Заметив нас в странном положении посреди реки, еще два гидроцикла бросились в нашу сторону, и сколько мы не прыгали и не делали предупредительных знаков, они так же браво, на полном ходу, врезались в каменистое дно у островка. Четыре гидроцикла на мели! Ситуацию надо было выправлять. Я просто сошел с в воду и стал двигать свою машину в воде. Довольно легко вытолкнул его на стремнину, и тут же неуправляемый гидроцикл понесся вперед по течению, к самому большому на Катуни водопаду Шапат. Я, как мог, старался его направлять, подруливал и довольно удачно дорулил до берега. Подходы к берегу были усеяны красивейшими валунами и камнями, как будто их специально тут поставили для натурных съемок. Однако, причалить почти невозможно. Тем не менее мне это удалось, я вышел на берег совсем близко от водопада и стал руками держать гидроцикл. Весит он минимум килограммов 300, и я очень надеялся, что товарищи скоро подоспеют на помощь. Сообщить им о своем местонахождении я не мог. Потому что легкомысленно пренебрег одним из основных правил экспедиции: никуда не выходить без рации. Хорошо, что меня заметил Андрей Раппопорт и по рации сообщил Давыдову, где именно я стою в довольно неуклюжей позе, пытаясь удержать рвущийся на волю гидроцикл. Саша пронесся мимо минут через десять и не заметил меня то ли из-за обилия брызг, то ли из надвигающихся сумерек, то ли просто из-за того, что я в мокром костюме слился с ландшафтом. Он не слышал моих криков, исчез из виду и через несколько минут снова проскочил мимо, пролетел весь водопад и очень испугался, не увидев меня внизу. До водопада меня видели, после — уже нет. Комитет по чрезвычайным ситуациям во главе с Чубайсом постановил снова прочесать акваторию, и, к счастью, в этот раз Саша меня увидел. Полчаса, или двадцать минут, проведенные в ожидании спасения вполне тянули на весь срок пребывания Робинзона Крузо на необитаемом острове. Когда ты не владеешь ситуацией и от того, придет ли кто-нибудь на помощь, зависит твоя жизнь, время снова меняется, течет совсем по-другому, как будто в другом измерении.
С этим чувством я прожил оставшиеся двадцать четыре часа экспедиции. Мы успешно сплавились по реке, и вечером в лагере праздновали окончание маршрута. Андрей Раппопорт вспомнил, что 2 августа — День ВДВ. В армии он был десантником, и оказалось, что в нашей компании он такой не один. Стали надевать тельняшки, произносить тосты и почти безудержно выпивать. Чубайса тоже одели в тельняшку, но он почти сразу накинул сверху какую-ту рубашку и сказал, что, пожалуй, лучше будет «скрытым десантником».
В Барнауле самолет взял нашу «десантную» команду на борт, и уже третьего августа мы вернулись к привычному, спрессованному московскому времени и привычному кругу дел и обязанностей.
В этой привычной жизни я буду встречаться с товарищами по экспедициям нечасто, на премьере в театре, на чьем-нибудь юбилее или на посольском приеме, куда случайно пригласили и меня, и их. Мы будем спешно обмениваться новостями, говорить о политике, рассказывать друг другу о работе и молчать о главном, что нас связывает — о прогулках по бездорожью. До того момента, как начнется подготовка к следующей экспедиции.
Хемингуэй в Мексике не был
В зале аэропорта Внуково-3 я долго смотрел на огромный светящийся глобус. Наконец вместе с Андреем Раппопортом, подойдя ближе, крутанули его, и Раппопорт показал наш маршрут: через Северный полюс и Америку в Мексику, куда из разных точек земного шара слетались участники экспедиции, чтобы проехать, пройти, проползти на джипах и других средствах передвижения по интереснейшим местам этой страны. Получалось, что нам предстояло пролететь практически треть глобуса, то есть треть земного шара. Это захватывало само по себе, но еще больше манила Куба, где мы собирались провести пару дней перед стартом экспедиции.
Куба — это не только пляжи Варадеро, революция, ром и сигары. Это прежде всего Хемингуэй, которого я боготворил будучи совсем молодым человеком, как боготворили его миллионы граждан великой страны Советский Союз. Страна занимала 1/6 часть суши и была отгорожена от остального мира прочным железным занавесом. Заграница воспринималась как нечто абсолютно фантастическое, нереальное, придуманное, сочиненное. И любой выход за границу советского бытия, размеренного, предсказуемого, ясного и скучного образа жизни, возможен был только через литературу. Тогда были особенно популярны два журнала: «Новый мир» и «Иностранная литература». «Новый мир», как мог, раздвигал границы нашего понимания внутреннего пространства, «Иностранка» дозированно, но постоянно знакомила с пространством внешним. На ее страницах мелькали имена героев — Джон, Кэт, Саймон, и понятно было, что к Джонам и Кэт нельзя подходить с нашими обычными социалистическими мерками. Исподволь закрадывалась мысль, что мерки могут быть и другими…
Слава богам, что американский писатель Эрнест Миллер Хемингуэй в какой-то момент выбрал местом жительства Кубу и на заре кубинской революции поддержал ее и даже встретился с Фиделем, что автоматически относило его к прогрессивным зарубежным писателям. Если бы он нашел другой остров в океане и поселился, скажем, на Гаити и там не произошло судьбоносной революции, мы в то время могли бы так и не узнать, «по ком звонит колокол…»
Уже в самолете, проснувшись среди ночи, я выглянул в иллюминатор и вдруг увидел красивейший город, залитый огнями. Не мог понять, что же мы пролетаем, в голове был Северный полюс, о котором говорил мне Андрей Раппопорт у глобуса в аэропорту. Просто неземное зрелище представляла собой земля под нами! Огни, огни, какие-то мосты, берег океана. И все было так высвечено, будто специально, вроде театральной подсветки. Оказалось, это Нью-Йорк, а именно — Манхэттен. Невероятно… Куба находится в блокаде, Америка не дает ей возможности принятия грузов и пассажиров; но при этом диспетчер в Америке посылает частный самолет, который летит из Москвы в Гавану не в облет, не над океаном, а напрямую над Нью-Йорком, чтобы тем, кто в самолете, было удобнее. Я следил за нашим маршрутом, и дальше мы пролетели над Вашингтоном, над штатом Флорида, и тогда стало понятно, что приближаемся к Кубе.
