– Ты хороший парень, Диман! – а после небольшой паузы добавил: – Хоть и еврей!
В моей максималистской и антисемитской юности это была высшая похвала.
Так вот, курсе на третьем с Джоном произошло событие, которое перевернуло все его представление о жизненных ценностях.
Стоял летний вечер. В такие вечера, когда стихает дневной шум и оседает пыль, скамейки занимают парочки влюбленных, которые жмутся друг к другу и не замечают никого вокруг. Джон шел домой, думая о том, получится ли у него что-нибудь сегодня после дискотеки с Юлей Перовой (красоткой из нашей группы) или нет. Некий опыт общения с девушками у него уже был, так что в грязь лицом он не ударит, а вот другим ухажерам нос утрет!
Дома он надел белый венгерский батник «Фекон» и шотландские джинсы «Вайлд Кэт». Летние ботинки «Саламандер» знаменитой немецкой фирмы подчеркнули безупречный стиль соблазнителя юных красоток-дурочек.
В этот чудный летний вечер Джон, не торопясь, шел в бар Политехнического института, и встречные девушки призывно улыбались ему, а юноши уважительно смотрели вслед, потому что так в то время одевались только спортсмены или артисты.
Дорога к Политеху шла через сквер, который старались по вечерам обходить стороной. Джон шел твердой, уверенной походкой сильного человека, поднаторевшего в дворовых разборках.
Вдруг он услышал шум. Повернув голову, Джон увидел, как под единственным горящим фонарем рыжий парень с криком:
– Убью, мне по барабану! – отмахивался обломком доски от наседавших на него четверых противников.
«Это же Йоська, из соседнего дома», – мелькнуло у Джона в голове. И в тот же миг один из нападавших закричал:
– Мочи жидов!
Джона переклинило. Он забыл и про дискотеку, и про вожделенную Юлю Перову. Он забыл про белый батник и новые джинсы.
Как бык на красную тряпку, Джон бросился на нападавших и молча стал наносить умелые и точные удары.
Все завершилось очень быстро. Когда Джон пришел в себя, то увидел Йоську, который, горестно причмокивая, рассматривал лопнувший по шву батник и порванные джинсы.
– Давай, мама зашьет, будет незаметно! – сказал он Джону.
Потом они сидели на остатках скамейки и пили «Агдам». Из горлышка. И болтали.
На следующий день, во время консультации по «сопромату», Джон подсел ко мне и сказал:
– Диман, если хоть одна тварь позволит себе обозвать тебя жидом, бей в рыло, я рядом!
Правдолюб
Нет ничего интереснее, чем наблюдать людей.
Да, да, именно «наблюдать людей», а не «наблюдать за людьми». Второе относится к компетенции врачей или силовых структур. Наблюдая друг друга, мы меняемся, испытываем эмоции (к сожалению, не всегда положительные) и накапливаем тот самый «жизненный опыт».
Колю Шелкова я знаю уже лет тридцать. Он вырос в хорошей семье, мама – учитель и отменный кулинар, папа – детский писатель и замечательный рассказчик. В общем, обычный человек – не семи пядей и не дурак, учился, женился, развелся, женился – ничего особенного. Однако было в нем то, что уже почти утрачено в нашей сегодняшней жизни. То, что стало не модным и странным, то, что еще вчера считалось обычным, само собой разумеющимся, а сегодня вызывает недоумение и зачастую просто раздражает.
Коля всегда, везде и всем говорил правду. В любых обстоятельствах, невзирая на чины и звания, а также возможные проблемы в дальнейшем.
Шелков резал правду-матку уверенно и ни минуты не сомневался в своей правоте. Да и чего сомневаться-то, – это же ПРАВДА!
Правда его конечно же была субъективной (а как по-другому?) и отражала его восприятие мира, добра и зла, подлости и справедливости.
Однажды, когда мы с ним пили лучшее в мире «Жигулевское» пиво, отстояв полчаса у чапка в ожидании целительной влаги, Коля увидел нахала, который, раздвинул мощными руками очередь (не реагируя на возмущенный ропот), взял две кружки пива и спокойно пошел к ближайшему столику.
Несмотря на то что нахал был в два раза крупнее Шелкова, Коля сказал ему… Когда Коля пришел в себя и встал с пола, то просто взял кружку и двинул обидчика по башке. После этого нахал стал инвалидом, а Шелков три года шил рукавицы, овладевая новой профессией и помогая защищать мозолистые ладони строителей коммунизма.
Потом были времена перестройки, ускорения, развала СССР, приватизации. Кто-то рассказывал мне, что Шелков занялся бизнесом и даже неплохо преуспел в нем.
Вскоре я увидел его. С плаката, на котором было написано: «Ничего для себя, все для людей!», чуть постаревший и располневший Колян уверенно смотрел через очки на прохожих.
Шелков стал депутатом Городской Думы, а газеты пестрели выдержками из его выступлений, в которых он обличал власть, разоблачал взяточников.
В общем, как всегда, говорил правду и ратовал за справедливость.
Он вступил в не модную Коммунистическую партию и возглавил ее городское отделение. Шелкова узнавали на улице, жали руку, просили сфотографироваться вместе с ним.
