Даша.
— Уберите руки и отойдите! — В голосе Яна слышится угроза. — Это место преступления, понятно? А если вы будете проявлять излишнюю активность, то…
— Что?
— Часть важных улик может быть потеряна.
— Бред! Что за бред, господи! Убийство… Какое убийство?
— Какое есть.
— Думаешь, я позволю тебе оставить ее здесь? — «Ее» относится к Даша, все по-прежнему не решаются произнести имя вслух.
— Думаю, да. Никто не сдвинет здесь с места даже щепку, пока не появятся профессионалы. Профессионал.
— Вы вызвали полицию? — Раздраженное «ты» меняется на разумное и примирительное «вы» с завидной легкостью.
— Я вызову… полицейского. Прямо сейчас, если вы не будете вертеться под ногами.
Анн-Софи не стала падать на колени, как Магда. Ее не вырвало, как Тео. Она легко обуздала все свои эмоции. Даже слишком легко, если учесть долгие годы дружбы, которые связывали их с Даша, а о вчерашнем разговоре на лестнице Дарлинг предпочитает не думать. Не думать, не думать, не думать, но в этой — почти семейной — беседе на площадке между этажами было что-то такое… Что-то, что делает убийство не таким уж невозможным, инопланетным вариантом.
«Зло уже в доме», — сказала вчера Даша.
Что или кого она имела в виду? Вряд ли Анн-Софи: хоть разговор и был не слишком приятным для обеих, в голосах не слышалось враждебности. Наоборот — нежность, забота и тревога, во всяком случае, со стороны Анн-Софи. А Даша… Даша всегда жила как ей вздумается, невзирая на предупреждения об опасности.
И снова Дарлинг бегает по кругу, по опилкам цирковой арены, и где-то там, полускрытые темнотой, мелькают лица обитателей дома — может быть, не самых счастливых, но довольно милых людей. И никто из них не подходит под определение «зло». Даже Тео (и почему она так взъелась на Тео?). А по большому счету… по большому счету злом была сама Даша. Это она в разное время заставила страдать большинство этих милых людей… Вот если бы…
— Бедная малышка! — Дарлинг и не заметила, как Анн-Софи оказалась рядом с ней. — Бедный Исмаэль! Ума не приложу, как они будут теперь без нее.
— Да…
— Мне казалось, она будет жить вечно.
— Мне тоже. Хотя я совсем ее не знала.
— Я знакома с ней больше десяти лет, но могу сказать то же самое. С ней всегда так: знаешь только то, о чем она сама тебе хочет рассказать… Если она успела вам что-то рассказать…
Несмотря на то что губы Анн-Софи изогнуты скорбной подковой, глаза остаются холодными и карабкаются по лицу Дарлинг, обыскивают и ощупывают его.
— Ничего особенного она не рассказывала.
— Вы ведь провели вчера много времени вместе… Никто из других гостей не удостоился столь долгой аудиенции.
— Наверное, потому, что я русская. И ей хотелось поговорить по-русски…
— Она говорит по-русски с Исмаэлем и Лали. — Анн-Софи как будто хочет в чем-то уличить Дарлинг.
— Это не одно и то же.
— Может быть… Как будет «преданность» по-русски?
— Почему вы об этом спросили?
— Просто так. Надеюсь, в вашем языке это не синоним одержимости…
…Ровно через час с четвертью в дом, жизнь которого сломалась, как пружина в часах, прибыл бывший полицейский из Ванкувера и «консультант косорылых уродов» Йен Шанти. Именно так он представился еще спустя полтора часа, после того как облазил и обнюхал все пространство вокруг «Лендровера» и осмотрел дом.
На вид Йену было не больше тридцати пяти, и он представлял собой тип полицейского-плохиша. В принципе, Дарлинг не имела ничего против экзистенциальных плохишей из фильмов noir и гангстерских фетровых саг. Но экзистенциальностью от этого плохиша и не пахло, а пахло лишь трешевыми низкобюджетными киношками категории «В» и сортирным масскультовым чтивом. И это были не единственные запахи, идущие от Йена: к ним примешивалась стойкая вонь перегара и невыветриваемый табачный дух. Одного взгляда на него Дарлинг хватило, чтобы понять: Йен переживает не самые лучшие времена. По степени помятости его физиономия смело могла конкурировать с его же собственным летним пиджаком: когда-то вполне приличный, он превратился в тряпку, которой неоднократно вымыли пол в «Макдоналдсе», прежде чем надеть снова. Брюки, в отличие от пиджака, мятыми не выглядели, но вкупе с ним смотрелись нелепо: это был тот самый фасон, который Дарлинг уже видела на официанте из индийско-тайского ресторана.
Что-то навязчиво этническое.
Дополняли образ кроссовки на босу ногу и ярко-красная футболка, украшенная японскими иероглифами и головой ушастого покемона Пикатю.
— Этот клоун и есть профессионал? — спросила у Дарлинг Анн-Софи.
— Никого другого я здесь не вижу. Выходит, что он и есть, — ответила Дарлинг.
— Надо бы сказать Яну, чтобы он прекратил этот балаган. Я думала, и впрямь приедет компетентный человек, а он не в состоянии даже снять отпечатки с машины.
— Может быть, имеет смысл подсказать ему, что нужно делать?
— Может быть. — Анн-Софи не двинулась с места.
