В 1968 году Ефим Зальцман работал директором овощного магазина в чудном городе на берегу Черного моря. В Одессе. Уровень его возможностей в те времена, думаю, можно сравнить с нынешними полномочиями Председателя комитета Государственной Думы Российской Федерации.
К нему заходили все – от Первого секретаря обкома КПСС до цеховиков, которые потихоньку шили «левак» на Малой Арнаутской. Фима, тридцати пяти лет от роду, был очень уважаемым человеком, особенно если принять во внимание, что тот самый начальник Одесского УГРО Гоцман (помните фильм «Ликвидация»?) был его дядей.
Я встретил Фиму в далеком уже 1996 году и считал его рассказы о героическом дяде мифом. Однако в то, что после комплексной проверки ОБХСС (какая-то добрая душа написала письмо в ЦК КПСС) ему пришлось уносить ноги из СССР, я поверил сразу.
Еще до того как началась проверка, добрые люди в погонах, которые отоваривались у него свежими овощами и контрабандным товаром, шепнули, что надо валить. Включив все свои связи, Фима уже через две недели выезжал в Израиль на постоянное место жительства.
Однако в Израиль Зальцман не хотел, поэтому, прокантовавшись восемь месяцев в Италии (в то время путь в Израиль пролегал через Австрию или Италию), сумел договориться о выезде в Канаду, которая тогда начала принимать беженцев из России.
Не буду пересказывать его жизнь в первый год пребывания в Торонто. Скажу только, что когда ночью ему снилась Одесса и подсобка родного овощного, он просыпался в слезах и долго не мог успокоиться.
– Мой Бог – это селедочка, – говорил Фима, дожевывая бутерброд и с любовью сооружая следующий.
– Я, Димочка, очень селедочку люблю и всегда сам ее готовлю. Солю, в горчичном соусе делаю или в сметанке, а уж как я ее мариную, – тут Фима поднимал к небу глаза и складывал губы бантиком.
– В 1970-м, по квоте, завезли в Торонто много поляков. Русских, – ну, это мы там евреи, а здесь русские, – улыбался Фима, – было не больше сотни, а вот поляков тысяч пять завезли. Дело в том, мой юный друг, что поляки тоже очень любят маринованную селедочку, а здесь ее, вы не поверите, Димочка, не делали! Начал я им в баночках селедку собственного приготовления продавать…
Фима, который, получив канадский паспорт, стал для удобства вместо Зальцмана просто Зальцем, начал ходить в «польский квартал» и торговать селедкой.
Его баночки шли на ура.
Когда выяснилось, что поляки любят не только селедку, но и соленые огурцы, помидоры, капусту, а главное, водку – Фиме поперло! Он открыл «рюмочную», а вскоре, восстановив свои связи в Одессе, начал импортировать из СССР селедку и водку, икру и шпроты, гречку и т. д, и т. п…
Бывшая Родина Зальца помогала развивать бизнес, вышвыривая тысячи неугодных в эмиграцию. Оказавшись на далекой канадской чужбине, наши соотечественники боролись с ностальгией в магазине «Золотой ключик», где можно было купить и «оливье», и «селедку под шубой», и «докторскую» колбаску (Фима запустил небольшой колбасный цех), а главное, поболтать с добродушным и обаятельным хозяином, который знал в Торонто всех и вся.
К моменту нашей встречи Фима уже жил в Канаде двадцать пять лет.
Он женился на эмигрантке, конечно же одесситке, которая родила ему мальчика и девочку. Жена и дети помогали ему в сильно разросшемся бизнесе.
У Фимы был большой дом в Торонто и дом на озерах, яхта и пять автомобилей.
У него было все.
Единственное, чего ему не хватало, – это ТОЙ, настоящей, черноморской селедки пряного посола, что продавалась на Привозе…
Красивая жизнь
Красавчику Сане Васильеву завидовали все ребята нашего курса.
Вообще, было непонятно, зачем он пошел в строительный институт – с его внешними данными и морем обаяния он легко мог сниматься в Голливуде.
Высокий, широкоплечий, с внешностью Алена Делона (кстати, из простой семьи рабочих Горьковского автозавода), Саня учился легко и всегда получал стипендию.
Мы, прыщеватые семнадцатилетние юнцы, смотрели на него, отслужившего армию, взрослого самостоятельного мужчину, раскрыв рот и страшно завидуя.
Васильев нравился женщинам. Причем всем. Профессорам и доцентам, лаборанткам и поварихам, лучшим представительницам старших и младших курсов. Пользуясь своим невероятным обаянием, Санек всегда был «в шоколаде»!
На «картошке» у него был роман с куратором нашей группы, и он каждые выходные уезжал домой. Зачеты и экзамены он сдавал свободно, почти не посещая лекции и не утруждая себя практическими занятиями. Он знал, кто из мужчин (преподававших те или иные дисциплины на нашем факультете) с какой женщиной (работающей или обучающейся в нашем институте) «дружит». Он всегда находил ту, которая не могла ему отказать и делала его жизнь легкой и приятной.
Я встретил его в середине девяностых, лет через десять после окончания института. Я выходил из здания Главпочтамта, а он подкатил на серебристом «Мерседесе».
