Странные занятия — страница 21 из 23

За прошедшие годы я испробовал свои психокенетические способности на всем — от москитов до человека, от микробов до слонов. Кактусы марсианской колонии не представляли особой трудности. Но вся жизнь на Земле происходит от общего предка, имеет общую биохимию. А это были продукты совершенно чуждого хода эволюции, с иными биологическими механизмами.

Пока я планировал следующий шаг, они нанесли ответный удар.

Я даже подобраться не смог к соцветиям. Неизвестным, непостижимым образом меня оттолкнули, мое наступление сорвали. Перед моим мысленным взором возникла мимолетная картина скоплений одноклеточных вироидов, инопланетного генетического материала, по-змеиному свернувшегося в их ядрах, накапливающегося, размножающегося, готовящегося к делению клеток…

Выброшенный из Кеннера, я открыл глаза. Ами отшатнулась от своей пациентки, по всей видимости, потерпев аналогичное поражение.

— Вы закончили? — нетерпеливо спросил Хольтцманн. — Получилось? Они мертвы?

Я поскреб щетину на подбородке, поймал взгляд зеленых глаз Ами и сказал:

— Гм, думается, мы задали им жару…

В ту ночь мы с Ами впервые за много месяцев спали вместе. Я имею в виду — просто вместе спали, так как от секса не могли отказаться даже в самые худшие периоды. После поспешного ужина и бесплодных разговоров о том, что нам выпало испытать, мы без сил рухнули на ее кровать.

Хольтцманну не хотелось выпускать нас из «чистой комнаты» — ведь мы прикасались к их телам. Я убедил его признать простую истину: мы не заразились. Ему пришлось поверить и отпустить нас. В тот момент оба мы были бессильны, и нам требовался отдых.

Обнимая сзади расслабившееся во сне тело Ами, позволив мыслям бесцельно блуждать, где придется, я думал о том, чем все мы были, чем все мы стали…

А потом увидел сон.

Как правило, клеткогляды снов не видят.

Из-за побочного эффекта профессиональной подготовки мы по сути утрачиваем способность видеть сны. Полностью интегрированное подсознание одновременно заботится о превосходном автономном функционировании и избавляется от необходимости перерабатывать пережитое за день и возвращать его нам в виде сновидений.

Когда я в последний раз видел сон, это был кошмар, видение моих разлагающихся рук, которое свидетельствовало о моем тогдашнем смятении.

Сегодняшний сон начался довольно приятно, но тоже превратился в ужасный.

Мы с Ами вновь стояли на Земле, на высоком холме, поросшем травой и яркими цветами на длинных покачивающихся стеблях. Мы держались за руки, как дети. Мы снова были счастливы.

И вдруг цветы набросились на нас. Они обвивались вокруг наших лодыжек и коленей, тянулись вверх, чтобы нас задушить. Мы дергали и выкручивали стебли, Ами кричала, я вопил — без толку.

Внезапно в руке у Ами возникли ножницы. Она попыталась срезать цветы, но они уползали.

— Держи их, Джек! Держи!

Я схватил один стебель, чтобы его обездвижить; Ами отсекла бутон — и тварь скукожилась и умерла.

Через несколько минут мы уничтожили их все.

Мы рухнули в траву. Одежда исчезла. Мы занимались любовью.

Я проснулся среди ночи с эрекцией, которую ради разнообразия не вызвал по собственной воле, и — с большей нежностью, чем это было уже долгие недели — уговорил проснувшуюся Ами помочь мне от нее избавиться.

Но что еще лучше, у меня появилась идея, как нам выпутаться. Идея, которую не нужно было разъяснять, потому что, пока я спал, я был внутри Ами, и — невозможно! — но она тоже видела мой сон.

Утром пятеро зараженных колонистов были в довольно скверном состоянии, так как почти не спали из-за страха и физического дискомфорта. Под глазами у них набрякли мешки и залегли тени, спины сгорбились. Они словно бы увяли — чего не скажешь о глянцевых, полных жизненной силы цветах.

Когда мы вошли, Хольтцманн уставился на нас сердито.

— Вы работали над проблемой? Как, по-вашему, вы можете избавить нас от этой заразы?

Он был так обеспокоен, что забыл пригрозить нам ракетницей.

— Да, мы нашли подход, который, на наш взгляд, может сработать. Но сначала я хочу, чтобы ты кое над чем подумал. Что было бы, если бы мы вчера убили все организмы?

— Не понимаю…

— Ты меня удивляешь, Вегги. Мы же так давно этого ждали: первого контакта человека с инопланетной формой жизни. Да, признаю, микроскопической, но тем не менее это — внеземная жизнь! Как по-твоему, научная общественность Земли хоть сколько-нибудь заинтересуется?

— Конечно, — кивнул Хольтцманн. — Мы пошлем домой образцы астероида.

Надо было его убедить, что моя идея — единственный выход.

— Откуда ты знаешь, что ученые сумеют вырастить его в искусственной питательной среде? Что, если в ваших телах содержатся единственные жизнеспособные организмы? Ты хочешь рискнуть раз и навсегда их уничтожить?

Хольтцманн побледнел:

— Ты же не предлагаешь просто дать им в нас размножаться, точно мы подопытные кролики…

Тут вмешалась Ами:

— Нет, микроорганизмы мы заберем. Скорее всего мы сумеем сохранить их в себе живыми, одновременно ограничивая развитие.

— При одном условии, — добавил я. — Возвращение на Землю, разумеется. И полное помилование. В противном случае мы просто дадим тебе и остальным цвести, пока не сможете и пальцем пошевелить. И поверь нам, они готовы к самовоспроизведению. Мы оба это вчера видели.

Хольтцманн нерешительно погладил лежащую рядом с ним на койке ракетницу.

— Да ладно тебе, Вегги, взгляни фактам в лицо, это отличная сделка. Ты можешь нас убить, но не можешь заставить исцелить тебя. А если мы получим что хотим, вы все уйдете здоровыми. И у тебя будет законная причина заменить нас клеткоглядом, который приедет сюда потому, что верит в то, что вы тут делаете.

Целую минуту Хольтцманн сидел как каменный и лишь потом открыл рот:

— Если вы преуспеете…

— Не сомневайся, — с излишней уверенностью отозвался я. — Насколько я понимаю, у нас сделка?

Он был слишком зол, чтобы ответить, и мог только кивнуть.

— Полагаю, ты все еще хочешь быть последним, — сказал я, лишь бы еще чуточку повернуть нож в ране. В присутствии остальных он не мог отказаться.

Мыс Ами подошли к одной женщине и вместе положили ей руки на плечи.

В долю секунды мы оказались внутри нее, работали слаженно, объединив свой талант.

На сей раз мы нацелились прямо на стебли цветов.

В какое-то мгновение я почувствовал себя беззащитным, как это бывало, когда я стоял без скафандра на поверхности Марса. Сейчас Ами могла совершить любое предательство, напасть на меня через общего пациента. Выдержит ли наше перемирие? Реально ли оно?

Тут меня осенило, что и ее, вероятно, мучают те же сомнения.

А потом у меня больше не было времени на беспокойство.

Появились первые часовые.

В точности как в моем — в нашем — сне, я прижал, обездвиживая, первый организм, а Ами растворила стенку клетки.

Оттуда, таща за собой хвост радужных искр, выплеснулись неведомые органеллы, непохожие ни на что земное, и погибли без поддержки цитоплазмы. С ними справятся макрофаги тела. Я же нырнул в ядро и развернул его генетический материал. Основы были странными, чужими, закрученными слева направо — полная противоположность земной ДНК. Неудивительно, что он нас выбросил. Мы с Ами изучали его бесконечно краткий миг. Большего нам и не требовалось.

Теперь мы знали, как их убивать. Поодиночке или вместе.

