— Ну не знаю… Он привез саксофон.
— Что же в этом странного?
— Ты слышала, как он играет?
— Еще нет.
— Зачем, отправляясь на другой конец света, брать вещь, которая может и не понадобиться?
— Я поступаю так всегда. Неизвестно, как все обернется с необязательными вещами в самый последний момент. Я видела у него кольцо.
— Кольцо?
— Он носит его на цепочке, на шее. — Даша испытующе смотрит на Дарлинг. — Оно показалось мне женским.
— Ну… может быть.
— Значит, ты видела его?
Кольцо. Старинная монета, впаянная в серебро; оно выпало из кармана Кристиана, когда они с Дарлинг сидели в индийско-тайском ресторане и ели рыбу под соусом «Амок». И Кристиан выглядел не просто смущенным, когда Дарлинг попыталась расспросить его о кольце.
Он разозлился.
Как будто его уличили в чем-то постыдном или недостойном. Но ни постыдного, ни недостойного в кольце не было. Значит, все дело в отношении к нему самого Кристиана.
— Видела. Да.
— Он ничего не рассказывал о нем?
— Он сказал, что расскажет… Как-нибудь потом.
— Потом — значит никогда?
— Я подумала то же самое. Возможно, это кольцо его девушки…
— Шон говорил мне, что у него с девушками… не все так гладко.
— Вот видишь!
Разговор о кольце начинает тяготить Дарлинг. Серебра в кольце несопоставимо меньше, чем в чудесном портсигаре, подаренном Дарлинг. Оторванном от сердца. Но Даша как будто забыла о подарке. Сунула в карман — и забыла.
— Вижу — что?
— Парни, у которых не все гладко с девушками, иногда бывают излишне сентиментальны. Даже если на горизонте кто-нибудь появится, пусть и ненадолго, они потом еще сто лет цепляются за этот мираж. Стараются сохранить малейшую память о нем. Хотя бы такую — в виде кольца. Так они чувствуют себя увереннее.
— Ты говоришь со знанием дела.
— Вовсе нет. — Дарлинг закусывает губу. — Просто я немного разбираюсь в психологии парней…
«В психологии брата-близнеца», хочется добавить ей. Но нет, она не будет добавлять. Иначе они снова начнут кружить над Кристианом и его дурацким кольцом, а это совсем не улыбается Дарлинг. Рассказывать друг другу о себе, не примешивая к этому абсолютно посторонних людей, — вот что было бы здорово!..
— Если тебя так интересует это кольцо, ты могла бы спросить о нем сама.
— Просто оно показалось мне занимательным. Не более.
В следующую секунду Дарлинг забывает о кольце. Все из-за звука, идущего из холла.
Саксофон.
То, что выходит из-под пальцев невидимого саксофониста, даже трудно назвать мелодией. Во всяком случае, Дарлинг она незнакома. Зато хорошо знакомы чувства, которые прячутся на дне прозрачного звукового потока. Эти чувства она испытала однажды, в ту свою ни с кем не разделенную поездку в Аликанте. С самого начала поездка выглядела настоящей авантюрой: был март, а не жаркий июль. Но Дарлинг как раз меняла работу, и образовалась целая свободная неделя. Тратить ее на депрессию и самоедство показалось ей неконструктивным, а на Барселону, до которой она всегда мечтала добраться, денег явно не хватало. Вот и пришлось выбрать приморский город поменьше и поплоше. Приехав в Аликанте, Дарлинг сразу же обнаружила, что депрессия и самоедство никуда не делись, они пересекли границы вместе с ней, причем не затрачиваясь на паспорта, визы и страховку. Целыми днями Дарлинг шаталась по набережной, глазела на яхты, чаек и испанских стариков в кофейнях. И самым выдающимся событием считала покупку умопомрачительных штанов с лейблом «Ангелы и демоны» и огромного киноплаката «Почтальон всегда звонит дважды» — в маленьком магазинчике, где продавалась всякая занятная мелочь с логотипом старенького мотороллера Vespa.
А потом случился карнавал.
И оказалось, что в Аликанте живет множество маленьких детей и множество забавных и нелепых подростков — в забавных и нелепых карнавальных костюмах. И множество взрослых, чьи карнавальные костюмы были еще нелепее и забавнее, чем у подростков. Но самой нелепой оказалась Дарлинг в своих новых умопомрачительных штанах. Она шла по кромке ночи вдоль нескончаемого карнавала и больше всего мечтала хоть на секунду стать одной из тех, кто веселился на набережной и прилегающих к ней улицах. Хоть на секунду присвоить себе жизнь этих людей, снова стать ребенком, которого несут на руках. Или девочкой в костюме губки Боба, переживающей первую острую влюбленность в мальчика в костюме пчелы Майи с забавно торчащим плюшевым жалом. Или кем-то из взрослых, чья отличительная черта состоит в том, что он не один. Что рядом старики, которых он любит, и дети, которых он любит, и — кто-то единственный, кого он любит больше всего на свете. И кто так же любит его.
Стать другим.
Стать тем, кого любят.
Именно это страстное желание чувствуется сейчас в грустных и щемящих саксофонных звуках. И Дарлинг хочется плакать.
— Если это Кристиан… — говорит Даша, но Дарлинг перебивает ее:
— Я не думаю, что это Кристиан.
— Мы можем пойти посмотреть.
— Только тихо.
На противоположной террасе стороне холла, у эркера, стоит Исмаэль с саксофоном в руках. Это из-под его пальцев льется мелодия о несбыточном, а вовсе не из-под пальцев Кристиана. Света слишком мало, чтобы рассмотреть лицо Исмаэля, но Дарлинг и не хочется вглядываться. Потому что главное — руки, обволакивающие инструмент. Если кто-нибудь, когда-нибудь… обнимет ее так же, как Иса обнимает саксофон…
Наверное, она будет счастлива.
— Мама? — При виде Даша Исмаэль резко прерывает мелодию. — Я думал… здесь никого нет. Все внизу. И все интересуются, куда это ты запропала.
— Никуда. Мы разговаривали.
Исмаэль рассеянно машет Дарлинг рукой.
— Здорово, — не может удержаться Дарлинг. — Ты просто здорово играл.
— Только слишком уж откровенно, — неожиданно замечает Даша.
О чем это она?
— Ты настоящий талант, Исмаэль. — Дарлинг пытается подыскать для саксофона Исы нужные слова, но ничего, кроме банальностей, на ум не приходит.
Исмаэлю совершенно все равно, что там думает Дарлинг, хоть бы она и назвала его Станом Гетцем наших дней. Он смотрит только на мать.
— Для начинающего очень недурно. Очень, — вынуждена признать Даша.
— Правда? — Исмаэль польщен, и голос его подрагивает от волнения. — Ты правда так думаешь, мама?
— Придется купить тебе собственный инструмент.
— Это было бы… здорово. Мне нравится саксофон. Если ты, конечно, не против.
— Конечно, нет. Я же сама предложила. Ты даже можешь поехать учиться…
На долю секунды Дарлинг кажется, что саксофон в руках Исы обмякает и съеживается.
— Зачем мне куда-то ехать?
— Я просто сказала. Вдруг тебе захочется…
— Нет.
Это самое твердое «нет», которое когда-либо слышала Дарлинг. Даже красивая женщина не отказывает назойливому и малопривлекательному поклоннику с большей убедительностью. Неожиданно перед лицом Дарлинг всплывает тот, кого Лали назвала Миком: в кабинете Даша, стоя перед книжным шкафом, она не сумела или не смогла разглядеть его в подробностях. Но, оказывается, в подобного рода созерцании неизвестных богов задействованы не глаза.
Что-то совсем другое.
Иначе Дарлинг не увидела бы того, что видит сейчас: лицо Мика забрано решеткой, которая только кажется крепкой и неподвижной. Но на самом деле ее прутья находятся в постоянном движении: они подрагивают и шевелятся, их гладкая поверхность идет волнами, и на ней возникают маленькие воронки — множество воронок. Еще мгновение — и место воронок занимают бугорки, похожие на нарывы или фурункулы, которые вот-вот прорвутся. Но этого не происходит, а ощетинившиеся прутья дрожат и извиваются все сильнее.
Щупальца осьминога — вот на что это похоже!..
Голова таинственного Мика укутана осьминожьими щупальцами, за которым скрывается лицо. Наверное, хорошо, что Дарлинг не видит его.
Но хорошо видит совсем другие щупальца, протянутые от Даша к Исмаэлю: одно, другое, третье… Их все больше и больше, они возникают прямо из воздуха и почти сливаются с ним. Этим щупальцам подвластно все, они в состоянии задушить юного конголезца, отнять саксофон и смять его беззащитное металлическое тело. Но почему-то не делают этого.
Они ведут себя деликатно и полны нежности, если щупальцам вообще знакомо это чувство.
Едва коснувшись кожи Исмаэля, они отступают, сворачиваются в кольца и исчезают так же внезапно, как и появились — одно за другим.
Это всего лишь женщина из плоти и крови, убеждает себя Дарлинг. Это всего лишь женщина и всего лишь мальчик.
Мальчик и его мама.
Мальчик и его мама стоят друг против друга, и в этом нет ничего необычного, миллионы мам стоят против своих сыновей, родных или приемных. Они просто разговаривают о самых обыденных вещах. Выясняют планы на ближайший вечер, и планы на будущее, и что приготовить на завтрак, и… что подарить девушке, которая нравится, на день рождения. А еще сестры! Дарлинг как-то забыла о маленьких сестрах мальчиков!..
— Лали еще не собирается спать?
— Попробуй уложи ее в такой день!
— И все-таки нужно попытаться загнать ее в кровать.
— Хорошо, мама.
— Пусть Шон ее уложит.
— Я сам это сделаю.
— И не больше двух сказок, обещаешь?
— Конечно. Ты идешь к гостям?
— Сейчас спущусь.
Исмаэль уже подходит к лестнице, когда Даша окликает его:
— Я горжусь тобой, сын.
Он не оборачивается, только кивает всеми своими дредами сразу. И больше нет никаких щупалец, их и не было, это все коньяк. Хорошо еще, что Дарлинг не такая истеричка, как Магда. Не стала устраивать сцен и забиваться в угол, под ближайшую штору. Но кот все же предпочтительнее, чем щупальца осьминога, — даже в качестве галлюцинации. Изгнав их из сознания, Дарлинг пытается заполнить его грустной музыкой Исмаэля. К этому не приходится прикладывать никаких дополнительных усилий, музыка все еще звучит и будет звучать долго. К ней можно вернуться в любой момент, пока Иса не придумает другую музыку. Что там говорила