Время движется, бежит,
или медленно ползет,
то оно вперед спешит,
то внезапно отстает,
лишь в нашей памяти оно
навечно запечатлено,
и память, как гадалка,
раскладывает карты.
На картах дамы, короли,
идут, сменяясь, в ряд,
вот эту даму помнишь ты,
хотя забыть бы рад.
Ты эту даму целовал
и думал про любовь,
потом внезапно пропадал,
вдруг появлялся вновь.
Любил колоду помешать
и думал: «Все игра!»,
но не вернется к нам опять
прекрасная пора.
Да, все сменяет бег времен,
игре конец пришел,
ее с другим ты королем
увидел и ушел.
Она забыла про тебя
и думает о нем,
любовь, разлуку, жизнь и смерть
сменяет бег времен…
Первое место почти стало пропуском к первому поцелую. Почти.
То есть, конечно, поползновения с моей стороны происходили постоянно, но Наденька отворачивалась, смущенно улыбаясь, и шептала: «Не надо».
Так пролетел девятый класс. Миха пару раз бил меня, пару раз уговаривал «не гулять» с Наденькой, а потом все привыкли.
Школа знала, что Надя Артемьева «гуляет» с Тимофеем Бариновым, они ходят, взявшись за руки и… все.
Надька нецелована, Тимка – мудак.
Летом, после окончания девятого класса, я зарабатывал на спортивный велосипед, а Наденька (она росла без отца) подрабатывала, где могла, для того чтобы, после школы поехать в Москву и поступить в ГИТИС – Государственный институт театрального искусства.
Я был уверен, что у нее ничего не получится, поэтому относился к ее мечте абсолютно спокойно.
Потом начался мой последний и ее предпоследний учебный год, пролетела осень, и снежная вата накрыла наш город.
Морозным вечером, когда мы катились с ней с горки, взявшись за руки, она обожгла мое ухо шепотом: «Тимоша, если устоим, поцелуешь!»
Устояли…
Так я вкатился в ее комнату, где и произошел мучительно-сладко-горький первый поцелуй.
Потом второй, третий, потом… Нет, не угадали!
Потом я поступил в институт, и разудалая студенческая жизнь закрутила меня.
О, как мы бухали! О, что творилось в общежитии нашего (и не только нашего) института!
Это было замечательное время первого опыта свободной жизни.
Я упивался ею, а Наденька как-то быстро и очень органично (так сказать, сама собой) отошла на второй план.
Она проводила все вечера дома и… ждала меня. Я врал про трудности адаптации к учебному процессу, про дни рождений одногруппников, про тяжелые (ну, это, допустим, было правдой) сессии… Когда я заходил в гости, ее глаза начинали лучиться любовью. Она обнимала меня за шею и шептала, как тогда, на горке: «Скажи, как ты ко мне относишься?»
Господи, сколько раз потом, не испытывая ничего, кроме сильного зова плоти, я говорил разным женщинам: «Я люблю тебя!»
А тогда не мог. Не спрашивайте почему – я не знаю.
Мы целовались, я становился все настойчивей, она не соглашалась.
Как-то, разозлившись, я наговорил ей черт-те знает что и, выскочив на мороз, прибежал на горку и начал кататься с нее вновь и вновь, вновь и вновь – до изнеможения! Когда уже почти не осталось сил, горка вдруг подхватила меня на свою ледовую спину и понесла сквозь года, не давая отдышаться.
Так и катился я, пытаясь устоять на ногах, не закрывая глаз и улыбаясь ветру, свистевшему в ушах…
Я видел Наденьку, которая, не поступив в ГИТИС, вернулась в наш город и устроилась работать чертежницей в «почтовый ящик» (там платили побольше).
Я видел, как однажды вечером, когда она уставшая шла домой, к ней пристала подвыпившая шпана из малолеток и если бы ни Миха Калядин (возникший из ниоткуда), то моя принцесса лишилась бы не отданной мне девственности на темной веранде детского сада, который был через забор от ее дома.
Я видел, как она, рыдая, стирала своим носовым платком кровь с лица Михи, а он говорил:
– Ты что, дуреха, это не моя, это у них так брызгала! – и гладил ее руки.
Потом они просто смотрели друг другу в глаза…
Когда, выпросив у горки выходной, я примчался к Наденьке, обуреваемый неизвестным мне доселе приторно-потным чувством ревности, то наткнулся на ее холодно-отстраненный взгляд.
Я все понял и, гордо вернувшись на горку, покатился дальше, подумав, что раньше не обращал внимание на то, что ветер не только свистит в ушах, но и заставляет слезиться глаза.
Горка несла меня, через экзамены и диплом, на стройку объектов развитого социализма, где рабочий класс, передавая опыт, как побольше выпить и почестнее украсть, пел хором с инженерно-техническими работниками: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»
Горка не отпускала меня, подарив свободный полет.
Я снова видел:
– как Наденька поступила в ГИТИС, на актерское отделение и стала жить в Москве,
– как Миха изобрел какую-то хрень и его утащили в Московский университет преподавать, возглавив новую лабораторию,
– как в первую брачную ночь, ошалевший друг моего детства, задира с пудовыми кулаками, плакал и целовал Наденькины руки, поняв, что до него у нее никого не было…
А потом горка сбросила меня в дождливое осеннее утро, и я оказался на привокзальной площади, нос к носу с Наденькой и Михой.
Я уже был почти солидным, женатым человеком, и нашей чудной дочке недавно исполнился год. Я возвращался из Москвы, где был в командировке, и те, кому сегодня под пятьдесят, понимают, что это значит.
А означает это, что в обеих моих руках были сумки с… ну, конечно, с продуктами.
Загадка того времени: «Что такое длинный, зеленый, пахнет колбасой?» Ответ: «Поезд Москва – … любой город на выбор».
Это сегодня все деньги в Москве, а тогда там были еще и все продукты! И детское питание! И лекарства! И т. д.
Итак, с тяжелыми сумками (набитыми сосисками, колбасой, сгущенкой, а главное, детским питанием «Тутелли», производства Финляндии), ручки которых врезались в мои ладони, и мятом черном костюме фабрики «Маяк», я наткнулся на яркую парочку.
Я знал, что их сын ровесник моей дочери, что после родов Наденька ушла из театра и поступила на искусствоведческий.
Знал, что Миха в «полном шоколаде» и даже недавно подарил любимой теще седьмую модель «Жигулей»!
Так вот, стоим мы нос к носу. Я с сумками тяжеленными, под дождем, а эта нарядная парочка (как с картинки иностранного журнала), налегке и под зонтиком.
Миха улыбается и говорит:
– Тимоха! Сколько лет, сколько зим!
Наденька щурится с презрительной такой улыбочкой.
Тут Наденькина мама подходит, встречает их, значит, и тоже неестественно-радостно так:
– Ребята! Тима! Как здорово! Вы ехали в поезде вместе, да? Тима, ты домой?
– Тиман, точно! Поехали, мы тебя подбросим, все равно рядом! – говорит Миха и уверенно так косолапит к «семерке» цвета «мокрый асфальт».
Наденька фыркнула, повернулась, прошлась специально выученной походочкой, от которой у меня в паху заломило, и уселась на заднее сиденье.
Хрен, думаю, с ним, с чувством собственного достоинства, когда насквозь промок. Да и сумки переть на общественном транспорте больше часа, сомнительное удовольствие!
Села, значит, Наденькина мама за руль, я рядом, Миха сзади по-хозяйски развалился, и мы поехали. Смотрю я в зеркало заднего вида, как Миха Наденьку обнимает. Яркие они такие, успешные…
Снова вроде детство, зима, мы на горку идем, а я снизу вверх на него с завистью поглядываю…
«Скорей бы приехать!» – думаю, и тут Наденька вдруг говорит:
– Мам, сверни на светофоре направо, давай к тете Зине заедем, я ей семена привезла.
Наденькина тетка, редкой стервозности женщина, жила в частном секторе, в двух километрах от нашего микрорайона.
Пока я соображал, где мне лучше выйти, чтобы пересесть на автобус, мы свернули с главной дороги, которая плавно перешла в грунтовую, и минут через пятнадцать оказались у забора дома тети Зины.
Тут мой бывший друг спохватился:
– А Тимоха-то как же?
Наденька говорит с прищуром:
– Да ничего, посидит немного в машине, что с ним сделается! – и выходит.
– Мы быстро! Музончик пока послушай, там последний концерт «Машины», – бурчит Миха, следом за ней выскакивает и помогает тещеньке своей выйти.
Остался я в машине один, красный как рак с вытаращенными глазами и легким удушьем от злости на парочку эту, а больше всего на самого себя.
«Дебил! – думаю. – Куда поперся! Ехал бы себе на автобусе! Но эти тоже хороши, а! Даже в дом не пригласили, как будто не был я у этой Зинки!»
Дождь шел все сильнее и сильнее.
«И те из нас, кто выжили,
По разным обстоятельствам,
Забыли капитана корабляа-а-а-а!» —
добивал меня Макаревич.
Отдышался я немного, вышел из машины, от души хлопнув дверцей, да и пошел потихоньку. С сумками этими, под проливным дождем и по грязи. Добрел до остановки, доехал до дома. Ввалился насквозь мокрый, грязный, сумки эти проклятые на пол бросил, да еще с женой поругался в пух и прах!
Почему? Да потому, что первое, о чем она меня спросила:
– Что, дождь на улице?!
Так мне тошно было, так ломало, что ночью поднялась температура под сорок, в голове гул, а в глазах Наденькина улыбочка презрительная.
И снова горка, моя спутница по жизни, подхватила меня, вылечила жар морозной свежестью и понесла дальше…
Славное перестроечное время сделало меня «кооператором» и позволило перебраться из однокомнатной «хрущевки», располагавшейся в цоколе панельного дома, в двухкомнатную квартиру с изолированными (!) комнатами.
Я работал по двенадцать часов в сутки, пренебрегал выходными и пять лет не был в отпуске.
Горка не отпускала меня, все несла и несла…
Я уже не видел, что происходило с Михой и Наденькой.
Я вообще перестал смотреть по сторонам и мчался только вперед!