Мы проскользнули через все узлы зараженной плоти, тысячами уничтожая чужаков. За собой мы оставляли их трупы, а в человеческом теле инициировали механизмы регенерации, которые вскоре сотрут все следы цветов.

Закончив с первой женщиной, мы перешли к одному из мужчин.

Несмотря на то что мы умели теперь убивать вирус по отдельности, за каждого следующего пораженного мы брались вместе.

Просто потому, что ощущение было приятное.

Наконец остался один Хольтцманн.

Если бы Хольтцманн не прервал нас вчера, в разгар кризиса, когда мы инстинктивно надвинулись, чтобы прозондировать его сообща, он был бы уже излечен. Но он это сделал, и, схватившись с чужаком в одиночку, мы потерпели неудачу. А это дало нам достаточно времени, чтобы придумать небольшую аферу с шантажом.

Он как будто сейчас это сообразил, и знание саднило. Но он был предоставлен нашей милости.

Мы с Ами наложили исцеляющие руки на четыре его цветка. Так мы в первый раз их коснулись. На ощупь они были холодными и твердыми, словно мох.

— Сделаем? — спросил я.

Потребовалось не больше минуты, чтобы искоренить всех незваных гостей Хольтцманна. Всех, кроме нескольких в колониях под нашими ладонями.

В нужный момент мы раскроили себе плоть, открыли бескровные раны в ладонях — и одновременно в цветах на теле Хольтцманна. Оставшиеся инопланетные вироиды мы загнали себе в стигматы, а после закрыли им выход.

Это походило на избиение индейцев, когда немногих уцелевших сгоняли в резервацию. Тут человек всегда был на высоте.

Мы вернулись в свои тела.

С минуту царила тишина, потом Хольтцманн открыл рот.

— Все кончено, — с облегчением сказал он.

— Для тебя, — откликнулась Ами.

— А для нас, — подал голос я, — все только начинается.

Фабрика^{10}

Это самый автобиографический рассказ, какой я когда-либо написал. Многие мои родные работали на текстильных фабриках Новой Англии, пока эти фабрики не начали закрываться — сперва на волне перемещения промышленности на более дешевый Юг, потом из-за иностранной конкуренции. Зарабатывая на колледж, я сам провел немало летних месяцев в полных лязга, пыльных цехах. Но, как я пытался показать этим рассказом, в тех старых фабричных городках, уже почти исчезнувших к тому времени, когда я познакомился с тем немногим, что от них осталось, была своя притягательность, своего рода товарищеская сплоченность рабочих людей, многие из которых с благодарностью оставили тяготы деревенской жизни ради работы под крышей и защищенности, какую давал стабильный заработок.

Некогда текстильная промышленность с ее попытками автоматизировать вековые производственные процессы шла в авангарде промышленной революции и, следовательно, — в определенном смысле — самой научной фантастики. Но та эра осталась в прошлом. В настоящем таких фабрик, которые не только объединяли все стадии производства, но и определяли саму жизнь рабочих, больше не существует.

Но вот в будущем? Быть может, быть может.

В первом варианте рассказ заканчивался четвертой частью. Я благодарен составителю Ким Моган, которая убедила меня написать необходимое завершение.

1

Кирпичная пыль висела в тихом воздухе Долины вокруг шумных играющих мальчишек; подобно их возгласам и крикам, она взвивалась и падала разреженными неровными облачками, взмывающими из-под их рук и ног, пока сорванцы неуклюже карабкались на гигантскую, неправильной формы гору битых кирпичей. Ее сухой, запеченный солнцем аромат, такой же родной, как запах домашнего крессржаного хлеба, забивал им ноздри, а красно-оранжевая пудра оседала на тусклой черной одежде, забиралась в сами нити материи, проходя между ними, чтобы лечь на кожу тальком — позднее, отмывая сорванцов, матери будут восклицать: «Клянусь бессмертием Фактора, из тебя пыль так и лезет. Можно подумать, ты и внутри кирпичный!»

Но чан с водой из десятка чайников, и жесткие мочалки цвета дыма, и мягкая женская укоризна — все это будет потом, сейчас волноваться нечего. А сейчас бал правит исступленный дух соперничества, бушует в крови, как разлившаяся в половодье Суолебурн. На склонах кирпичного кургана роятся мальчики в целеустремленной и почти отчаянной игре: кто первым залезет наверх. Руки выпускают уступы, чтобы схватить за полы тех, кто вырвался вперед, чтобы с необузданной дикарской радостью стащить их вниз. Мальчишки как будто не замечают, как битый кирпич царапает им колени, лодыжки и локти, — они поглощены мечтой о мгновенной и непревзойденной, но преходящей славе: встать на вершине горы.

Мальчикам от пяти до почти двенадцати лет. Но никаких различий в обращении со старшими или младшими — все берут и отдают поровну в общей ярости подъема.

Потревоженные кирпичи катятся вниз по склону с гулким стуком, и кажется, гора сровняется с землей раньше, чем кто-то сумеет достичь вершины. Но вот один отрывается от остальных, уворачиваясь от вытянутых рук, силящихся поймать его, лишить первенства. Согнувшись почти параллельно склону горы, он ползет, как краб, перебирая руками и ногами, чтобы достичь высшей точки. Пот превращает пыль у него на лице в алый клейстер.

Остальные словно бы понимают, что победа выскочки предрешена, что их собственные шансы обратил в ничто внезапный рывок, теперь негодяй все больше приближается к вершине. Но вместо того чтобы обидеться или рассердиться, они поддаются естественной склонности славить честного победителя, и невнятные вопли борьбы сменяются поощрительными возгласами: «Давай, Кэйрнкросс!», «Не сдавайся, Чарли!», «Тебя не остановить, Чарльз!»

В ушах мальчишки звенят радостные крики сверстников, он достигает вершины.

Сердце отчаянно ухает, перед глазами все плывет. Белая, пропитавшаяся потом рубашка льнет к нему, как шкура к мантийному волку. Он боится потерять сознание, но почему-то знает, что этого не случится. В конце концов судьба ведь не назначила его телу, орудию его победы, испортить это мгновение. Осторожно, подобрав под себя ноги, он выпрямляется на осыпающейся куче и — задыхающийся, покрытый синяками, потный, ликующий — озирает тех, кто остался внизу, кто застыл без движения, словно сами они вдруг уподобились камням, на которых так долго играли.

Впервые за все годы, когда он состязался в этой жестокой, жизненно важной, незаменимой игре, он победил. Победил! И на то может быть только одна причина. Завтра ему будет двенадцать. А когда тебе исполняется двенадцать, ты переступаешь порог Фабрики, идешь работать. И на кирпичах больше не играешь. Это был его последний шанс встать на вершине, занять уникальное место среди сверстников. Теперь ему дарована такая привилегия. Невидимым вмешательством Господа или Фактора он исполнился необычайной энергией и решимостью, которые подгоняли его к вершине, где он теперь стоит, пусть у него и подрагивают колени. Он победил.

В следующие двадцать лет это мгновение будет кульминацией, неизреченным богоявлением и мерилом в жизни Чарли Кэйрнкросса. Ни первый поцелуй, ни одобрение начальников, ни рождение детей, ни похвала самого Фактора не смогут сравниться с этим светозарным мгновением.

Повинуясь предчувствию, подхваченный силами, которых не мог бы ни назвать, ни контролировать, Чарли, рискуя свалиться и сломать себе шею, забыв про тяжелые, неуклюжие ботинки, начал подпрыгивать и отплясывать, улюлюкать и вопить в легкомысленном, безумном танце на кирпичах, отплясывать, словно мохнорылый дикарь с Южного полюса, торжествующий над черепами поверженных врагов. Мальчики внизу завороженно смотрели, как худой парнишка бешено размахивает руками и ногами. Прежде никто раньше ничего такого не делал, и они были сбиты с толку, но исполнены уважения.

Трудно сказать, сколько бы продолжался победный танец Чарли, если б не настал полдень. Где-то поблизости громко забил большой колокол, и по всей Долине эхом откликнулись собратья. Эти медные удары нарушили духовидческое упоение Чарли и гипнотический транс его аудитории. Тщетно отряхиваясь, мальчишки тут же начали карабкаться вниз с кирпичной горы.

Очнувшись от исступления, Чарли взглянул в безоблачное летнее небо. В его аквамариновых глубинах лениво парили несколько коршунов-утесников. Огромное голубовато-белое солнце висело прямо над головой. Действительно полдень, и, несмотря на уникальный и поразительный подвиг, все равно нужно нести ленч. Заведенный порядок Фабрики и Долины не прервется даже ради трансцендентного — особенно ради трансцендентного.

Сместив вниз центр тяжести, чтобы не рухнуть, Чарли стал зигзагом сползать с кучи. Когда он слез, остальные мальчишки уже исчезли среди ближайших домов. Чарли поспешил следом.

Свалка кирпичей находилась на окраине поселка, сразу за последними домами. Эти двухэтажные кирпичные домики ровными, прерываемыми садиками шеренгами выстроились вдоль Фабрики, как на параде. Невзирая на обилие места в Долине, они по-семейному сгрудились, будто смыкали ряды перед загадками окружающего мира.

По традиции мастера-каменщики сносили строительный мусор сюда, на последний клочок ровной, расчищенной земли перед лесистыми склонами, образующими восточный край Долины. За десятилетия непогоды почва напиталась отбросами и стоками с груды, став практически бесплодной. Среди кирпичных щупальцев росли только самые стойкие сорняки. Сурепий, чьи броские весенние цветы уже остались лишь в воспоминаниях и чьи ядовитые желтые стручки иногда собирали для рвотной настойки; местные колокольчики-росянки, мягко щелкающие челюстями вслед случайно пролетевшему насекомому; девичий волос, чьи черные плети в беспорядке простерлись на красных осколках… За ними вела назад в поселок протоптанная дорожка, по которой трусили поколения мальчишек.

На полпути к свалке эту тропинку, словно узкий травяной меридиан, пересекал под прямым углом проселок с двойной колеей. Проселок, как Суолебурн, как сама Фабрика, уходил на север и юг, в южном направлении он тянулся вдоль всей Долины туда, где из рукотворного, обложенного кирпичом жерла вытекала Суолебурн. А на противоположном конце всегда шло новое строительство.

Оказавшись в тени суровых кирпичных жилищ (каждое двухэтажное, внутри разделенное стенкой, чтобы в нем могли поселиться две семьи; компактные и ухоженные садики, сменив бесполезные газоны, прикорнули как часовые у двери гордых владельцев), Чарли ускорил шаги. Он знал, что мать его ждет. И, что важнее, отец тоже.

На пересекающих поселок дорожках Чарли встречал многих мальчишек, спешащих по такому же, как у него, делу. Однако они уже побывали дома и теперь сломя голову бежали, размахивая жестяными судками с притертой крышкой и глиняными бутылями, заткнутыми керамической пробкой в проволочной оплетке. Глиняные бутыли были скользкими от выступивших капель, таким холодным стало их содержимое, пролежав все утро в семейном колодце.

Вскоре Чарли оказался возле своего дома, ничем не отличающегося от остальных, но тем не менее бесконечно знакомого и родного. В дверях стояла женщина с косами цвета меда и нетерпеливо постукивала ногой под длинной медового цвета юбкой, держа в руках судок с ленчем и бутыль с пивом для отца. Левый уголок ее рта, подергиваясь, приподнимал большую черную родинку в знакомой гримасе раздражения.

Попытки Чарли объяснить свое опоздание и растрепанность мать оборвала словами:

— Никаких извинений, сорванец. Просто отнеси папе еду, пока не остыла.

Даже не переступив порог, Чарли схватил судок и бутыль и был таков.

Чарли бежал по узким, пепельным от пыли проулкам, которые лишь недавно сохли после летних дождей, и под его крепкими, высокими ботинками на кожаной подошве скрипел гравий, точно с хрустом давились леденцы. Со временем он нагнал остальных мальчиков, которые, оказывается, не так уж его опередили. Они (по неосознанной и повседневной тяге к стадности, словно уже сейчас стремились наверстать одиночество, на которое будут обречены у станков на Фабрике) слетелись из различных мест и дальше неслись ликующей ватагой по последнему тенистому участку дороги среди сомкнувших ряды домов. Временами один судок неуклюже ударялся о другой, издавая глухой стук, а в ответ неслись обеспокоенные, воинственные предостережения:

— Поосторожнее с папашиной жратвой, болван!

Некоторые мальчики несли по два или больше судка — для отца и братьев.

Увидев Чарли, многие снова заулюлюкали, прославляя за устроенное на кирпичной горе представление. Несколько даже изобразили его упоенный танец, придав ему нелепости, которой Чарли определенно не помнил. Неужели он и впрямь выглядел так глупо? Или восприятие друзей искажает пережитое им? Уже не в первый раз Чарли осознал свою отстраненность. И спросил себя, возможно ли вообще доподлинно передать или понять нечто столь острое, что он тогда испытал…

Наконец мальчишки вырвались из материнских объятий поселка, оставив позади тени ради алмазной прозрачности солнечного света, отвесными лучами падавшего на широкий простор буйнотравного поля, уходящего вдаль к Фабрике. Пепельная гравиевая дорога тянулась по этой ничейной земле между домом и работой и вела к кирпичной громаде, которая была Фабрикой.

С этого места невозможно было охватить взглядом всю Фабрику, отсюда она казалась лишь бесконечной, высокой, темной глухой стеной, накрытой покатой крышей, чьи бесконечные толстые черепицы походили на чешую неведомого зверя. Она тянулась в обе стороны, насколько хватало глаз, разделяя Долину, как линейка, положенная поперек муравейника. Ее величественность и огромность казались настолько привычными, настолько само собой разумеющимися, что мальчишки не обращали на это никакого внимания. Их занимала предстоящая встреча с отцами.

Они мчались через ароматную, некошеную траву по пояс и только несколько разомкнули ряды — кое-кто останавливался рассмотреть цветок или насекомое, а после бежал догонять остальных. Через минуту-другую они пересекли полосу ничейной земли и вступили на территорию самой Фабрики. Здесь, как и у горы кирпичей, земля была бесплодной из-за пропитывавшего ее десятилетиями отработанного машинного масла, и выживали на ней только самые цепкие и выносливые сорняки. Запах органических отбросов (Чарли как-то слышал, что машинное масло изготавливали из особого растения, которое в этих краях не водится) был насыщенным, острым, но не отталкивающим, особенно для тех, кому знаком с младых ногтей: ведь он въелся в морщины мозолистых отцовских рук, им веяло, когда эти руки рассеянно тянулись погладить по головке малыша в колыбели. Сам воздух здесь пах жареной на прогорклом масле едой.

Вместе с остальными Чарли спешил через эту промасленную свалку к провалу в стене Фабрики, который закрывали широкие двустворчатые ворота. Над воротами поднималась из крыши башня с часами, а перед ними — кажущееся здесь неуместным, чужеродным — множество простых скамей без спинок. Позолоченные стрелки часов на башне застыли на десяти минутах второго, но вот-вот сдвинутся, неумолимо скашивая оставшееся до работы время. Под их суровым ходом скамьи заполняли потные и мускулистые, голодные и уставшие мужчины и их сыновья постарше, похожие на съежившиеся или еще не надутые копии отцов.

