– Хоть поживем теперь как люди! – говорила она с пьяной слезой в глазах, вроде бы до этого они с отцом бедно жили. Через пару месяцев неспеша пошла к нотариусу вступать в наследство, а там ее ждала такая неожиданность – есть завещание, и ее в завещании нет.
Мама тогда начала подбивать брата оспаривать завещание. Звонила ему по скайпу в Штаты, где тот работал программистом, пока он не сказал четко и ясно:
– Мам, мне это конура не нужна! Она Аньке завещала? Вот пускай ей и будет!
Тогда мама перестала прятаться за ширмой «вы оба мои дети и хорошо, чтобы квартира была вам пополам» и начала открытую войну с Аней:
– Это квартира моих родителей! Наше родовое гнездо! – сообщила она Ане голосом умирающей, – значит я имею право на нее больше, чем ты.
Неожиданно папа не поддержал жену и прекратил эту чуть было не начавшуюся тяжбу. Аня очень страдала из-за происходящего и даже думала уже пойти и отказаться от наследства. Мама дулась на нее, но потом вроде бы простила, тем более что пока Аня переезжать в квартиру не собиралась:
– Что тебе там одной делать? – говорила ей мама, – живи с нами как жила.
Так они и помирились.
Вечером мама спросила у Ани за ужином вроде как между прочим:
– А где письма?
– Какие письма? – Аня притворилась, что и думать о них забыла.
– Те, которые ты нашла у тети в квартире, – подчеркнуто равнодушно уточнила мама.
– Я их уничтожила, – соврала Аня, – ты абсолютно права, мама, чужие письма читать некрасиво.
Когда родители ушли к себе, Аня села в своей комнате и начала раскладывать письма по датам. Ей страшно захотелось разобраться, что же все-таки случилось.
Тетя Нина писала своему Сереже не долго, а может письма не все сохранились. Первое письмо, судя по штемпелю на конверте, было написано еще зимой, в феврале, последнее – в июне одного и того же года. Получилось вместе всего двенадцать писем и тринадцатое – от недоброжелателя. После него было письмо от тети своему Сереженьке полное отчаянья и боли. В нем она просила, оправдывалась, клялась, что по-прежнему его любит, просила не быть к ней таким жестоким и несправедливым, обещала приехать и все объяснить. «Ага, значит было у них все-таки что-то с соседом!», подумала Аня, рассуждая, что если бы не было, то зачем оправдываться.
– Ты чего не спишь? – на пороге комнаты стояла мама, похожая в ночной рубашке на приведение.
– Все, все, ложусь! – Аня попыталась спрятать тетины письма, но мама заметила.
– Это что у тебя? Письма? Я же велела их не трогать!
– Кто такой этот Сергей? – не унималась Аня.
– Никто! – резко ответила мама, – дай сюда! – и протянула руку.
– Зачем они тебе, я их уничтожу!
– Я сказала: немедленно дай сюда!
– Нет! – Аня упрямо загораживала письма, – они же чужие, ты сама сказала!
– Ах так!
Тут проснулся отец и крикнул из спальни:
– Что случилось?! Мария, ты где? – позвал он жену.
Мама стиснула зубы и шумно выдохнула, а только потом ответила мужу:
– Я тут! Все нормально, – и вышла из комнаты, напоследок зачем-то еще раз оглянувшись и посмотрев выразительно на дочь.
Аня спросила за завтраком специально при отце:
– Мама, кто такой Плахотников?
– Да что же ты все не уймешься! – казалось, что мама готова швырнуть чем-то в Аню.
– Какой Плахотников? – отец был поглощен едой, но вопрос услышал.
– Да вот, папа, я нашла тети Нины письма в квартире, – и Аня протянула папе одно из них.
Отец взглянул лишь мельком:
– А у вас похожие почерки, Мария! – сказал он жене.
Аня показывала отцу то самое письмо, после которого тетя зачем-то оправдывалась перед своим старшим лейтенантом, письмо от «доброжелателя».
– Ага, я тоже ночью это поняла, – согласилась с ним Аня и выразительно посмотрела на мать.
– Это была просто шутка, – ответила та и пожала плечами, – детская шутка. Сестра меня, между прочим, простила, так что все забыто.
Золотой человек. Расстрельное дело.
«Именем …советской социалистической… Пирятин Егор Иванович … приговаривается… к высшей мере наказания, расстрелу, с конфискацией всего принадлежащего ему имущества…»
Катерина больше ничего из оглашенного приговора не услышала, упала в обморок. Ее вывели из зала, дали воды. Адвокат, а вернее государственный защитник, потому что на адвоката денег у нее было, предупреждал, что так и будет. Он ей сказал: «Дело это на самом высоком контроле, в Москве, тут важнее сына вашего спасти, ему срок уменьшить, а мужу высшая мера будет однозначно, ни на что другое и не надейтесь, разве что бог поможет». Катерина решила, что раз такой человек намекнул, что Бог может помочь, то надо значит пробовать. В церковь не пошла, там одни стукачи в погонах, расскажешь что-то на исповеди, а они донесут куда им положено. Когда-то женщины на их улице рассказывали, что живет в лесу рядом с городом святая, Алипия или Олипия, Катерина не запомнила. Люди к ней ездят со всей страны, просят за своих близких, а она помогает. Где точно найти эту святую, Катерина не знала, спросить после случившегося было не у кого – вся улица ее сторонилась, а Голосеевский лес огромный. Катерина надела платок и направилась на автостанцию возле рынка.
Таких же как сама, увидела сразу. В сторонке от всех стояло несколько женщин, одетых как в дорогу – тепло и немарко, и тихо переговаривались. И то ли по косынкам на головах, то ли еще по чему, догадалась, что они верующие. А что верующим у них на окраине делать? Все едут или в Лавру, или во Владимирский собор, остальное то все закрыто. Женщины тоже ее заприметили:
– Не подскажите, где тут у вас цветочки купить можно? – спросила у Катерины старшая из них.
– Какие? На кладбище? – уточнила Катерина.
Женщина суеверно перекрестилась:
– Боже упаси! Для живого человека!
Так разговорились, и выяснила Катерина, что матушка Алипия денег с людей не берет, просит только, чтобы приносили ей цветы. Женщины, хотя и приехали издалека, знали, как ее найти.
– Хижина у нее в лесу.
Катерина удивилась, как это, сама живет в лесу, в какой-то хижине и не боится.
– Так в лесу людей нет, а животные ей не страшны, – объяснили ей женщины.
Все купили по букетику тюльпанов, а Катерина даже три, это значит за каждого из ее мужиков по одному. Но видать святая оказалась не такая сильная, раз так все дело закончилось.
А вот с защитником ей повезло. Он был пожилой уже, давно работал, всех в суде знал, и его все знали, потому он сразу сказал Катерине, что на младшего, на Валерчика, ничего у прокуратуры нет несмотря на то, что тоже в свое время пошел на завод работать по настоянию отца.
– Будет у нас династия! – объявил тогда Егор, – а у нас династии уважают!
Валерчик хотел в мореходку поступать, а пришлось идти в ПТУ, спорить с отцом было бесполезно. Дима, старший, тот сразу сдался, он никогда ни с кем не спорил. Учился в школе хорошо, но Егор велел после восьмого идти учиться на монтировщика.
– Знаешь, какие у них зарплаты? – говорил он и плотоядно облизывал губы, – да еще и от выработки платят! У нас есть такие, что в месяц по двести пятьдесят целковых зашибают, а то и больше!
Сам он, даже перейдя на завод, получал сущие копейки, наверное, меньше только уборщицы зарабатывали, а ведь у него работа вредная.
– Зато в пятьдесят пять выйду на пенсию, – говорил он Катерине. Ага, вот и «вышел», как раз в пятьдесят пять.
Ее еще из дома не выселили, да и было непонятно, отберут его, или нет. Из окон виднелся он, завод, который погубил их семью. Зажигалась вечером над проходной вывеска. Первого слова не видно – деревья закрывают, но дальше хорошо видны слова «ювелирный завод».
Диме «дали» пять лет.
– Это минимум, меньше нельзя никак! – объяснил Катерине защитник.
– А конфискацию за что? У него же не нашли ничего! – возмутилась она.
– Потому что статья такая. Благодарите бога, что их в банду не переквалифицировали.
Что-то много он о боге говорит, этот защитник, ну да ладно, главное он то сделал: Валерчик по делу прошел как свидетель, а Диме – минимум «дали». Вот и вылезла Егору боком его «династия».
Познакомились они на танцах. Чуть позже Катерина поняла, что это был первый и последний раз, когда Егор вообще куда-то помимо работы пошел. И тогда же догадалась, что все, надетое на нем в тот вечер было чужое, одолженное ребятами из общежития. А дело было в Катиной подруге Людке. Та познакомилась днем с парнем на трамвайной остановке, но встречаться с ним вдвоем вечером на танцах отказалась. Объявила, что приведет подругу, ну а тот взял Егора. Люда с тем кавалером больше встречаться не стала, вышла через год замуж за лейтенанта и уехала с ним куда-то, а Катя с Егором поженились.
Катя была приезжая, Егор вначале говорил, что тоже, а потом вдруг объявил, что мамаша у него имеется и даже тут, в городе живет. Катя сильно удивилась, как такое может быть, ему бы место в общежитии не дали бы, но оказалось, что мамаша от Егора официально отказалась и по документам он ей и не сын вроде. История была непонятная, Егор в подробности не вдавался, но Катя как-то догадалась, что случилось что-то в войну, а вот что, так и не узнала.
Вначале они жили в общежитии как все, работали на «Кондитерке», так в городе называли кондитерскую фабрику имени Карла Маркса, Катя в цеху на конвейере, муж – слесарем. Денег получалось впритык, а тут еще Дима родился. Катя уже думала отвезти ребенка своим в село, как вдруг Егор объявил, что его мать хочет их видеть и познакомиться. Так Катерина первый раз попала в этот дом. Тетка, которая их встретила, пугала ее: спитое лицо, шрам через всю щеку. Егор говорил матери «Вы», она же к нему вообще никак не обращалась. А к Димке сразу прикипела.
– У меня живите, – неожиданно предложила, – а я за малым посмотрю.
В домике было две комнаты и закуток, служивший кухней. Одну из комнат свекровь выделила им.
Катерина бы сейчас уехала куда-то отсюда, чтобы не видеть надписи этой яркой над проходной, только уезжать ей было некуда. На заседания ходила она одна. Валерчик, как показания дал, сразу же перестал. Уже завербовался на север, газ качать для страны, просто пока шел суд, действовала на него подписка, потому не мог еще. Отсюда съехал, жил у приятеля где-то. Что за приятель, какой адрес, матери не говорил. Жена Димы вообще ни на одном заседании не была. Но ее Катерина не винила, двое детей у них, ей жизнь как-то надо устраивать. На развод она уже подала. Катерина сидела на заседаниях одна одинешенька, никого рядом: ее родня далеко, а у Егора родни не было, несмотря на то, что все его деды-прадеды в этом городе родились, и тут же все и похоронены. Увял род, никого не осталось. А так зал был полон. Казалось, весь этот завод тут, вся их улица, пришли посмотреть, позлорадствовать.