Посадку совершили около половины четвертого утра. Первое, что я увидел, сойдя с трапа, — убитый ржавый микроавтобус, который нас привез в так называемый зал ожидания: что-то такое обшарпанное, самодеятельное, не виданное уже давно. Вообще на Кубе почти всё вот так. Постоянное ощущение, что тебя вернули лет на тридцать назад, в какую-нибудь провинцию Советского Союза, куда не доходили ни руки, ни ноги, ни краска, ни желание сделать хоть что-то удобным для человека.
Несколько вялых кубинцев смотрели дурной сериал по дурному телевизору, который орал на весь маленький зал. Кстати, зал оказался — я прочитал — для дипломатов и вип-гостей. На нас смотрели, если выразиться строчкой из Маяковского, «как в афишу коза», потому что не очень понимали, как вообще кто-то может на свободную Кубу прилететь своим собственным самолетом.
Последовала типично советская волокита: множество бумажек и копий к бумажкам. Все наши документы и фотографии проверяли и перепроверяли много раз.
Старинная гостиница, в которой нас поселили, напоминала гостиницу «Москва» до сноса. Там все было богато, торжественно, по-сталински, но очень уж неудобно для жизни. Занавеска в ванной падает и обрывается, раковина засоряется… Типично советское сочетание помпезности с обшарпанностью. Но мне было интересно, ведь именно здесь останавливался Эрнест Хемингуэй, и по этому случаю в гостинице до смешного много мемориальных досок: вот тут великий писатель пил кофе, вот тут он любил сидеть по вечерам, вот тут… По надписям я понял, что старина Хэм вел себя как нормальный постоялец: ел, пил, ходил на прогулки, встречался с друзьями…
Вообще, кажется, Хемингуэй — это единственный крупный деятель культуры, которым нынешняя социалистическая Куба может гордиться. Они им и гордятся на каждом шагу. Нас водили в бар, где Хемингуэй часто бывал. Вот бульвар, где он прохаживался… И основные экскурсии на Кубе — это экскурсии в дом Хемингуэя и в места, связанные с ним.
Впрочем, как было у Пушкина: «Но солнце южное, но море… Чего ж вам более, друзья?» И действительно, более ничего не нужно, когда в первых числах ноября — синее и теплое море, ярчайшее солнце. Под этим жарким солнцем мы отправились гулять по старой Гаване.
А она в самом деле старая. Видно, какой она была много лет назад, до того как сюда приплыл Фидель со своими ребятами. Их знаменитый катер сейчас стоит в специальном стеклянном саркофаге, как у нас — паровоз, на котором Ленин приехал в Санкт-Петербург. И вокруг — советские танки, какие-то пожарные машины и вообще все, на чем они приехали и привезли сюда свою свободу, которая до сих пор давит этот бедный симпатичный народ, отрезая его от всего мира.
Главный город Кубы производит впечатление, сравнимое с нашими городами периода Гражданской войны или сразу после нее. Здания облуплены, обвалены. Некоторые постройки выглядят как после бомбардировки: стоят остовы стен, выломанные окна, зашитые кусками картона, фанеры или ржавой жести. Словно это декорация, воссоздающая разрушенный город. Мы обращали внимание на замечательные дома дореволюционной архитектуры. Они окружены строительными лесами; леса эти такие давние, что покрылись растительностью. Лес на лесах. Можно подумать, что стройка искусственно украшена лианами и всякими вьющимися растениями, однако — нет, просто леса поставлены несколько десятилетий тому назад для реставрации, а денег все нет. Красивое зрелище, но…
Люди на улицах, во дворах крайне приветливые, все улыбаются, подмигивают, хотят заговорить с тобой. И такое ощущение, будто все они чего-то ждут. Раппопорт высказал предположение, что ждут смены режима, которая вот-вот случится. Все происходящее сильно напоминает наш путь, здесь уже объявили о создании кооперативов, разрешают кое-где частное предпринимательство. Дай им Бог, потому что сегодня это остров резкого контраста свободы с несвободой.