Они вдвоем стояли на террасе и наблюдали, как Йен копается вокруг «Лендровера», то и дело записывая или зарисовывая что-то в блокнот. Закончив осмотр машины, он переместился к кустарнику и исчез в нем минут на пятнадцать.
За то время, что они стояли на террасе, успели пройти два коротких ливня и дважды показывался Зазу. Но всякий раз Анн-Софи почти неуловимым взмахом руки отсылала его обратно в дом. И покладистый, как мул, Зазу тотчас пропадал за дверью, хотя находиться в огромном и погрузившемся в оцепенение доме было тяжело. Особенно после того, как о смерти Даша узнал Исмаэль. В самый последний момент казавшийся непрошибаемым, Ян струсил и обратился за помощью к Анн-Софи.
— Вы ведь знаете парня, — сказал он. — Нужно сообщить ему… о том, что произошло… помягче. Сказать нужные слова.
— Вы полагаете, что для таких случаев существуют нужные слова? И хоть что-то может смягчить ситуацию?..
Как бы то ни было, к Исмаэлю Анн-Софи все же отправилась, прихватив с собой Яна. Они вошли в детскую, плотно прикрыв за собой дверь, и оставались там довольно продолжительное время. Дарлинг все ждала, что дверь распахнется и выбежавший из нее Исмаэль скатится по лестнице вниз или — хотя бы — раздастся приглушенный крик отчаяния. Но ничего такого не произошло, за дверью было тихо. И лишь спустя десять минут, когда Дарлинг уже стала волноваться, не казнены ли гонцы, принесшие дурные вести, дверь наконец открылась.
Но на ее пороге не оказалось Исмаэля, лишь Ян и Анн-Софи.
— Я думал, все пройдет значительно хуже, — сказал Ян, дернув кадыком.
— Не стоит обольщаться. — Анн-Софи выглядела бледной, слабой и какой-то очень постаревший. Ничего от женщины-легенды, привыкшей проводить ночи в спальнике и умеющей показать маленьким девочкам варана.
— Что он сказал?
Судьба Исмаэля волнует Дарлинг намного больше, чем судьба несчастного Шона, напившегося ночью в хлам: привести его в чувство так и не удалось.
— Он спросил: «Можно ли мне увидеть маму?»
— И все?
— Разве этого не достаточно?.. Я сказала, что да, но только не сейчас.
— Мне кажется, он даже не понял, что мы ему говорим, — высказал предположение поляк.
— Еще раз повторю — не стоит обольщаться, Ян. Он понял все. Абсолютно.
— И при этом даже не вышел? — Удивлению Дарлинг нет предела. — Я думала, он привязан к матери.
— Он привязан к матери, — подтвердила Анн-Софи. — Хотя привязан — не совсем точное слово. Он предан матери.
Не та ли это преданность, которую француженка недавно связала с одержимостью? Если так — то реакция Исмаэля тем более странна. Как отреагировала бы сама Дарлинг, если бы жизнь кого-то — очень и очень любимого — была прервана насильно? О… нет, нет! Об этом лучше не думать, все равно предсказать, как поведешь себя, невозможно. Холодеющие пальцы, истерики, слезы, провалы в небытие — они бывают и по другим, гораздо менее страшным поводам. Дарлинг не может поставить себя на место Исмаэля или на место кого-нибудь еще, даже если бы захотела; пусть папочка плывет себе на своем сухогрузе и ничто дурное не коснется его.
Никогда.
В океане может случиться всякое, но там есть свет и есть линия горизонта, и спасательные шлюпки, и навигационные приборы, и всегда можно послать в эфир сигнал SOS — и быть уверенным, что кто-то обязательно получит его и придет на помощь. Но в том ужасном и мрачном океане, в котором очутился маленький плотик Лали и Исмаэля, нет никакого света. И линии горизонта тоже нет, и все приборы бессильны, и никто не сможет помочь, даже если окажется рядом. Из этого океана можно выбраться только самому. Или не выбраться.
Ей нужно поговорить с Исмаэлем, как-то утешить его, сказать слова поддержки и ободрения, пусть он и не услышит их. Но запустить маяки необходимо — вдруг ему когда-нибудь понадобятся их лучи?..
— Я пойду к нему, — сказала Дарлинг Анн-Софи.
— Не стоит.
— Я должна…
— Вы должны были сказать ему о случившемся с самого начала. Но вы не сделали этого, предпочтя устраниться. Перевалив этот груз на плечи других людей.
Конечно же, Анн-Софи права. Жесткая Анн-Софи, жестокая. Но слабость еще не покинула ее, и резкие старческие морщины у губ так никуда и не делись, а мертвенную бледность сменили два лихорадочных красных пятна на щеках. Видимо, разговор с Исмаэлем дался ей нелегко. А Дарлинг предпочла трусливо отстраниться. Но никогда не поздно все исправить.
— Я все же пойду.
— Идите.
— Да… Как там Лали?
— Лали заснула. Исмаэль умеет уговаривать, утешать и усыплять, как и всякий боро мангу…
Второй раз Дарлинг слышит это слово, но никто не потрудился объяснить его значение.
— А что такое — боро мангу?
— Даша не рассказала вам? Странно. Она много лет носилась с идеей, что несчастный маленький Исмаэль — боро мангу.
— Хорошо бы еще узнать, что это такое.
— Боро мангу — колдуны, — говорит Анн-Софи.