Всем было понятно, что, наверное, он окажется в Государственной Думе.
Неожиданно у него возникли проблемы с бизнесом. Налоговые проверки, выемка документов. В мгновение ока Коля превратился в глазах избирателей из кумира в коррупционера. Шелков боролся за правду долго и бескомпромиссно. В выборах он больше не участвовал, ходил по судам, писал жалобы, ездил в Москву…
О нем быстро забыли не только избиратели, но и товарищи по партии.
Я увидел измотанного и седого Коляна на похоронах его отца.
Шелков подошел ко мне, обнял и расплакался.
– Что же делать, – бормотал я ему, – все там будем!
Он поднял на меня выцветшие глаза, вытер слезы и сказал:
– Тебе не понять! У папы был неоперабельный рак, я ему сказал, что у него воспаление легких! Он ушел без нервов, во сне… Представляешь, я соврал! Соврал! Первый раз в жизни!
Халява
Эдик любил халяву. Точнее, он был очень изобретателен в своем стремлении ни за что не платить.
В принципе, в стране развитого социализма халява, с одной стороны, была предопределена конституцией, а с другой, жестко ограничена Уголовным кодексом, который требовал бескомпромиссного отношения к тунеядцам.
Нет, Эдик не был тунеядцем. Он окончил школу, ему стукнуло восемнадцать, и он, получив водительские права, работал таксистом.
Когда ему было пятнадцать, он так удачно неудачно упал с турника, что с легкостью получил освобождение от службы в армии, прибавив к имитации болевого синдрома купюры из папиного кошелька.
Папа имел неосторожность вешать пиджак с бумажником на спинку стула в гостиной, верил сыну безоговорочно, ни капли не сомневаясь в абсолютной честности своего голубоглазого красавчика, и любил порассуждать о порядочности, при этом слегка подворовывая на овощной базе, где работал заместителем директора. Еще он похаживал (на так называемый «чай») к одинокой блондинке из дома напротив.
Папа выводил вечером Эдика на прогулку, а блондинка выходила выгуливать свою противную болонку. Папа говорил Эдику:
– Поиграй с Жужей, сынок! Смотри, какая она умная и породистая! – сам же мило беседовал с соседкой, временами, как бы невзначай, касался ее руки или слегка приобнимал за талию.
Эдик был смышленым мальчиком. Когда ему исполнилось четырнадцать, он сделал два важных дела, в результате которых блондинка лишилась любимой собачки, а папа первого червонца из потайного кармана своего пиджака.
Блондинка прорыдала всю ночь, а потом утешилась, купив щенка сенбернара.
Папа пропажи не заметил и продолжал вешать пиджак на спинку стула в гостиной.
Эдик стал несметно богат. Он продал болонку, которая действительно оказалась породистой, за семь рублей, плюс десятка из папиного кармана.
В конце шестидесятых это было круто для четырнадцатилетнего пацана!
В семнадцать он, используя честный, чистый взгляд своих голубых глаз и накопления из папиного пиджака, отмазался от армии, в семнадцать с половиной закончил школу, получив аттестат зрелости без троек, в восемнадцать устроился работать таксистом.
Здесь ему открылись неограниченные возможности. У него сложился круг своей клиентуры, которую Эдик доил по полной.
Пуская слезу, он рассказывал официанту Семену про больного отца, и тот бесплатно приносил Эдику черную икру, которую отжимал от свадеб и банкетов.
Вася с мясокомбината снабжал его, за контрамарки на премьерные спектакли, телячьей печенкой и вырезкой.
Катенька, которой он продавал черную икру, приносила, в благодарность, контрамарки на премьерные спектакли, а Наденька, любительница телячьей печенки и вырезки, открыла ему заветную дверь на базу «Горпромторга».
Главная халява пришла к Эдику уверенной походкой лучшего в городе мастера по мужским прическам. Вернее, лучшей.
Тетя Таня была слегка перезревшей красоткой, слегка за сорок и слегка подкрашивала пробивающуюся седину.
Папа всегда стригся у нее, а Эдика стал водить к ней, как только тому исполнилось три года.
– Малыш! – сказала она Эдику, сладко затягиваясь сигаретой. – Ты давно не был на курорте?
– Пару дней назад мне снилось море, – Эдик пристально посмотрел ей в глаза, – и вы, на катере, в шикарном бирюзовом купальнике.
Рука с сигаретой слегка дрогнула, пепел упал на дорогую синюю юбку, но тетя Таня не обратила на это никакого внимания:
– Поедешь со мной в Сочи, на Всероссийский конкурс парикмахеров?
– А что я там буду делать?
– Будешь моей моделью, – зря, что ли, я стригу тебя пятнадцать лет? – тетя Таня усмехнулась.
Солнечный луч из жаркого июльского дня отразился от ее волос и рассыпался в глазах Эдика маленькими вопросительными знаками.
Он поднял брови, сложил трубочкой губы и тяжело вздохнул:
– Денег нет у меня, теть Тань, а отец не даст!
– Все оплачивает министерство, малыш! Получаешь билеты на самолет, отдельный номер в «Жемчужине» и талоны на питание, – тетя Таня подмигнула Эдику и взъерошила ему волосы.