Сие меня живо заинтересовало, и поднявшаяся во мне волна наркотического беспокойства сменилась наркотическим же сладострастием, осложненным осознанием нечистой возможности. Ни чёрт, ни совесть, ни уголовный кодекс не были мне в ту пору не только братьями, но и отдаленными родственниками. Я решил, что девица – отпрыск одной из дурных семей этого микрорайона, и бродит тут без присмотра на съедение бессовестным пьяным типам. Вроде меня.
– Привет!
Тёмно-зелёный взгляд исподлобья толкнул в сердце, вновь возбудив неясную тревогу. Но меня несло.
– Хочешь, поцелую?
Сам не заметив как, я оказался вплотную к ней и приобнял за мокрые плечи. В нос ударил непередаваемый дух – очень давней сырости и рыбы. Мне это было неважно.
– Ты чё, купалась что ли в этой простыне?
Моя рука прошлась там, где должны были быть груди. Их почти не было. Она молча подняла голову и посмотрела мне в лицо. Глаза не выражали ничего. Губы казались блёклыми и потрескавшимися. Я впился в них своим мокрым от пива хлебалом и тут же в ужасе отпрянул, оттолкнув девчонку обеими руками. Живо вспомнилось, как я целовал в губы мёртвую мать, после чего несколько месяцев мой рот помнил это жухлое и стылое.
– Ой! Чё холодная-то…
Тут она превратилась.
Я не уловил момент, когда тварь скользнула вниз и с визгом вцепилась мне под левое колено. Ощутив жуткую боль, я взвыл и обеими ногами оттолкнул её от себя, а сам вскочил. Колено страшно саднило, и когда я глянул туда, увидел, как через прореху в джинсах обильно вытекает кровь, пятная песок. Тварь тоже поднялась быстро, с похотливым вожделением вылупившись на меня жабьими зенками. Какой она была, рассказать точно не смогу. Чудовище оно и есть чудовище. Обезьяно-черепаха, с панцирем и вся мелких зеленых пупырышках. Только рост не изменился, остался как у девочки – мне по диафрагму.
Тварь сучила зелеными лапками с перепонками между пальцев, каждый из которых венчал солидный изогнутый коготь – подзывала меня! Из безобразно огромного рта, усеянного клинышками мелких клычков, стекала кровь. Моя кровь!
Зрелище было невыносимо, но я стоял и стоял, пригвождённый неведомой силой, держащей меня в неустойчивом равновесии с развоплощённым миром. Во мне не было даже ужаса, лишь беспредельная тоска, знакомая убеждённым самоубийцам. Солнце почернело. Я издал короткий вой и рухнул перед тварью на колени, упёр голову в окровавленный песок, и стал ждать смерти или чего-то, что ужаснее.
Но вскинулся, услышав не ожидаемый рёв атакующего монстра, а какой-то жалобный всхлип. С удивлением я понял, что тварь тоже стоит передо мной на коленях, склонив то плоское, поросшее жесткой щетиной, что могло считаться его головой. На самой макушке этого нароста оказалось отвратительное отверстие величиной с блюдце. Когда я поглядел на него, откуда на песок вытекали последние капли какой-то жидкости, на вид – простой воды. Но больше всего меня потряс исходивший от кошмарного чудовища тоненький плач. Оно явно не могло подняться, делало неуклюжие попытки, но всякий раз вновь падало на колени, скребя лапами по песку.
В недоумении я разглядывал это безумное действо, проносились обрывки мыслей о хитрой ловушке, хотя зачем ему это было надо, если я и так находился в полной его власти, додумать никак не мог. Но тут монстр приподнял голову и взглянул на меня. Я весь передёрнулся, угадав в выпученных полусферах мучительную мольбу. Я не понимал ничего, потому что известный мне мир давно рухнул, и я был, как первый человек в аду, для которого понятно лишь то, что в этом месте царит беспредельный ужас.
– Во-о-дички!
Я не сразу осознал, что этот плаксивый писк что-то значит.
Правая его лапа дёрнулась сначала к отверстию в голове, а потом в сторону реки.
– На-а-а-лей! Во-о-дички!
Я всё ещё ничего не понимал.
– По-ожалста-а! Миле-енькай!
Оно дёрнулось к воде уже всем телом, но бессильно завалилось на бок и лежало, слегка подёргиваясь.
Теперь я понял.
До сих пор не представляю, что на меня нашло. Но что случилось, то и было: я лихорадочно схватил банку, выплеснул оттуда остатки пива и, прихрамывая, бегом кинулся к воде. Сполоснув банку в мелкой волне, пахнувшей гнилью и бензином, до половины наполнил её грязной водой и повернулся к чудовищу. Оно явно подыхало – яркая зелень тела поблекла, глаза были прикрыты прозрачной плёнкой.
Осторожно я приблизился к нему, ожидая, что оно вот-вот вскочит и вновь с визгом вцепится в меня. Но оно не двигалось. С глубочайшим отвращением, стараясь не дышать носом, я приподнял одной рукой уродливую голову, а второй склонил банку. Оттуда в отверстие, ставшее уже совсем сухим, блёклым, как песок, и даже чуть потрескавшимся, пролилось немного воды.
Она сразу произвела действие: впиталась в сухие ткани, и они ожили на глазах, позеленели, стали эластичными. Монстр чуть пошевелился, и я испуганно отскочил, расплескав немного воды. Но из глубин его туши вновь раздалось:
– Ле-ей. Миле-енькай! По-ожалста-а!
И я стал лить. Я вылил всё, что оставалось в банке, и сбегал к реке ещё, и вылил в головное отверстие уже целую банку, но её все равно не хватило, и пришлось принести ещё. И когда вода поднялась вровень с макушкой, тварь исчезла и передо мной опять была девочка в мокром балахоне.
Она сидела, вытянув ноги на окровавленном песке, глядя мимо меня тёмно-зелёными глазами. Я же столбом стоял над ней с пустой банкой. Она медленно повернула голову ко мне и заговорила.
Нет, нельзя так сказать – она ведь не открывала рот, и слова не звучали в пространстве, просто я услышал их в своей голове. Вернее, одно слово:
– Смотри.
Я посмотрел и увидел прадеда.
Сразу узнал его, хоть ни на одной из наших сохранившихся фото он не был таким молодым. А тут был молодцом, и шашки его темляк молодцом, и маузер-товарищ на боку. Много там было таких молодых прадедов, усатых и зубастых, во главе с хохочущим юнцом в лихо заломленной красноленточной кубанке и кожане. Гнали они к обрыву горсть измахраченных баб, воющих, молящихся, бабок, и девок. И мою с ним, а белая рубашка её свисала лохмотьями и густо кровенела спереди.
Удалые коммунары гоготали самогонно и скабрезно, клинками и штыками толкая баб к обрыву. Большая старуха полетела вниз первой, исхитрившись перекреститься до воды. После остальные, а девочка все просила, просила, не реагируя на пинки и уколы, отрекаясь от креста и Бога, пока мой дед не отступил на шаг, свиснув шашкой, и сапогом брезгливо столкнул рассечённый труп в тяжелые речные воды.
– Они меня мучили, а потом он уби-ил, – услышал я в своей голове тёмный голос, и он уже не принадлежал монстру, а просто испуганной наплакавшейся девочке. – Мне бо-ольно было.
Я словно бы сам погрузился вместе с ней в неверный зыбкий мир, среди речной мути и снующих рыб погружаясь на дно. Только она не успела достичь его и упокоиться в скользком иле – чудище с перепончатыми лапами и мхом поросшим панцирем подхватило изуродованное тело и унесло в совсем уже безвидные пучины.
– За то, что от веры отреклась, пре-едана я была упырю речному. О-очень старому, не осталось уже таких на нашей земле. Только далеко-далеко за морем его родичи ещё есть. А давным-давно води-ились они во всех здешних реках, пили кровь людей народа, который тогда тут жил. Но народ ушёл, и все упыри перемё-ёрли, только этот остался. Он мне новое тело дал, такое, как у него, а старое в скит отнёс, кото-орый под воду ушёл, и ко-осточки мои там истле-ели. А меня в жёны взял, мы вместе людей в реку затаскивали, кровь их пи-или. Вку-усно!
Она хихикнула, заголив клинышки зубов, вдруг появившиеся в её маленьком ротике, и меня передернул ужас и отвращение. Но голос продолжал звучать в моей голове:
– Да только по-остыл он мне был, ста-арый, воню-ючий… Раз на берегу толкнула его, он упал, водичка-то из головы вылилась, а я туда не налила, хоть и про-осил. Он и издох.
Девочка снова хихикнула.
– Одна я жи-ить стала, и всё искала, иска-ала, того, кто меня убил. И нашла.
Я снова увидел прадеда. Старого уже прадеда, мокрым ветром шатаемого по тёмной набережной. Черная река тишину буравит настойчивым ропотом. Только-только пристроился предок помочиться в непроглядные воды, явилось оттуда зеленая обезьянья мордочка с острыми клычками, и неведомая сила подняла убитую крошку до зашедшегося в диком вопле одноногого старика.
Она глянула на меня лукаво.
– Глянь-ка ещё, миле-енькай.
Почему-то я сразу узнал своего репрессированного деда, хотя ни одной его фотографии не было у нас. В серой зэковской робе ховался он на берегу, готовясь, вдали от глаз охранников и зэков, поймать мелькающую меж сплавных брёвен крупную рыбину. Вид её вызывает в голодном брюхе доходяги поскуливания. Он дергается вниз, но поскальзывается на бревне и в ореоле брызг валится в реку. А там уж и не рыбина, а мерзкое чудовище присосалось к ноге и всей тяжестью увлекает его в грязные воды. Он ещё трепыхается, бьётся, дико орет, поднимая голову над мелкими волнами, но тяжесть неодолима, и исчезает его голова, а эхо краткого воя гаснет в сопках. И плещется в окрестном воздухе неизвестно откуда серебристый ехидный хохоток.
А вот отец мой, сладострастно ожидающий дрожания поплавка под тяжестью пескарика или хмурого от ядовитых сбросов ерша. Небо серо, вода жёстка, как фольга, ветер дергает за кургузые полы походного пиджака. Холодно и папа хочет домой, но его подстерегает удача: клюнуло, он с восторгом тянет, но тяжела добыча. Очень тяжела, самая тяжкая из всех, папой пойманных в жизни. Удилище гнется почти полным кругом, но сом (сом, наверное, не водятся киты в реке нашей) мускульным усилиям партработника поддается. И появляется из воды, всеми клычками усмехаясь прямо в побагровевшее от усилий папашино лицо, маленькое чудовище. Хохоток стоит в пространстве, гася эхо приговора:
– Проклятие на род твой до седьмого колена!
– Прости меня!
Словно меня толкнули – я вновь рухнул на колени и хотел склонить голову, но услышал: