Единственное, чего хочет Дарлинг, — остаться.
— Но Костас…
— К черту Костаса. Сейчас мы говорим о тебе.
— Чего ты хочешь?
— Хочу, чтобы ты поехала с нами.
— Но зачем?
— Немного попрактиковаться в русском. Я начинаю его забывать, а мне не хотелось бы… Мне не хватает его полутонов и его подтекстов.
— Это не объяснение.
— Ты напоминаешь мне саму себя двадцатилетней давности. Очень сильно напоминаешь. Я начинаю забывать ту себя, а мне не хотелось бы. Это — объяснение?
— Мне двадцать семь.
— Так да или нет?
— Все решает Костас.
— Думаю, это не будет большой проблемой.
…Вернувшись в холл, они не обнаружили Лали и кошек, зато нос к носу столкнулись с покинувшими террасу мужчинами. Теперь Дарлинг могла рассмотреть их в подробностях. Бородачу было явно за сорок, бритоголовый выглядел лет на пять-семь моложе.
— Знакомьтесь, — сказала Даша. — Эту чудесную девушку зовут Дарья. А это — Тео и Янек.
— Теодор. — Откликнувшийся глухим басом бородач поцеловал Дарлинг руку и добавил: — Писатель.
— Господи, Тео! — Даша засмеялась и дернула писателя за рукав пиджака. — Поверь, это слово магически действует только на твою жену.
— Ян. — Бритоголовый ограничился тем, что приложил руку к жилетке в области сердца. — Можно я не буду говорить, кто я? Сообщу вам об этом потом, в более неформальной обстановке.
— Хорошо, — согласилась Дарлинг.
— Идемте, нас, наверное, уже обыскались.
— Без тебя не начнут, дорогая, — хохотнул Тео и приобнял Даша за плечи.
Самый обычный дружеский жест, продлившийся чуть дольше, чем положено дружескому жесту. Неужели в список пострадавших следует добавить еще и писателя? А заодно и его жену — вот уж кто страдает совершенно невинно, да еще получает хвостами дохлых ящериц по лицу!
…Жена Тео оказалась милейшим и почти невесомым существом лет тридцати. Из ворота африканского платья (на этот раз зеленого цвета с пиктограммами черепах по подолу) трогательно торчали ключицы, над невысоким, но чистым лбом клубилось облако тонких волос, умело подведенный рот кривился в застенчивой улыбке, — в Магде не было ни одного изъяна. Решив про себя, что она красива, и отойдя от нее на два шага, Дарлинг попыталась вспомнить ее внешность — и не смогла. Зато еще одна гостья — четвертая, и последняя, из присутствующих женщин — чрезвычайно понравилась ей: вот уж кто удобно располагается в чужой памяти и даже спустя годы способен вызвать невольную улыбку.