Я уже знал, что Борис — главный инженер РАО ЕЭС, автор серьезных книг по энергетике и не менее серьезных проектов строительства и реконструкции электростанций. И еще знал, что уже двадцать лет он каждую субботу играет Гришку Отрепьева в «Борисе Годунове», в студенческом театре Ленинградского политеха. И с тех пор, как его перевели работать в Москву, ездит в Питер специально на спектакли. Зачем ему все это — закоченевшие руки, гул в ногах, ночевки под звездами и постоянно подстерегающая опасность провалиться под байкальский лед? Что забыл он в этой ледово-снежной пустыне? Что забыл здесь я и все, кто шел в конвое? Дремлющий мозг формулировал смутные, блуждающие мысли. Выстроилось режиссерское видение сюжета: творческому человеку недостаточно комфортной среды, недостаточны предлагаемые жизнью обстоятельства. Он, как актер на сцене, провоцирует и обостряет их. Ему всегда хочется попробовать другую еду, познакомиться с другим человеком, испытать другое чувство, увидеть другой пейзаж. Именно такие люди хотят познать вкус бездорожья.
Неожиданно для «диких степей Забайкалья» обнаружили на базе двух иностранцев, шведа и ещё какого-то скандинава, которые жгли костерок. Тут же наши знатоки иностранных языков с ними поговорили. Иностранцы рассказали, что хотят зимой пешком пересечь весь Байкал, идут чуть ли не с декабря, и хотя уже март, ещё не дошли до середины. Мы пожелали им счастливого пути. Давыдов тут же договорился, что они присмотрят за нашими снегоходами и джипами. Хотя непонятно, от кого здесь сторожить, потому что впереди пустынный Байкал, а тут небольшой посёлочек, где все всех знают. Интересно было бы на этом маленьком острове угнать джип или снегоход.
Хозяин базы — им оказался бывший школьный учитель — растопил замечательную баньку. Попарились. Поужинали. Наутро, двадцать первого марта, назначен переход на другую сторону Байкала, от острова Ольхон по направлению к Бурятии. Саша Давыдов обещает нам остановку в каком-то особенном ледовом лагере. Я удивлен: здесь кругом, до самого горизонта один сплошной ледовый лагерь.
Утром снова сборы, проверка раций, и в путь. Ловлю себя на том, что еду и вижу вокруг и дорогу, и перспективу — как говорил папа, хороший водитель смотрит вдаль, а не под колёса. Тут только не колёса, а лыжи. Действительно, когда идешь на средней скорости 100–110 километров в час, многих обходишь и при этом видишь дальнюю перспективу, то возникает главное чувство — чувство владения техникой, полного слияния с ней, чувство владения собой и своими возможностями. Как говорит Абызов, это вызывает некоторую внутреннюю гордость.
Мы шли вдоль острова Ольхон к его северной части, к мысу Хобой. Это больше пятидесяти километров. Вообще, Ольхон — это сакральное место для буддистов. Здесь в течение многих веков собирались съезды бурятских и монгольских шаманов. На этом острове в советское время был рыболовецкий колхоз, где жило несколько десятков рыбаков, их жёны и дети. Когда уже окончательно утвердилась советская власть, перед рыбаками поставили задачу: создать парторганизацию и выбрать секретаря, парторга. Кого они могли выбрать? Естественно, самого уважаемого человека, шамана. Он и партсобрания проводил, и шаманил, лечил, заговаривал, предсказывал, участвовал в шаманских сходах и республиканских партийных конференциях. Советская власть закончилась, а шаманство — нет.
Мы дошли до шаманских пещер, утопленных в выразительных, красивых скалах. Входы в них очень узкие. Даня Абызов не мог не влезть в такую пещеру и вместе с Юрой Платоновым скрылся в темноте. Наши товарищи-шутники тут же забаррикадировали вход глыбами льда, а Вася приготовился снимать. Когда смельчаки-спелеологи стали возвращаться из пещеры и уперлись в заваленный вход, они стали подавать сигналы о помощи, но им крикнули: разбирайте лёд. Жутковатое зрелище: вначале во льду показалась чья-то рука, потом раскрасневшиеся лица. Всё это наш оператор Василий, он же доктор, с удовольствием отснял, после чего мы двинулись дальше — к самой глубокой точке Байкала.
Проводник Юра вычислил эту точку по навигационным приборам, и вот мы здесь. Приборы Давыдова давали расхождение в 30–40 метров, и два наших байкальских гуру долго сверяли какие-то показания, цифры и координаты. Все-таки точное место было найдено, и мы решили пилить прорубь для того, чтобы в это самое глубокое место Байкала бросить монетку. Первым взял бензопилу Миша Абызов. Боря Вайнзихер пошутил, что напиленные куски льда Абызов тотчас отправит на продажу как чистейшую в мире воду.
Прорубь называется по-местному «майна». Сейчас самые отчаянные будут в эту майну опускаться, и для них уже несут полотенца, спирт и закуску. Объявлено, что эта акция приравнивается к переходу экватора, и побывавшие на Байкале в такой серьёзной экспедиции, естественно, не могут не окунуться в байкальские воды, да ещё и в ледяную прорубь в самом глубоком месте.
Начали нырять. Я не решился из-за простуды, хотя надо было. Пока ныряли, вертолёт поднялся высоко, прямо над лагерем, и Денис Линчевский, один из главных спортсменов в команде Саши Давыдова, прыгнул с вертолёта с парашютом. Долго очень летел, не открывая парашют, потом дернул за кольцо и приземлился под раскрывшимся куплом почти в самую прорубь.
Во время стоянки я беседую с Юрой, который рассказывает про Байкал массу интересного.
Оказывается, глубина озера с точностью до сантиметра не определена, на дне очень большой слой ила, и знакомые юрины академики, погружавшиеся ровно в том месте, где мы сейчас стоим, говорили, что метров десять вниз можно еще пройти по илу. Только никто этого не делал. Американцы наверняка бы эти метры учли для рекорда.
Оказывается, наша экспедиция уникальна, потому что еще ни разу такая большая группа людей и техники не пересекала Байкал по льду. Наш маршрут проложен так, чтобы посетить самые значимые и красивые места Байкала, при этом невозможно выстроить траекторию движения точно. Ледовая обстановка меняется крайне быстро. Бывают становые трещины, из-за особенностей рельефа возникающие каждую зиму примерно в одном и том же месте, и местные жители даже пугаются, если не обнаруживают привычного разлома — всегда был и вдруг нет? Их наличие можно предсказать, предвидеть, предугадать, а во всем остальном можно полагаться только на собственную интуицию: из-за ключей и течений в совершенно неожиданных местах лед может быть очень тонким, или вода вовсе не замерзнет. Землетрясения вроде того, которое случилось в первый день экспедиции, бывают чуть ли не каждый день. В девятнадцатом веке тряхануло так, что целый поселок вместе с жителями ушел под землю. Это место называется Посольский провал. Байкал, несмотря на его древность, еще не сформировался и поэтому является идеальным местом для изучения земной коры. Раньше здесь было более двухсот сейсмостанций, и они фиксировали по 5–6 землетрясений в неделю, а бывало, и по нескольку в день. Сейчас работают только три или четыре.
Оказывается, поселок, в котором мы останавливались на Ольхоне, называется Хужир — это административный центр острова, и помимо него, есть еще семь небольших поселений. Почти по нашему маршруту в семнадцатом веке пересекал Байкал протопоп Аввакум, оставивший первое художественное и естественнонаучное описание озера. В его текстах есть и заметки о священнодействиях местных шаманов. Говорят, с тех пор ритуалы общения с духами огня, леса, гор и даже с духами свободы — и такие есть у шаманов! — мало изменились.
Самый рыбный залив на Байкале называется Чиверкуйский. А помимо пресноводного омуля — его нигде в мире больше нет, и нерпы — она тоже живет только на Байкале, озеро славится тем, что на его берегах сохранились уникальные растения, появившиеся на земле сотни миллионов лет назад.
После обеда все быстро собрались, и началась новая гонка, к полуострову Святой нос. Гонка уже буквальная, где каждый стремился обойти соперника. Я подумал, что это очень рифмуется с гонкой по жизни. Очень важен старт: квартира, в которой ты родился, твои мама и папа, школа, в которую ты ходил. Важно, ведомый ты или ведущий. Есть ли перед тобой кто-то, прокладывающий дорогу между препятствиями, есть ли надежная спина. И еще важно, на каком транспорте ты движешься.
Скорости достигли верхних пределов. Я несколько раз косился на спидометр, потому что посмотреть на него толком нельзя — нужно крепко держать руль, и даже голову наклонять и поворачивать осторожно, чтобы держать равновесие. Чем ближе тело к земле, тем больше ты сливаешься со снегоходом, и тем легче преодолевать заносы и скользкую, припорошенную снегом дорогу. Дух соперничества гнал нас вперед и уже в сумерках мы дошли до обещанного ледового лагеря. Он возник вдруг, как мираж посреди пустыни. Сложенный из ледяных глыб дворец, в большом круглом зале которого стоял огромный ледяной стол, стулья изо льда, покрытые шкурами. Горели свечи, и их оранжевое пламя многократно отражалось в прозрачных ледяных стенах, на потолке, на полу.
Такой же резкий контраст ярко-оранжевого и кристально-белого я помню из детства. Мне было лет шесть или семь, и я первый раз в жизни попал в больницу с какой-то детской инфекцией. Папа работал тогда на севере, в снегах, маму в инфекционное отделение не пускали, и даже не принимали передачи. Я лежал в огромной белой палате на втором этаже и несмотря на то, что соседей было много, ёжился от одиночества и безотчетного страха. Была зима, шел снег, окна были заклеены белыми полосками бумаги. Мама приходила ко мне, вставала под окном, и мы разговаривали через форточку. Однажды на свою маленькую-маленькую зарплату она купила апельсин. Я не знаю, что сейчас может меня так потрясти, как тот апельсин в шершавой оранжевой корочке. Мама решила забросить его в окно. Апельсин падал в снег, только с третьей или четвертой попытки, наконец, залетел в форточку и… упал между рамами. Оранжевый шар лежал в белом стеклянном аквариуме. Я видел, как мама смахивала слезы. Когда ушли врачи и медсестры, мальчики, которые все были старше меня и с детской безжалостностью подтрунивали надо мной как над малолеткой, включили свет и принялись выуживать мамин подарок какими-то веревочками, палочками, веником… Когда достали, пятнадцать голодных ртов и тридцать рук набросились на мой апельсин и превратили его в сок. Мне досталось лишь несколько капель. На полу валялись клочки бумаги, сорванной с оконной рамы, и кусочки апельсиновой корки. Мне было очень себя жалко, и я плакал, как никогда…