— И все? Вы верите в колдунов? И она… в это верила?
— Я стараюсь не думать об этом. Иначе впадешь в дремучие предрассудки и начнешь бояться собственной тени. А это не способствует получению удовольствия от жизни. Но боро мангу — не просто колдун. Не совсем. Это человек, в котором заключена магическая сила, а она передается только по наследству. И редко направлена на добро. Ее стезя — зло и несчастья.
«Зло уже в доме» — не приемного ли сына имела в виду Даша? Поверить в это невозможно, Исмаэль — милый пятнадцатилетний мальчик. Идеальный сын, идеальный брат, идеальный читатель, идеальный рассказчик и сочинитель сказок. Укротитель саксофонов и просто человек, с которым хочется подружиться.
— Все еще хотите его утешить, дорогая?
— Да.
— Похвально. А в оправдание боро мангу можно сказать только то, что сами носители редко подозревают об этой своей магической силе. Она проявляется спонтанно, вне зависимости от них самих. Но может и не проявиться. С этой силой, с этим даром легко прожить жизнь, ни разу ими не воспользовавшись. А эта сука… — Румянец на пергаментных щеках Анн-Софи становится еще ярче и лихорадочней. — Эта сука…
— Сука?
— Я сказала «сука»? Нет, конечно же… Некогда блистательная и завораживающая, а ныне покойная Даша… она всегда хотела вытащить силу из Исмаэля и подчинить ее себе.
Если кто и выглядит сукой — так это сама Анн-Софи. Писатель Тео слишком ничтожен, чтобы ненавидеть его. А вот колченогая лягушка-путешественница Анн-Софи — зверь покрупнее. Столько лет прикидывалась другом семьи, но стоило случиться несчастью — и пожалуйста: два красных пятна на щеках! Не иначе как от присосок, на которых крепилась карнавальная маска добросердечной подруги и человека, который помнит добро.
— Я смотрю, вы тоже успели подпасть под ее обаяние, моя дорогая. Этого не смог избежать почти никто, такова уж она была. Говорю вам так, потому что сама была привязана к ней долгие годы.
— А теперь, когда она мертва… все рассеялось?
— Все рассеялось, и морок спал.
— И сразу стало легче?
— Нет. Но кое-что встало на свои места. Теперь многие смогут распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Исмаэль в том числе.
Кто это там разговорился? Женщина, довольствующаяся немой собачьей верностью слабого мужчины? Женщина с пустым бесполезным животом, не рассказавшая на ночь сказку ни одному ребенку, а эпизодическая роль варана на детском утреннике в саду не в счет.
— Нужно отдать должное Даша, — продолжает разглагольствовать Анн-Софи. — Она никогда ничего не боялась и была практически лишена чувства самосохранения. А из зла тоже можно извлечь выгоду, если правильно его организовать. Перетянуть на свою сторону. Манипулировать им. Влюбить в себя. Этим она и занималась долгие годы.
— Но теперь она мертва.
— Да. Эксперимент не удался.
Дарлинг кажется, что Анн-Софи зевает, но это всего лишь беззвучный кошачий смех.
— Ужасно, что все случилось именно так, — отсмеявшись, продолжает француженка. — Но ее убийцу я могу понять как никого другого. Какие бы чувства им ни двигали.
Сказать или промолчать? Промолчать? Или все же сказать, что она слышала разговор на лестнице? Его смысл сводился к тому, что Анн-Софи хотела выудить из Даша что-то, а Даша не соглашалась это что-то отдать. А вопрос между тем был тесно увязан с безопасностью ее семьи. Анн-Софи не просто вела беседу — она увещевала Даша. И даже угрожала. Не напрямую, в лоб, а мягко, по-иезуитски. Но от этого угроза не перестает быть угрозой. И вот пожалуйста: суток не прошло, а Даша больше нет.
Сказать или промолчать?
Сказать — и кошачий смех будет повержен, Дарлинг абсолютно уверена в этом. Но стоит ли минутный триумф того, что может последовать затем? И если Анн-Софи каким-то образом причастна к убийству (это слово приходится выдавливать из себя, как полузасохшую пасту из тюбика), то все сложится для Дарлинг крайне печально.
Промолчать. Во всяком случае, пока.
— Вы можете понять убийцу, какие бы чувства им ни двигали? А как насчет чувств маленькой девочки, чьей мамы больше нет? И мальчика, которому больше не на кого будет опереться?
— Мне жаль детей. Не скрою, иногда и мне приходили мысли убить ее. Стереть с лица земли. Но ее детей я люблю. И еще… Я могу быть с вами откровенна?
— Да, конечно.
— Я не убивала. Поверьте.
— Я верю. Конечно.
Зачем Анн-Софи понадобилась вера Дарлинг, неясно. Дарлинг не следователь, не полицейский, и красной футболки с покемоном Пикатю у нее тоже нет.
— Возможно, вы кое-что случайно услышали. К примеру, телефонный разговор…
Вот черт! А ведь был еще и телефонный разговор. Теперь о нем вспомнила и Дарлинг: шел дождь, Анн-Софи стояла у одной из колонн перед домом и с кем-то разговаривала по мобильнику. Дарлинг уже успела забыть о нем, так зачем о нем напоминает сама Анн-Софи? Наверное, этот разговор был для нее важен, и важно было сохранить его в тайне от других людей, а тут подвернулась не вовремя хлопнувшая входной дверью Дарлинг. И теперь Анн-Софи думает, что она могла услышать его. Что такого было в том разговоре, что позволяет связать его с убийством?
— Телефонный разговор? Нет, ничего такого я не слышала. А кто говорил и с кем?
— Это не важно. Забудьте.
— Хорошо. Я все же загляну к детям.
…Сказать проще, чем сделать.
Отлепившись от Анн-Софи, которая тотчас отправилась на террасу, где уже маячил Зазу, Дарлинг остановилась перед дверьми детской, взялась за ручку и задумалась.
Что она скажет?
Что сожалеет (не слишком подходящее случаю слово); что скорбит вместе с Исмаэлем (чрезмерно пафосное), что…
Надо просто открыть дверь — и все.
…Здесь, в этой комнате, она провела всю прошлую ночь.
Избавленная от скульптур и сомнительных артефактов, комната не имеет ничего общего ни с гостиной, ни с кабинетом Даша: всего лишь детская, устроенная так, чтобы маленькая трехлетняя девочка чувствовала себя комфортно. Вчера здесь витал приятный, чуть сладковатый молочный запах; вчера здесь веяло прохладой, что совсем не лишне в жарком и влажном камбоджийском климате,—
но сегодня все изменилось.
Сегодня в детской царит полутьма (окна плотно зашторены), и прохлада сменилась почти арктическим холодом. Именно он сковал Дарлинг, стоило только переступить порог. Как в таком холоде могут существовать два человеческих существа, два ребенка?.. А между тем — вот они, прямо перед ней, в ледяных чертогах вчера еще безопасной и уютной кровати: из-под одеяла виднеется светлая макушка Лали, Исмаэль сидит рядом, прижав колени к подбородку и обхватив их руками. На нем все те же спортивные шорты и белая майка — не самая подходящая одежда для Арктики, а ведь Исмаэль еще и африканец. И о чем только думает Дарлинг? О том, что африканцы переносят холод намного болезненнее, чем белые. Потому что думать о том, как Исмаэль переносит смерть матери, — невыносимо. Хорошо еще, что она не видит его лица: просто — черное пятно, украшенное бесформенными кляксами дредов.
Все заранее заготовленные слова сочувствия и скорби не то чтобы улетучились, нет: они малодушно сидят в горле Дарлинг, не решаясь выйти на мороз. Должно быть, сейчас они такие же африканцы, как и Исмаэль: в спортивных шортах и белых майках. Стараясь занять как можно меньше места, Дарлинг присаживается на край кровати и касается пальцами холодного колена Исмаэля. До сих пор его лицо казалось абсолютно черным, но теперь у черного появились оттенки, и она в состоянии различить линию губ, скулы и нос — немного приплюснутый, с широкими ноздрями. Не проходит и секунды, как черноту взрывают ослепительно-светлые белки, похожие на лопасти корабельного винта: Исмаэль приподнял веки в ответ на осторожное касание.
— Это ведь вы нашли… маму?
Голос Исы еще чернее, чем он сам. Так, во всяком случае, кажется Дарлинг: черный, без всякого просвета голос, похожий на чулан или кладовку, которыми обычно пугают маленьких детей. Дарлинг давно не ребенок, но и она смертельно боится оказаться лицом к лицу с чужим горем и отчаянием. Смертельно боится быть изрубленной на куски корабельными винтами
— Лали кричала во дворе так сильно. И сначала я нашла ее, а потом…
— Значит, все это правда.
— Я сожалею.
Оно все-таки вырвалось на свободу первым — это чудовищное, абсолютно непотребное, не соответствующее моменту слово. Равнодушно-оскорбительное и вполне способное вызвать к жизни злую силу боро мангу. Но Исмаэль не спешит выпускать ее на волю, и в ответ следует неожиданно спокойное:
— Я знаю.
— Мы не успели познакомиться близко, но… она потрясающая. Самый удивительный человек, которого я когда-либо встречала в жизни. — Меньше всего это похоже на соболезнование. Скорее это запоздалая констатация того, что все было именно так. И Даша была именно такой, удивительной и потрясающей.
— Я знаю, — снова повторяет Исмаэль как заведенный.
— То, что произошло, ужасно…
— Вы говорите об убийстве?
Реакция Исмаэля — спокойная и отстраненная — пугает Дарлинг почище его чуланного голоса. Как будто речь идет не о смерти самого близкого ему человека, а об абстрактной гибели абстрактного кхмера-таможенника или ящерицы, перекочевавшей в Магдину постель. Что именно сказали Исмаэлю Янек и Анн-Софи, бывшие в комнате до Дарлинг? Какие слова им удалось найти? Убийство — не просто случайно прерванная жизнь. За убийством всегда кто-то стоит, и этот кто-то — совсем не бог, не рок, не злосчастная судьба. Обычный человек, окутанный темнотой осуществленного преступного замысла. Как разглядеть его в этой темноте?
— Об убийстве?
— Ее убили, я знаю.
Это какое-то давнее знание, а не то, что принесли в детскую поляк и француженка. На это знание нужно гораздо больше времени, чем несколько часов, прошедшие с гибели Даша.
— Когда-нибудь это должно было произойти, — продолжает Исмаэль. — Мама говорила мне об этом.