На рассвете обнаружилось: многие вещи либо улетели куда-то в небесную высь, либо погребены под песком. Картина напоминала марсианские хроники: бродили люди в очках, трусах, шлемах, пытаясь что-то откопать. Ничего не было слышно — звуки уносил ветер. И до бури мы жили в песке. Но сейчас песок жил в нас: в спальных мешках, палатках, в рации, во рту, в ушах, в волосах, в глазах. Потихоньку попробовали шутить. Убедились, что все живы, никто не улетел, и никого не засыпало. Потери были, тем не менее, — пропали какие-то продукты, перевернулся бидон с водой. Одну крупную палатку нашли, установили, приготовили завтрак — смесь гречки с песком, — и двинулись вперед. Именно вперед: точка невозврата пройдена.
В пустыне очень быстро «прохладное» утро (около 28–30 градусов) становится жарким днем. Как только солнце приближается к зениту (а это происходит как-то сразу), песок раскаляется и наступает ад. Вот и теперь после ночной «холодной» безумной бури наступил обычный тихий неподвижный день. Мы тем же способом двинулись по пустыне. Опять взбирались на бархан по его пологой части и опять всеми силами старались не свалиться с вершины.
Между некоторым барханами расстояние оказывалось большим, чем между другими. И тогда создавалось обманчивое впечатление, что это некая тенденция и вот сейчас они вообще станут все реже, реже и, наконец, закончатся. Но нет! Вновь зачастили — конца и краю не видно. Определить дистанцию между ними на глаз непросто. В пустыне не действуют системы координат, к которым все привыкли. Это, как на большой глубине: кажется, что проплыл километр, а сдвинулся всего лишь на десяток метров. Здесь ситуация еще сложнее: нет ориентиров для соотнесения масштаба. Кроме песка ничего нет. Вот и соотносишь себя с песчинкой и в конце концов сам себе кажешься такой же песчинкой. Горизонт в пустыне — совсем не такой, как на обычной равнине, не такой, как в море. При этом восприятие все время изменчиво: то кажется, что до бархана рукой подать, но едешь до него бесконечно, то наоборот — впечатление, что он где-то далеко, а на самом деле прыгаешь с бархана на бархан.
Мне приходилось бывать в самых различных ландшафтах, климатических зонах и природных условиях — джунгли, болота, лед, океан. Однажды на реке Мологе в двух часах езды от Москвы мы оказались в таком диком непроходимом лесу, какой я до этого видел только в джунглях Амазонки. Продирались сквозь него при помощи бензопилы и топора. И здесь, и в других местах ты становишься частью среды, срастаешься с ней и открываешь в себе новые и порой неожиданные способности и резервы. Пустыня — уникальна. Это нечто самое величественное, необъяснимое, глобальное, непостижимое, огромное и… парадоксальное. Песок, песок и ничего кроме песка, солнца, неба, ветра, к которым почему-то свелась твоя жизнь.
Грязные, до отказа забитые песком, мы мечтали только о воде. В любом ее проявлении — моря, реки, ванны, душа, лужи, канавы… И вдруг крик в рации: «Вода!» Первая мысль — бред, злая шутка или мираж? Ведь понятно, что мираж — то, что возникает в голове человека, а вовсе не какое-то там физическое явление. Но потом раздался еще один возглас: «Вода!» И тут открылось озеро. Не маленькое — 40–50 квадратных метров. Откуда взялось? По каким таким законам физики, химии или географии? Не понимаю. Это был царский подарок, сделанный необъяснимой пустыней Такла-Макан. И мы побросали свои транспортные средства и побежали, утопая в песке, раздеваясь на ходу, скидывая с себя тяжелую амуницию. Наверное со стороны это зрелище выглядело очень смешно: полтора десятка полуголых мужиков бегут к вожделенному водоему. А кое-кто прыгнул в воду, не раздеваясь. Последним к озеру приблизился интеллигентный АБ, однако звуки он при этом издавал такие… нечленораздельные — мычаще-восторженные.
Весь этот гедонизм, однако, прервал Давыдов, призвавший не срывать график. И хотя в других экспедициях мы обычно размещались на ночлег возле водоема, здесь это правило не было соблюдено, поскольку места стоянок были точно рассчитаны. С водой простились и добрались до стоянки, где расставили палатки (помня о прошедшей ночи — подальше от барханов). И вот тут устроили праздничный ужин с украинским салом и холодной водкой (водку охладили в небольшом холодильнике, размещенном в «обозе». Воду там не охлаждали — пили теплую, даже горячую, но уж водку-то, понятное дело…) Сало, как обычно, выдал Андрей Раппопорт, «щирый украинец», выпускник Донецкого университета, который, в какой бы стране мы не оказались от Кубы до Новой Зеландии — не оставлял нас без сала с чесноком.
Впрочем, то, что она последняя — вовсе необязательно. На следующий день мы планировали завершить переход, но не знали, как поведет себя пустыня. Ночь обошлась без бури. Зато в голову полезли «несвоевременные мысли»… Прямо как у Горького. Например, о том, что каждому человеку, особенно ребенку, необходимо хотя бы одну ночь провести в пустыне. Это было бы полезнее целого курса школьной астрономии. Да и не только астрономии. Звездное небо в пустыне — это то, чего больше нельзя увидеть нигде. Впервые я ощутил это в самой первой экспедиции в Узбекистане в Кызыл Кумах. Мы шли огромной колонной автомототехники. Ночь. Кто-то сломался. Пока ремонтировали, я отошел в глубину пустыни. Огни фар и голоса людей пропали. Я оказался внутри звездного неба и не поверил своим глазам. Любимая строчка Багрицкого: «…по звездам проносит шаланду…» Впрочем, это — про море. А звездное небо в пустыне не сравнимо ни с небом над океаном, ни даже над горами. Вообще человек, который никогда не погружался в чистую природу, не понимает, где он живет. Только там можно соотнести себя с мирозданием, понять, что ты — на планете Земля. И даже во Вселенной… И вот еще: эту картину невозможно зафиксировать никакой аппаратурой, нельзя снять на самую совершенную фото или видеокамеру. В этом тоже магия: понимаешь, что Режиссер, который все это замутил — покруче самых великих моих коллег: ему лампочки для звездного неба не нужны. В городах — в любой части света — легко находить всякие созвездия: вот Орион, вот Медведица, вот Плеяды. В пустыне школьная астрономия не работает, теряясь в миллиардах других светил, которые видны только там. И есть лишь Космос во всей его непостижимости. Никогда ни в одной пустыне не видел туч и облаков. Всегда чистое небо. Не случайно Моисей встретился с Господом именно в пустыне и по ней 40 лет водил евреев. Не по лесам, не по долинам, не по взгорьям…
Последний день… Вообще о феномене «последнего дня» стоит поговорить. Экспедиция обычно готовится где-то за год. Всегда нетерпение: ну когда же, когда?.. И вот все готово, уже самолеты, и обычная жизнь далеко. Ты летишь к некой вожделенной невиданной точке с экзотическим, порой труднопроизносимым названием, о которой думал, мечтал, фантазировал. Но в самом прекрасном путешествии наступает момент, когда вдруг хочется, чтобы оно закончилось. Начинаешь считать, сколько осталось километров, барханов, сколько еще выдержит техника и психика. И даже когда что-то ломается, возникает предательская мыслишка: вот и хорошо — можно передохнуть.
Я покинул серебряный багги Чубайса и напросился к Андрею Раппопорту в джип — что-то новое напоследок. Мы плотно садились на днище, так, что все останавливались и бросались на помощь. Не раз машина оказывалась под очень опасным углом к склону бархана. Багги АБ так закипел, что его уже не смогли капитально отремонтировать и закрепили что-то на чем-то какими-то проволочками и веревочками. Казалось, что техника и люди выработали свой ресурс. Идея фикс: дотянуть до финиша. И кажется — вот он. Но нет — снова бархан. И только к концу дня возник оазис, к которому вел полуразрушенный мост, засыпанный песком. На твердой (наконец-то!) земле стояла терраса, где сидели несколько китайцев и лежала гора огромных чистых арбузов. Китайцы резали арбузы, а мы, даже не умывшись, жадно их ели. Удивительно: арбузы были без песка, и впервые за четверо суток не ощущался привычный скрип на зубах. А потом загнали технику на 18-метровую фуру-платформу, и как всегда наша компания собралась вместе для финального снимка.
Прощальная фотография делается всегда — конечная точка, которой завершается трудный переход. В нормальной жизни — в городском транспорте, например, — мы сторонимся грязных, плохо пахнущих людей. Здесь же ловлю себя на том, что грязь и пот не мешают двум десяткам мужчин нормальной ориентации страстно обнимать друг друга за плечи, чувствуя под рукой крепкие мускулы и ощущая мощнейшую силу КОМАНДЫ. Пройдет пара минут, объятия разомкнутся. Самолет… Москва… Работа… Будни… Быт… Суета… Нервы… Но это состояние единения, преодоления, надежности, братства останется на снимке.
А Чубайс уже замышляет следующую экспедицию…
Странные страны
Обычно в экспедициях — самых разных от Китая до Южной Америки, от Байкала до Новой Зеландии — записываю впечатления. Получается что-то вроде дневника, который сразу после возвращения приобретает форму путевых записок. В этой поездке по трем странам — Казахстан, Туркмения, Иран — сложилось иначе. Прошло уже больше года. Страны, в которых мы постоянно чувствовали себя… как бы это сказать… опешившими, стали ко мне приближаться. Там и тогда они воспринимались как экзотика, одновременно невероятная и очень хорошо знакомая по собственному нашему прошлому. Чувствуя себя в сравнении с местными жителями «европейцами», мы иронично хихикали над мавзолеем Ашхабада, отсутствием рекламы на улицах Тегерана, проявлениями «советской власти» в Казахстане. Казалось, видим то, от чего столь счастливо и бесповоротно ушли. «Странные страны» — такое название должно быть у записок, которые сразу как-то не оформились в литературный текст.
За год с лишним наша страна совершила несколько удивительных зигзагов, развернувших ее на 180 градусов. Заключили судьбоносное соглашение с Китаем, подписали что-то ключевое с Казахстаном, договорились о военном сотрудничестве с Ираном, Туркмения — уже давно объявлена стратегическим партнером России. Но главное — внутри нашей родины стали всплывать до боли знакомые признаки (призраки?) прошлого.