Одетый с иголочки, с флером дорогого парфюма, он снисходительно улыбнулся мне и спросил:
– Как ты, старичок?
– Мебелью занимаюсь, – гордо ответил я. – А ты?
– Девочку на машине катаю, а она меня за это любит! – ответил Санек и ушел легкой пружинистой походкой.
Я смотрел ему вслед, как всегда, открыв рот и завидуя черной-пречерной завистью.
Красивая, сладкая жизнь шикарного мачо была маняще-недоступной.
Правда, когда я рассмотрел сорокалетнюю «девочку» за тонированным стеклом «Мерседеса» моей мечты, меня немного отпустило.
Следующая встреча с Васильевым была ярко-угарной.
Я приехал в Москву в командировку и увидел его в ресторане «Пеппероне» на Петровке.
Шикарный и слегка пьяный Санек сидел за столиком с «девушкой» лет сорока пяти. За месяц до миллениума он был «упакован» по самому высшему разряду. Костюм и рубашка «Китон», ботинки ручной работы (десять тысяч евро за пару), на запястье «Бреге» турбийон… и у меня уже не было сомнений, что припаркованный у входа в ресторан «Бентли» принадлежит именно ему. Под ложечкой засосало, и рот (привычно) открылся сам собой.
Саня что-то громко выговаривал своей «силиконовой» красотке. Я услышал только: «И по херу мне твои заводы!», после чего дама гордо ушла, а Саня стал нервно озираться вокруг и наткнулся взглядом на меня.
Дальше, как и полагается, пьяный мужской базар за жизнь.
Васильев выворачивал наизнанку душу. В ней были бабы, на содержании которых он сладко жил все эти годы, тоска по нормальной, мужской, независимой жизни, злость на «эту тупую курицу» (кстати, я ошибся, даме было не сорок пять, а на десять лет больше) и после второй бутылки «Hennessy private reserve» на себя, альфонса и раздолбая.
Пока он говорил, я смотрел в окно на новенький «Бентли Континенталь» темно-синего цвета и… все равно завидовал этой сладкой и легкой жизни.
Больше я его не видел. Пару раз звонил по номеру, который он мне дал, но абонент был недоступен. Закрутившись в нашей сумасшедшей жизни, я стал забывать про Васильева.
Кто-то говорил мне, что он с очередной «девушкой» уехал во Францию, кто-то видел его в Тибете. В общем, Васильев растворился так же, как и зависть, которую мы когда-то к нему испытывали.
Примерно год тому назад я был в Каннах на ежегодной инвестиционной ярмарке. Ласковое апрельское солнце, набережная Круазет…
В рамках экскурсионной программы было посещение Леринского мужского монастыря (основанного, кстати, в 410 году!), который расположен на островке Сент-Онора.
За двадцать минут катер доставил нас на остров, а еще через полчаса я сидел на скамье в молельном зале монастыря и пытался думать о вечном…
Нас предупредили, что в монастыре живут тридцать монахов, которые дали обет воздержания и молчания, поэтому разговаривать на территории монастыря запрещено.
Когда, просветленный, я вышел на улицу, то нос к носу столкнулся с… Саней Васильевым.
Он был в монашеской одежде, с бородой и глазами, которые смотрели прямо в душу…
– Саня, ты как здесь? – забыл я о предупреждении.
Васильев строго, так что мороз пробежал по коже, глянул на меня из-под насупленных бровей, потом взгляд его смягчился, он жестом показал, что хочет написать. Я достал ручку и за неимением бумаги гордо дал ему свою визитную карточку, на которой значилось «Заместитель Главы города». Саня взглянул на нее, усмехнулся, на минуту став прежним Васильевым, и быстро что-то написал на оборотной стороне визитки, после чего сунул ее мне в нагрудный карман.
Когда катер вез нас назад, в Канны, я, сгорая от любопытства, достал визитку.
С открытым ртом я смотрел на красивый мужской почерк, которым было написано: «Dolce Vita!»
Еврей
Мой однокурсник Женя Трукин был похож на Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон». Точнее, на Петра Глебова, который играл эту роль. Нос у него был такой же орлиный, а сам он – жилистый и черноволосый. Учились мы в одной группе.
Кстати, Женька, которого мы вслед за школьными друзьями стали звать Джоном (его кумиром был Джон Леннон из легендарных «Битлз»), очень нравился девушкам.
Тогда, в конце 70-х, жил он в центре города, а его папа, директор Горпродторга, баловал сына, создавая ему все условия для райской жизни.
Однако была у него одна беда. Давняя. С самого деревенского детства.
Джона за эту самую, практически «киношную», внешность называли… евреем.
Сначала он даже не знал, кто такие евреи, просто улыбался и часто моргал длинными черными ресницами.
Потом он подрос и ему все объяснили. Не знаю, говорили ему, что евреи пьют кровь христианских младенцев, или нет, но Джон возненавидел их всей душой.
Когда его называли «еврей», он зверел, бросался на обидчиков (сколько бы их ни было) и бился беспощадно.
Надо ли говорить, что очень скоро его перестали так называть?
Но, как в том анекдоте, осадок-то остался!
Когда мы поступили в институт и возвратились с картошки, он подошел ко мне и, чуть прищурившись, сказал: