Она подняла бокал с водой и тут же снова поставила его.
– Поняла ваш взгляд… Да, я сходила с ума, более того, сознательно толкала себя к сумасшествию. Но… Как бы это лучше передать?.. Понимаете, во-первых, реальный мир казался мне слишком страшным и жестоким, чтобы жить в нем. А во-вторых… Видите ли, я постепенно поняла, что для того, чтобы выжить в этом мире и не сойти с ума, надо сходить с ума н а р о ч н о. Не заболевать сумасшествием, а лечиться им. Это, знаете ли, как сделать прививку… Когда я была маленькой, мне часто по ночам снились кошмары. Они преследовали меня до тех пор, пока однажды я не увидела свои руки: усилием воли подняла их как бы на уровень глаз и увидела, во сне, понимаете? И тут же проснулась. С тех пор стоило мне увидеть во сне кошмар, я тут же принималась искать свои руки и, найдя их, тут же просыпалась… Вот и теперь я приходила на холм, смотрела на камень и как бы просыпалась от окружающей меня жизни… Когда же спасительный камень был для меня недосягаем – например, дома, или на работе, или по дороге на работу, – а боль и ужас наваливались на меня со всех сторон, я тут же спешила отыскать взглядом какой-нибудь предмет или точку в пространстве – скажем, трещинку в стене или выбоину в асфальте – и старалась максимально сосредоточить на них свое внимание. Я говорила себе: ты уже давно мертвая, нет тебя нигде и никогда не было, а во всем свете есть только эта трещина. Она бесконечно важнее и бесконечно содержательнее тебя со всеми твоими переживаниями, метаниями и болями. Весь мир – в ней, тихий, бесчувственный, неуязвимый. Будь как эта трещина, стань ею, исчезни в ней до тех пор, пока не отпустит, не отхлынет, не пронесется мимо… Я поняла, что до тех пор, пока я буду считать себя и свои переживания центром вселенной, единственным содержанием мира, я буду как бы на середине шоссе – понимаете? – и со всех сторон на меня будут нестись машины: меня будут сшибать, давить, волочить за собой… Эти самые, если хотите, трещины помогали мне хоть на короткое время стать недоступной, неуязвимой, защищали меня от самой себя… Не думайте, что это было просто. Моя неуязвимость стоила мне – по крайней мере, на первых порах – неимоверного напряжения воли. Но я понимала, что иного выхода мне не остается, что, если я сама не сумею защитить себя, никто меня не защитит… Особенно трудно мне было «уходить с шоссе» у себя дома, особенно – в присутствии Аркадия, особенно когда он смотрел на меня. С каждым днем он все чаще смотрел на меня. Он по-прежнему не разговаривал со мной, но теперь стал то и дело бросать на меня взгляды. Странные какие-то. В них угадывалось то ли раздражение, то ли обида. А один раз, когда я уже лежала в постели, Аркадий вдруг вошел в спальню, приблизился ко мне, неожиданно обжег взглядом и спросил: «Скажи, ведь ты его придумала, этого своего Сережу. Да?» Я молчала. «Ну и глупо», – как-то нерешительно произнес Аркадий и ушел. Но долго еще в его кабинете скрипели половицы, а я, затаив дыхание, слушала это ритмичное поскрипывание и уже не могла обмануть себя… А внутри меня все кричало от радости и ужаса: не смей! Если ты хоть на секунду в это поверишь, если хоть на шаг остановишься – все пропало! Нет теперь тебе назад дороги!
Она наколола на вилку маленький кусочек мяса, быстро положила его себе в рот и проглотила.
– В ту ночь я поняла, что, если я хочу вернуть Аркадия, мне необходимо на некоторое время «убить» его внутри себя, изъять из памяти все то, что нас с ним связывало, «уйти с шоссе» окончательно… Я попыталась убедить себя в том, что никогда не любила мужа, что мои прежние чувства к нему были самообманом, принятием желаемого за действительное. Перебирая в памяти события нашей с ним жизни, я старалась исказить их таким образом, чтобы мой муж предстал по возможности в самом неприглядном свете, как бы повернулся ко мне до этого скрытой от меня отталкивающей своей стороной. Радостные, блаженственные моменты я усилием воли гнала вон из памяти, а вместо них выискивала, додумывала и присочиняла в своем прошлом различного рода огорчения, обиды и унижения, якобы причиненные мне Аркадием, и заставляла себя непрерывно думать о них, где бы я ни находилась и что бы ни делала. В течение нескольких дней я лгала себе подобным образом, одержимо и… бесполезно. Потому как чем упрямее пыталась я изгнать из себя Аркадия, тем глубже он укоренялся в моих мыслях; чем грубее, эгоистичнее, чужероднее я пыталась представить себе своего мужа, тем интереснее, благороднее, а вместе с тем ближе, роднее, драгоценнее он мне казался… Ничего мне не помогало. Ни созерцание камня на холме среди поля, ни ежеминутные вглядывания в выбоины на асфальте и в трещины на стене. Я разорвала в клочья и сожгла все наши фотографии из семейного альбома. Я выбросила в мусоропровод пластинки и магнитофонные пленки с музыкой и песнями, которые напоминали мне о нашей любви и нашем счастье… Еще хуже стало: уничтоженные фотографии встали у меня перед глазами и уже не отпускали, а музыка, казалось, заполнила весь окружающий мир и, не умолкая, звучала у меня в ушах!
Она проткнула вилкой второй кусочек мяса.
– Я сдалась. Я обзвонила знакомых и у одного из них одолжила ту самую любимую свою пластинку, которую выбросила… Мне казалось, что без этой музыки я не выживу, задохнусь, ослепну. Я заперлась у себя в спальне и слушала одну и ту же песню раз сто подряд. Я не преувеличиваю. Я корчилась от боли и в то же время чуть ли не упивалась ею… Постепенно боль моя притуплялась, а вместо нее внутри меня росло какое-то новое ощущение. Я долго не могла осмыслить его, пока вдруг не поняла… Представьте себе: моя самая любимая песня наскучила мне, надоела. Честное слово!.. На следующее утро перед работой я целый час провела на холме… Кстати, мать-и-мачехи на нем заметно прибавилось. Странное дело: эти желтенькие цветочки выступили из земли только на моем холме, в то время как окружающее поле по-прежнему оставалось пустым и мертвым… Сидя на трубе и глядя на камень, я все глубже осознавала свою ошибку и изо всех сил старалась исправить ее. Теперь я нарочно вызывала в памяти самые счастливые моменты моей жизни с Аркадием и заставляла себя вновь переживать их, как можно полнее и детальнее, но не все сразу, а сосредоточиваясь лишь на одном событии и как бы отсекая его от своего настоящего, как бы целиком переносясь туда, в прошлое. Раньше я никогда так не делала. Раньше, стоило мне чуть затронуть в памяти какой-нибудь эпизод, как я тут же выхватывала из него одно лишь ключевое, подсознательное ощущение и тут же сопоставляла его, сравнивала с тем, нынешним своим… с пустотой этой и безвыходностью… Понимаете, это как с любимой песней. Главное, слушать одно и то же, пока не пресытишься… А если при этом ты будешь еще испытывать физическое неудобство, если та обстановка, в которой ты слушаешь любимую музыку, как бы вступает с ней в противоречие, точно принижая ее, оскорбляя ее и твои собственные чувства… Так я и делала: вспоминая о самых светлых моментах своей жизни, я нарочно принимала самые неудобные и противоестественные позы, старалась смотреть на что-нибудь в высшей степени непривлекательное (на нашем поле-пустыре в такого рода объектах не было недостатка), выбирала для своих воспоминаний самую неподходящую обстановку (скажем, общественный транспорт в часы «пик»)… Я называла это «заигрыванием пластинки»… Сначала это было ужасно мучительно. Даже не знаю, с чем сравнить. Как будто я сама себя оперировала: разрезала себе живот, раздвигала рану, просовывала в нее пальцы и тянула, рвала… Но постепенно ощущения мои притуплялись, боль утихала… Однажды я с удивлением обнаружила, что прошла от холма до подъезда своего дома, не только ни о чем не подумав, но даже не испытав каких-либо запоминающихся ощущений. Прежде подобное бездумное и бесчувственное состояние было для меня невозможным. Я так обрадовалась этому своему достижению, что, войдя в квартиру, даже не заметила непривычно возбужденного состояния моего мужа. Я обратила на него внимание, лишь когда он взял меня за руку и довольно грубо повернул к себе: «Ты мне все-таки скажи: у тебя с ним серьезно или это так – легкое увлечение?» Взгляд у Аркадия был больной какой-то и не обжигал, как раньше. Честное слово, в первый момент я не поняла, что он имеет в виду. И вдруг он как закричит на меня: «Что ты из меня идиота строишь! Ты думаешь – я не вижу?! Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы ничего не замечать!» Я по-прежнему не понимала, но внутри меня что-то сжалось от радости и страха… Аркадий хлопнул дверью и ушел к себе в кабинет. А я снова оказалась на середине шоссе, и со всех сторон на меня понеслось, сшибло, поволокло… Я едва добралась до книжного шкафа, достала из-за книг уцелевшую фотографию, на которой мы с Аркадием в медовый наш месяц… Я смотрела на нее до тех пор, пока не выпотрошила себя всю, пока не утихла боль и я не уползла с проклятого шоссе в темную, пустую канаву.
Она взяла пепельницу, повертела в руке.
– С остервенелым упрямством продолжала я «заигрывать» в памяти свое прошлое, эпизод за эпизодом, пока не добралась до самого прекрасного, самого нестерпимого для меня теперь момента, кроме которого «стирать» было уже нечего… Нет, я не могу вам его пересказать. Понимаете, почти лишенный внешних событий, это был момент абсолютного моего счастья, непередаваемого, всепоглощающего, астрального, как теперь говорят… Я была уверена, что уж его-то мне ни за что не удастся уничтожить, забыть. Это было бы все равно что забыть самое себя… На самом деле мне понадобилось чуть более часа, чтобы и от него избавиться. Я сидела на холме, вспоминала самый счастливый момент своей жизни, как можно детальнее, но крошечными кусочками, прерывая их воспоминаниями самых ближайших ощущений… Погодите, сейчас объясню чуть понятнее… Представьте себе, что вы вспоминаете какой-то эпизод из вашего прошлого, но вдруг заставляете себя прервать воспоминания, смотрите себе под ноги, видите, скажем, камень или что-либо еще, быстро отворачиваетесь от него и усилием воли заставляете себя как можно точнее представить этот только что увиденный вами предмет. А потом продолжаете свои воспоминания с того места, где вы их прервали, но, вспомнив самую малость, снова сосредоточиваете все внимание на каком-нибудь предмете. Ну, и так далее… Так я и поступала. И постепенно память моя словно трескалась, расползалась в разные стороны, а сквозь трещины проглядывали желтые цветочки мать-и-мачехи, выступы и выемки камня, голые кусты и за ними широкое и мертвое поле, которое словно заполняло меня изнутри, становясь как бы единственным моим содержанием, в котором уже все слилось и смешалось – и прошлое, и настоящее, и будущее… Убаюкивающее чувство какой-то целостной пустоты заполнило меня. Вот именно: я словно до краев наполнилась этой пустотой и ощутила себя как бы в подвешенном состоянии, словно парящей в воздухе. Мне хотелось как можно дольше пребывать в этом блаженном состоянии, задержать его, унести с собой… Но едва я открыла дверь своей квартиры, мне навстречу выбежал Аркадий. Он был вне себя. Лицо его пылало, взгляд безумно метался, губы кривились и дергались; мне показалось, что он пьян… Он кричал мне, что его терпение лопнуло, что он завтра же подает на развод и ни минуты больше не желает оставаться под одной крышей с изменившей ему женщиной. Он кинулся к себе в кабинет, побросал в портфель какие-то книги и рукописи, потом побежал в ванную, взял там бритву, зубную щетку, сорвал со стены полотенце вместе с крючком, на котором оно висело… Глядя на мужа, я готова была выть от страха и отчаяния. Все внутри меня кричало: нет у меня никакого Сережи! Я люблю одного тебя! Неужели ты не понимаешь? Это ты меня разлюбил! Ты изменил мне!.. Но я не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я понимала, что иначе – все пропало… Он ушел, а я долго еще стояла возле двери, гладила ее и шептала ей, точно это был Аркадий…