— Меня? — Дарлинг потрясена. — Почему меня?
— Почему бы и нет? Они обвинят вас, меня, этого молокососа в пижаме, пьяного мужа, приемного сына, писателя… Почему бы не обвинить писателя? Почему бы не обвинить собаку?..
— Собака мертва.
— К несчастью. Теперь на собаку не повесить собак. А именно этим они и займутся. Вешанием собак на белого человека. Это их любимое занятие, если вы еще не в курсе. Они ненавидят нас. Но, конечно, официальное расследование будет проведено!..
— Успокойтесь, Ян.
— Я спокоен.
Дарлинг не может оторвать взгляд от лица поляка: из правой ноздри показалась темная струйка крови — совсем не такая прямая, как те дымные струйки, которые выпускала Даша. И Дарлинг никогда больше не увидит их, никогда…
— У вас кровь.
— Кровь?
— У вас пошла кровь носом.
— Простите. — Ян стирает кровь тыльной стороной ладони и запрокидывает голову. — Со мной такое случается.
— Звоните вашему другу. А что… делать всем остальным?
— Вернуться в дом. И не подходить к машине.
— Оставить… ее там?
— Оставить место преступления в неприкосновенности, насколько это возможно. Вы не приближались к воротам?
— Нет.
— А… кто-нибудь подходил?
— Не знаю. Но пока я здесь — никто. Кроме вас.
— Они заперты на электронный замок. Калитка закрывается на щеколду, она закрыта и сейчас.
— И… что это значит?
— Что никто не покидал территорию виллы. А если вышел, то кто-то другой запер за ним дверь.
— И что это значит?
— Я думаю, что тот, кто сделал это… он и сейчас здесь. Или они.
— Тот, кто сделал это?
— Убийца и его сообщник или сообщники. Если они есть. Так понятнее?
Преданный приемный сын, так часто произносящий слово «мама», что его можно раздать всем сыновьям на свете и никто не останется обделенным. И все мамы останутся очень довольны нежностью этого взятого напрокат слова. Маленькая девочка, поразительно умная и хорошо говорящая для своих трех лет. Отец девочки, отчаянно влюбленный в свою жену. Ее подруга, демонстрирующая свою любовь и привязанность совсем не для протокола. Муж подруги, или скорее ее тень, не способная ни на одно самостоятельное решение. Изнеженный чистоплюй-писатель, по-детски прячущий наметившуюся лысину от женщины, которую когда-то любил. Жена писателя, полусумасшедшая алкоголичка, пребывающая в альтернативной реальности. Молодой, чувствительный англичанин, не способный справиться даже с саксофоном. Харизматичный бритоголовый поляк с лицом уставшего от походов крестоносца…
Кто из них?
— Я подумала… Больше всего на убийцу смахиваете вы, Ян.
На лице Яна застывает недоуменная улыбка:
— Вы шутите?
— Вы кажетесь мне сильным и хладнокровным человеком. Гораздо более сильным и хладнокровным, чем все остальные.
— То, что меня не стошнило, как нашего писателя, еще ни о чем не говорит. Вы тоже не выглядите особенно подавленной.
— У меня было чуть больше времени, чтобы осознать происшедшее. Вы слишком долго выбирались из дома.
— А вы оставались здесь, рядом с ней, и относительно нормально себя чувствовали. Не всякой женщине это по силам. Я любил ее… Зачем мне нужно было ее убивать? А с вами еще нужно разобраться… Никто не знает вас. Вы появились только вчера. Вы пришли с тем типом… Кстати, куда он делся?
— Я не видела его со вчерашнего вечера, — признается Дарлинг.
— Никто его не видел, но это не значит, что его здесь не было. Дом огромный, в нем масса мест, где можно спрятаться. Возможно, он и спрятался… А потом совершил… все это. А вам оставалось только запереть за ним калитку. И разыграть все последующие сцены. Вы ведь первая оказались на месте преступления. Может, это совсем не случайность?
У Дарлинг начинает сосать под ложечкой, а лицо поляка принимается раскачиваться перед ее глазами, как маятник.
— Вы подозреваете меня? Может быть, вы подозреваете меня, потому что я русская? А все русские априори — преступники, убийцы и людоеды?
— Я всю жизнь любил русскую. — В голосе Яна слышится неподдельная горечь. — И я просто хотел сказать, что все мы в равном положении. За исключением детей, разумеется. Не я первый начал обвинять.
— Простите. Я, наверное, и впрямь неудачно пошутила. Я просто не знаю… Я не думаю, что кто-то из присутствующих здесь мог убить ее.
— Поэтому и нужен профессионал со стороны. Чтобы во всем разобраться. Нормальный белый человек, а не гребаные азиаты…
Можно ли назвать Пномпень мегаполисом? В любом случае это большой город, со множеством зданий, с тысячами жителей, с тысячами тарахтящих мопедов и стареньких мотороллеров «Веспа», с милыми тук-туками, с офисами крупных компаний и диппредставительствами; с гостиницами, среди которых встречаются и пятизвездочные; с симпатичным заведением FCC, где полно европейцев с ноутбуками. В Пномпене есть международный аэропорт, исправно функционируют Интернет и сотовая связь… Так почему у Дарлинг возникло стойкое ощущение, что вилла Даша и все в ней находящиеся полностью отрезаны от мира? Что они находятся на острове, добраться до которого — проблема из проблем? Что они сидят в старом английском доме посередине графства Йоркшир, и все подходы к нему завалены снегом, беспрерывно идущим несколько суток?..
В Камбодже не бывает снега. Только сезоны тропических ливней, но легче от этого не становится.
— Хорошо. Вызывайте вашего профессионала. Надеюсь, потом он свяжется с полицией?..
— Естественно. А сейчас мы должны вернуться в дом, и я позвоню Йену. Кто-нибудь еще… в курсе происшедшего? Кроме тех, кто находится здесь?
— Не думаю. И вот еще что, Ян. Я не знаю, как сказать Исмаэлю, что его мамы больше нет. У них были очень близкие отношения, насколько я знаю.
— Вы очень многое успели узнать, как я посмотрю. Хорошо, мальчика я возьму на себя.
— А Шон? — Дарлинг наконец вспоминает о несчастном англичанине.
— Вон тот нетопырь в пижаме… Он ведь его друг? Кому, как не друзьям, быть рядом в трудную минуту?
— Шон так ее любит…
Эта фраза, до сих пор прятавшаяся под оранжевым зонтом с автостоянки у аэропорта, выскочила из Дарлинг совершенно случайно.
— Любой из тех, кто находится здесь, может сказать о себе то же самое. — Ян абсолютно спокоен, почти безмятежен. Даже вновь появившаяся под носом струйка крови не может поколебать эту безмятежность. — Во всяком случае, до сегодняшнего утра я думал именно так.
— Не любой.
— Я не говорю о женщинах. Хотя с Анн-Софи ее связывает очень близкая дружба. Связывала, — тут же поправился Ян и надолго замолчал. — Вы ведь слышали вчера то же, что слышал я?
— О чем вы?
— Об этой истеричке Магде. О том, что она говорила вам. Кажется, речь шла об очень неприятных вещах. Которые не принято озвучивать в приличном обществе. Нет?
«Проклятая сука. Чтоб ты сдохла». «Откуда взялась эта стерва? Я ее убить готова».
Ян слышал кусок их с Магдой вчерашнего разговора в саду и теперь выволок его на свет божий. Хорошо бы еще выволочь саму изможденную, страдающую галлюцинациями Магду из кустов и послушать ее версию.
— Неужели вы верите, что Магда… Вы видели ее?
— Имел несчастье.
— Я не спрашиваю, видели ли вы ее вообще. Вы видели ее вчера вечером? Сегодня? Двадцать минут назад? Вряд ли она понимает, что происходит.
— Вы психиатр, Дарья?
— Нет.
— Тогда откуда вы знаете, понимает она или нет.
— Я с ней разговаривала.
— Она может сказать что угодно. И это не обязательно будет правдой.
— Наверное, то же можно сказать и о вчерашнем разговоре. Который вы подслушали.
— В любом случае — он был. И я не намерен его забывать.
Конечно, Ян ни за что не забудет этот разговор. Он предъявит его всем заинтересованным лицам и подчеркнет красным маркером каждое слово из него. Жирно подчеркнет. Одной линии будет недостаточно, а две или три — в самый раз. И побольше восклицательных. Желательно приставить их к каждой букве. А также снабдить каждую букву звуковыми сигналами всех возможных экстренных служб, чтобы уж наверняка. Магда — самое слабое звено и спасение для всех остальных. Обвинить во всем того, кто даже не в состоянии защититься, — вот чего хочет Ян.
— Вы ведь подтвердите, что угрозы были, не так ли? Думаю, это нужно сделать в интересах следствия.
— Которое еще даже не началось.
— И тем не менее… Вы говорили, что она где-то поблизости.
— Сидит возле стены. — Дарлинг машет рукой в сторону кустарника.
— И как давно она там сидит?
— Я пыталась узнать, но разговаривать с ней бесполезно.
Странно, что за то время, пока все они находятся здесь, Магда не давала знать о себе. Даже присутствие мужа не вынудило ее покинуть свое убежище. А может быть, она не видит его, как не видела мертвого Амаку.
— Ее нужно как-то выманить оттуда.
— Предлагаете сделать это мне? — Ян хмыкает.
— У меня не получилось.
— У нее есть муж. Может быть, у него получится. Кстати, куда он делся?
В нескольких метрах от Яна и Дарлинг маячит пижама Кристиана, а писатель исчез. Поляк жестом подзывает Криса и, когда тот послушно подходит, спрашивает:
— А где наш писака?
— Не знаю. Наверное, ушел в дом. Я могу пойти поискать его. Может быть, позвать кого-то еще?
— Никого звать не нужно. Чем меньше народу будет здесь околачиваться, тем лучше.
— Значит, искать Тео не обязательно? Там, в кустах… Кажется, я видел Амаку.
И Ян, и Кристиан стоят сейчас спиной к машине и не видят того, что видит Дарлинг: ветви кустарника раздвигаются, и из них показывается Магда. При свете дня она выглядит еще более ужасающе, чем в своей сумрачной берлоге у стены: грязные разводы на футболке и штанах, испачканное лицо, свисающие сосульками мокрые волосы. Бессмысленно поблуждав по окрестностям, глаза Магды останавливаются на распахнутых дверцах автомобиля.
— Магда! — окликает ее Дарлинг.
Магда как будто не слышит окрика. Не отрываясь, она смотрит в глубь салона, а потом подносит пальцы к правому виску и с силой вдавливает их.