L’amour, la mort[10].
Клочок из саундтрека к A Bout De Soufflé, заглавная тема предательницы Пат из пятьдесят девятого.
Это уж слишком!
Дарлинг пробкой вылетает из кухни, в два прыжка достигает маленького предбанника и, едва не содрав с двери москитную сетку, оказывается на улице. Здесь ее встречает раннее камбоджийское утро — без привычной прохлады, но с бесцветным и таким сильным дождем, что, кажется, он не только падает с неба, но и брызжет фонтанами из земли и из стен. То, к чему она успела привыкнуть за почти двое суток пребывания в Камбодже: дожди здесь заканчиваются очень быстро. Просто промежутки между ними короткие, вот и получается один сплошной тропический ливень.
Маленький сад еще хранит воспоминания о вчерашнем торжестве, на котором Дарлинг так и не удалось поприсутствовать толком: несколько бутылок шампанского разной степени наполненности так и остались стоять на столах. Тарелки с остатками бутербродов и тарталеток никто не убрал. Столы засыпаны конфетти и разноцветными лентами, на креслах валяются пледы и несколько больших мягких игрушек Лали.
И — саксофон Кристиана.
Или лучше теперь называть его саксофоном Исмаэля?.. Инструменту повезло больше, чем игрушкам, кто-то укутал его в плед, так же заботливо, как и саму Дарлинг — там, наверху, в детской. Видимо, вчера состоялось первое выступление Исмаэля перед гостями, а Дарлинг все прошляпила.
Впрочем, она тут же забывает о саксофоне. Теперь ее внимание привлекла стена, примыкающая к садику. Так же, как и все остальные стены, окружающие виллу, она покрыта светлой штукатуркой. Отличие состоит в том, что садовая стена испещрена рисунками. Видимо, это и есть рисунки маленькой Лали, которыми все здесь восхищаются.
Они и вправду хороши, насколько вообще могут быть хороши рисунки трехлетнего ребенка. Это не каракули, не точка-точка-запятая, а вполне осмысленные изображения животных и людей. Животных все же больше, и это африканские животные. Жирафы, львы, зебры и антилопы. Они отделены друг от друга полосками геометрического красно-черного орнамента, который в сознании Дарлинг всегда ассоциировался с Африкой. А ведь Лали покинула Африку в лучшем случае младенцем и не может помнить ее по определению. Но кто знает, что помнит Лали? И не вступила ли она на бесконечное поле «залгани», где потрескивают переспелые маковые коробочки чужой памяти? Кажется, так называла необъятный массив всеобщего прошлого Даша, которая тоже представлена на стене. И, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что это именно Даша, — имеется и подпись MUMMY.
DADDY Шон представлен крохотным приложением к подобию фотоаппарата с длинным, комично клюющим носом объективом. Собственно, никто из нарисованных на стене не одинок: Дашаокружают кошки, у палочкообразных черных ног Исмаэля сидит Амаку, сама Лали нарисована в обнимку с улыбающимся солнцем-черепахой, и только черный кот…
Кот.
Как же Дарлинг не увидела его раньше?
Но теперь, когда кот обнаружен, Дарлинг начинает казаться, что именно он и является центром всей композиции. Основой мира, нарисованного на стене. Конечно же, это весьма условный кот, с вытянутой мордой и вытянутым хвостом. По телу кота разбросаны желтые спирали, желтые глаза с черными точками зрачков прищурены, толстые усы раскинуты веером. И кот улыбается. Довольно жутковатой улыбкой, обнажающей неровные треугольники клыков. Единственное отличие от настоящих кошек, оставшихся на кухне, состоит в том, что уши рисованного кота заметно скруглены.
Нет-нет, Дарлинг не позволит мелким страхам снова сковать ее несчастный, уставший от всей этой африканистики разум.
По сути, он ничем не отличается от всех остальных животных на стене — он такое же сказочное, фантасмагорическое существо. Но теперь, во всяком случае, можно будет успокоить Магду. Она видела рисунки Лали, потому что была в саду. Вот черно-желтый кот и отложился в ее мозгу, чтобы потом всплыть в виде галлюцинации.
Только и всего.
Только и всего, только и всего, повторяет Дарлинг про себя, ничего страшного. Просто рисунки. Их рисовала маленькая девочка, обладательница милых розовых пяток, которая очень любит сказки. А то, что с самого раннего утра ее не оказалось в постели… Что ж, это тоже имеет свое объяснение: иногда дети просыпаются среди ночи или перед самым рассветом. И бегут в комнату родителей, чтобы забраться к ним под одеяло и еще ненадолго провалиться в свой самый счастливый сон. Дарлинг в далеком детстве поступала так неоднократно, потом то же самое проделывала и Лерка. А Дарлинг оставалось лишь ревниво наблюдать из-за дверей, как она нежится в родительской постели, на руке у папочки.
…Крик, который слышит Дарлинг, не имеет ничего общего со счастьем: он исполнен отчаяния и слез. Кричит ребенок, девочка, Лали — потому что других детей здесь просто нет.
— Мамочка! Мамочка!..
От захлебывающегося голоса Лали у Дарлинг едва не останавливается сердце. Лали попала в беду? Но какая беда может случиться в доме, полном людей, пусть и спящих? Что так напугало ее, что привиделось?
Дарлинг со всех ног бежит на крик, но, завернув за угол и оказавшись на площадке перед домом, никого не обнаруживает. Две пальмы остаются за спиной, а впереди — пустое пространство уложенного плиткой двора, пышный кустарник и «Лендровер».
Кажется, крик идет от кустарника.
— Лали? Где ты, детка?
— Мамочка-а-а-а!..
Обойдя машину, Дарлинг наконец-то обнаруживает девочку. Она стоит на широком порожке «Лендровера» и, ухватившись одной рукой за зеркало, пытается заглянуть в салон. Руки и ноги Лали целы, на них нет никаких видимых повреждений. Пижамка с Винни-Пухами (точно такие украшают ночник в детской) не порвана, а только слегка помята и испачкана грязью с крыла машины.
— Ну что случилось, малыш? — Дарлинг приходится задержать дыхание, чтобы унять бешено колотящееся сердце.
Появление Дарлинг успокаивает девочку ровно на секунду, после чего она снова начинает подпрыгивать и колотить свободной рукой в стекло, до которого едва дотягивается.
— Успокойся и объясни мне, что случилось. Пожалуйста, Лали.
Дарлинг и понятия не имеет, как обращаться с маленькими плачущими девочками. Наверное, нужно обнять их, и взять на руки, и подуть в волосы, охлаждая разгоряченный лоб. Но для этого как минимум нужно, чтобы Лали обратила на нее хоть какое-то внимание.
Но все внимание Лали сосредоточено на стекле — что же там такое происходит, за стеклом?
— Мама-мама-мама. — Устав кричать, девочка переходит на хрипящий шепот.
— Что там?
— Мама-а…
— Я не понимаю тебя, Лали…
Дарлинг прижимается к пижамке с Винни-Пухами и пытается сквозь стекло заглянуть в салон «Лендровера». Водительское и пассажирское сиденья пусты, что же так взволновало Лали?
— Там мама…
— В машине?
— Мама…
От бесконечно повторяющегося отчаянного «мама» у Дарлинг вот-вот лопнет голова, она готова встряхнуть тельце Лали, зажать ей рот рукой — только бы она замолчала. Передние сиденья пусты, но на заднем… Приблизив лицо к стеклу, она видит брошенное одеяло.
Нет, не так.
Кого-то, накрытого одеялом.
В большом доме достаточно места, он полон комнат, полон дверей, — кому пришло в голову ночевать здесь, на заднем сиденье машины? Но даже если пришло — почему это так испугало Лали и довело ее до самой настоящей истерики? Надо покончить с этим. Прямо сейчас. Заткнуть девчонку, пусть даже и придется прервать чей-то утренний сон. Сейчас Дарлинг хочет только одного: чтобы Лали наконец замолчала. Только поэтому она осторожно стучит в стекло костяшками пальцев.
Никакого эффекта. Человек под одеялом не шевелится, и Дарлинг, наплевав на деликатность, начинает стучать сильнее. Она колотит по стеклу ладонью и сжатым кулаком, не отрывая взгляда от равнодушного одеяла, а потом начинает дергать ручку.
Машина заперта.
Плохо. Совсем-совсем плохо. Совсем.
Запираться в машине, стоящей посреди закрытого для посторонних и совершенно безопасного двора, — верх идиотизма. А ведь Даша совсем не идиотка, даже эксцентричной ее не назовешь. Это определение скорее подошло бы Анн-Софи, когда она, нахлобучив тюрбан и потрясая килограммами браслетов, изображает варана для маленькой Лали. Хотя Дарлинг и не видела варана в исполнении француженки, но ей почему-то кажется, что браслеты должны трястись и издавать легкий звон, стукаясь друг о друга. Писательскую жену Магду тоже можно назвать эксцентричной: один взятый напрокат для психоза рисованный кот чего стоит!.. Любитель русалок Кристиан — парень со странностями, у прилепившегося к подолу Анн-Софи тихого Зазу наверняка имеется в загашнике пара-тройка чудаковатых фобий. Шон… О господи, что она делает? Пытается проникнуть в спальник Анн-Софи, о которой, проснувшись сегодня утром, даже вспоминать не хотела. Пытается забиться в спальник Зазу, куда ее никто не приглашал. Пытается влезть в русалочий хвост. Пытается заслониться от правды всем тем, что под руку подвернется, что только в голову придет. Можно еще подумать о пропавшем Костасе, о Тео и его книге. И о его посвящении в книге. Оно начинается банальным «Моей единственной», как выглядит продолжение? Все в нем должно быть художественно преувеличено — иначе зачем вообще писать книги?
Ради эффектных посвящений, ага.
Еще можно подумать о русалках: так же они немы, как рыбы, так же не способны выдавить из себя ни звука, оказавшись перед лицом страшной правды? Дарлинг — не русалка, и, для того чтобы подавить в себе вопль ужаса, ей приходится прилагать усилия, забивать рот спальниками, книжными посвящениями и рыбьей чешуей.
Даша совсем не эксцентрична, нет. И она не осталась бы спать в запертом «Лендровере», на неудобном заднем сиденье, если бы…
была жива.
Но Даша мертва.
Именно эту правду пытается сообщить ей собственный разум вот уже несколько минут, которые прошли в попытках защиты от очевидного факта: