И саксофон.
В какой-то момент Дарлинг почудилось, что где-то совсем рядом заиграл саксофон, впрочем, мелодия тут же оборвалась.
А может, все эти звуки не имеют ничего общего с людьми — настороженными, испуганными и напряженными? Может быть, их производят оставшиеся без присмотра африканские боги? Странно, но эта мысль успокаивает Дарлинг, хотя еще совсем недавно, несколько часов назад, действовала угнетающе.
Так и есть — Дарлинг больше не боится их! Как и когда произошла подобная метаморфоза? Может быть, тогда, когда она узнала настоящее имя Мика?.. И вместе с этим знанием пришла уверенность: неприятностей можно ждать от людей, а укутанные в дерево и камень божества не обидят ее никогда.
Наверное, так же думала и Даша.
Но она чего-то не учла, что-то упустила и к чему-то не прислушалась, и вот теперь — мертва.
Ночь, какой бы длинной она ни была, кончается, а вместе с ней уходят и звуки — один за другим: сначала — металлическое лязганье, затем — поскрипывание ступеней и легкие шаги. Остается только дождь и еще —
мавумавумавумаву.
Именно «маву» — расходящееся, как круги на воде — вырывает Дарлинг из сна и выталкивает из супружеской спальни. Поначалу ей кажется, что это плачут брошенные на произвол судьбы ориенталы — и звук идет из-за плотно закрытых дверей кабинета (и почему кошки вечно оказываются запертыми где-то? и кто запирает их?).
Если бы не истово орущие кошки, Дарлинг не вернулась бы в кабинет никогда. Во всяком случае, еще какое-то время, достаточное для того, чтобы болтающееся на ней африканское платье успело испачкаться и истлеть.
Но кошки!
Она не может оставить их в одиночестве, она слишком нежно к ним относится.
…Конечно же, никаких кошек в кабинете не оказалось, да и звук, приведший ее сюда, исчез, стоило Дарлинг переступить порог и оглядеться. Со вчерашнего дня здесь не изменилось почти ничего, если не считать безнадежно разрушенной целостности африканской коллекции: там, где раньше обитали Мик-Маву, а затем ненадолго сменивший Мика леопард-убийца, теперь зияла пустота. Ничего удивительного в этом не было (орудие преступления унес Йен), вот только сама полка оказалась запертой на ключ.
А панель гардеробной, с которой Дарлинг не смогла справиться еще вчера (или — позавчера?), напротив, была открыта. Не настежь, но небольшого зазора между стеной и самой панелью хватило бы, чтобы просочиться кошке (и даже двум). Или — сунуть руку и отодвинуть панель до упора, что Дарлинг и сделала. И сразу же нашла свой костюм, аккуратно висящий на вешалке среди платьев и костюмов Даша. И свои туфли, и свою сумку, стоящую на полу.
Присев на корточки, Дарлинг достала из сумки телефон — жест скорее машинальный, чем осознанный: в той, прошлой жизни, где остались Россия (неужели где-то существует Россия?), дом, Костас и работа на Костаса, она и минуты не могла прожить без телефона, а вот теперь — пожалуйста! Они не виделись целые сутки, а Дарлинг вспомнила об этом элементарном средстве связи только сейчас!
Элементарном, но совершенно бесполезном, о чем свидетельствовал потухший дисплей: телефон сел безнадежно и бесповоротно, а зарядка осталась в гостинице. И теперь не узнать, звонил ли ей кто-нибудь, звонил ли Костас? Что, если звонил и беспокоился о ней?
Но теперь это не имеет никакого значения. И Костас тоже не важен. Уже не важен, ведь жизнь Дарлинг изменилась кардинально. Не из-за произошедшего вчера, хотя и это нельзя сбрасывать со счетов. А из-за того, что произошло сейчас, ровно секунду назад, когда бесполезный телефон, брошенный обратно в сумку, издал этот резкий металлический звук, как будто натолкнувшись на какое-то препятствие.
Портсигар!..
Портсигар, подаренный Даша и исчезнувший в недрах ее платья, — каким образом он снова всплыл в сумке у Дарлинг? Неужели Даша отказалась от подарка, сделанного от всего сердца? Обида кольнула Дарлинг в то самое сердце, и она даже на мгновение забыла, что Даша мертва. Но кто сказал, что на мертвых нельзя обижаться?..
И опять — скорее машинально, чем осознанно Дарлинг щелкнула замком портсигара и распахнула его. Внутри не нашлось ни одной сигареты, которые так любила курить Даша, но нашлась сложенная вчетверо записка. Трясущимися пальцами Дарлинг развернула ее и увидела знакомый до боли и уже выученный наизусть адрес:
COTONOU, RUE DU RENOUVEAU, 34.
Это можно было бы считать точной копией, снятой со стикера (да и почерк был тем же), если бы не приписка внизу, сделанная по-русски:
«Кажется, я собираюсь втравить тебя в историю, но ничего случайного не бывает. Надеюсь, ты не оставишь их. А значит, не оставишь меня. Кошек зовут так же, как и их, — Лали и Исмаэль».
Вот он, прощальный привет от Даша. Конечно, она не могла уйти навсегда и не попрощаться, это было бы слишком жестоко. Но и содержание записки было жестоким — вдвойне, втройне! Как будто предчувствуя свою скорую гибель, Даша решила доверить совершенно незнакомому человеку самое дорогое, что у нее было, — своих детей. «Надеюсь, ты не оставишь их» — речь идет о Лали и Исмаэле, ни о ком другом, ведь кошек зовут так же, как и «их», — Лали и Исмаэль!
Но почему, почему?
Почему Дарлинг должна брать на себя такую ответственность? Это нечестно, несправедливо и эгоистично, но…
Ничего случайного не бывает.
Во всем существует высший смысл, и тот разговор на лестнице — между Даша и Анн-Софи… Дарлинг и не подозревала, что помнит его почти дословно, он просто взял и всплыл в ее растерянном сознании. Сам собой.
«Хочешь втравить ее в историю, как когда-то… втравила меня?» — спросила Анн-Софи у Даша, имея в виду Дарлинг. И что на это ответила Даша?
«Разве это был не твой выбор?» — вот что.
«Тогда ты не оставила мне выбора» — еще один достойный ответ.
История повторяется. Не факт, что та же самая, но «втравить», увековеченное в записке, остается.
И, похоже, у Дарлинг, как когда-то у Анн-Софи, тоже нет выбора: все дело в Даша, в ее странном, почти мистическом влиянии на людей, которое не исчезло даже теперь, когда она мертва. И отсутствие выбора почему-то нисколько не пугает Дарлинг, если посмотреть на ситуацию под нужным углом: выбор Даша станет и ее выбором, все очень просто, очень.
Как имена кошек — Исмаэль и Лали. Лали и Исмаэль — интересно, кто из двоих изуродовал щеку француженке? Лали? Исмаэль?
Все было бы еще проще, если бы не стикер, исчезнувший с холодильника. Его сняла не Даша, кто-то другой, для которого таинственный cotonou, куда должна направиться Дарлинг, исполняя последнюю волю покойной, — не пустой звук.
Дарлинг очень хочется надеяться, что человек, снявший стикер, — не враг, а друг, — вот если бы этим человеком оказался Исмаэль!.. Лали слишком маленькая и не смогла бы дотянуться до приклеенной к пластику бумажки, кошки еще меньше, чем Лали, а Исмаэль…
Исмаэль бы подошел!
Так она и будет думать отныне. Так и будет.
Но думать только об Исмаэле не получается: мысли Дарлинг плавно перетекают от него к холодильнику, на котором висел адрес, а затем — снова к кухне и кухонному столу, который снова предстает перед ней в бездарном прозекторском виде.
Впрочем, не так уж он бездарен.
Бездарными были игры ее воображения, раз за разом укладывающие на кафель мертвые тела и никому не нужные предметы, а ведь первоначальная картинка (та самая, которую мог бы увидеть ребенок, неожиданно проснувшийся в картонной коробке у мусорных баков) была ясной и исполненной смысла, и только слепой мог не заметить этот смысл: все жестянки, в произвольном порядке расставленные на столе, казались ржавыми. И лишь одна выглядела новехонькой: та самая, на которой была изображена танцующая девушка с браслетами на запястье. Почему именно она, а никакая другая?
Догадка, забрезжившая в сознании Дарлинг, требует своего подтверждения. Но для этого нужно спуститься вниз, на кухню, попутно моля бога, чтобы никого не встретить по дороге и — самое главное — у навесных шкафчиков, куда Анн-Софи составила жестянки накануне.
…Молитва оказалась услышанной: в пустой сумрачной кухне не было никого, кроме певицы Дорис Дей, вылезшей из магнитолы поприветствовать Дарлинг незатейливой и немного грустной песенкой How Insensitive[16]. Обвинения в бесчувственности были совершенно напрасны: сердце Дарлинг ходило ходуном, а пальцы подрагивали все то время, пока она открывала нужный шкафчик и перебирала жестянки в поисках девушки с браслетами. Девушка нашлась в самом дальнем углу (и когда только Анн-Софи успела заставить ее всеми другими банками?) — и оказалась неожиданно тяжелой. Ни одна из специй не может столько весить, ни одна! Так могут весить камни… или бронза.
Бенинский леопард, чью тяжесть до сих пор помнили руки Дарлинг.
Но бенинского леопарда не могло быть здесь по определению: он унесен Йеном и вряд ли вернется сюда хоть когда-нибудь. И почему, почему Анн-Софи не смутил вес жестянки, ведь она умная женщина и не могла не догадаться, что что-то здесь не так?..
Плотно притертая крышка поддалась не сразу, а когда поддалась, Дарлинг едва не выпустила из рук жестяную коробку — и вовсе не потому, что устала держать ее на весу.
Вот оно, подтверждение догадки!
За узкой спиной девушки (принцессы Афрекете или кого-то другого), за ее худыми запястьями и двумя десятками браслетов прятался не кто иной, как Мик!
Вернее, Маву, гордость африканской коллекции Даша, самый ценный, самый важный ее представитель. Он не был бронзовым, как леопард-убийца, он не был каменным или деревянным, как многочисленные головы ухув-элао, он был… золотым!
Целый кусок золота, ослепляющий своим сиянием! Воздух вокруг Маву снова сгустился и приобрел ярко выраженный оранжевый оттенок, который сменился желтым, затем — изумрудным, затем — нежно-фиолетовым, в жизни Дарлинг не видела подобной красоты! Но теперь грозное великолепие Маву не пугало, как при первом