Увидев, что родные их ждут, мальчишки помчались еще быстрее и на бегу закричали, как стая глупых гусей:

— Пап! Пап! Пап! Пап!

Поняв по этим голосам, что долгожданный ленч прибыл, мужчины и юноши приободрились. А ворота извергали все новых и новых рабочих — эти трудились в самых недрах Фабрики, и чтобы выйти на ленч, им требовалось больше времени.

Рядом с Чарли замешкался бедный Джемми. Семилетнему мальчугану приходилось тащить шесть или семь судков. Его овдовевшая мать зарабатывала на пропитание себе и Джемми, готовя еду бессемейным.

Чарли молча взял у Джемми один судок; мальчуган благодарно улыбнулся.

По ту сторону Фабрики зеркально повторялась в точности такая картина. При мысли об этом Чарли испытывал странное ощущение двойственности.

Прибежавшие первыми мальчишки уже сновали среди мужчин, раздавая судки с ленчем и керамические бутыли, которые приволокли еще холодными из колодца. С появлением жестяных сосудов мужчины приобрели некое благородство. Каждый чуть распрямил плечи под грубой курткой (надеваемой утром перед уходом из дома, снимаемой на Фабрике, чтобы дать свободу рукам, и вновь натягиваемой, чтобы идти на ленч), словно говоря: «Моя жена и старшой снова выполнили свое. Пусть все это увидят и отметят». Потом они начинали разбирать свои трехчастные судки. Верхняя часть снималась простым поворотом. Под верхней крышкой, которую на протяжении всего ленча полагалось удерживать на колене, всегда оказывался огромный ломоть плотного крессржаного хлеба с темно-оранжевым маслом — почти четверть каравая. В контейнере под ним хранилось главное блюдо: ароматное жаркое из горного ягненка с каперсами, или две отбивные, или колбасный хлеб, благоухающий тертым зеленым орегахом. В последнем отделении ждал десерт: фруктовый пирог с ягодной начинкой, заварное пирожное с витояблоком или коричное печенье.

Летний воздух заполнили звуки сдержанного, но быстрого поглощения пищи. Мужчины были еще слишком заняты, утоляя разбуженный работой голод, чтобы заводить разговоры.

Чарли переминался с ноги на ногу, ожидая, когда появится отец, работавший на ровнице — в одном из дальних цехов. Коротая время, он рассматривал судок. На крышке и на донышке были грубо выцарапаны инициалы отца — «РК». В бороздки букв на жести въелась застарелая грязь, которую мать, сколько бы ни терла щеткой из кабаньей щетины, никогда не могла отмыть до конца.

Внезапно Чарли как громом поразило: завтра он судок уже не понесет. Завтра эта обязанность ляжет на плечи его младшего брата Алана, чьим ручонкам придется управляться с двумя ленчами. У Чарли будет собственный судок. Его, наверное, уже купили в лавке компании, и сейчас он стоит на кухонной полке. Сегодня вечером ему придется выцарапать там свои инициалы «ЧК». Завтра он будет сидеть здесь с отцом, вероятно, умирая с голоду и такой усталый, каким никогда не бывал раньше. Не будет больше тихих ленчей с матерью, Аланом и Флой…

«ЧК». Смотрите, смотрите! Смотрите, смотрите, завтра вот-вот наступит!

Все это было слишком странно. Чарли никак не мог взять в толк, как можно за какой-то день перескочить от пусть временного, но вечного бессмертия на вершине кирпичной горы в недра Фабрики? Ведь между ними, кажется, пропасть…

На одно краткое мгновение, когда силуэт мужчины уже показался в сумраке за порогом фабрики, но еще оттуда не вышел, его осиял свет. По одежде и коже затанцевали крохотные частички и пылинки сияния. Его словно бы припорошило каким-то волшебным порошком, который не отражал свет, а создавал его, порождал из собственного магического естества. На долю секунды отца Чарли облек переливчатый костюм из светлячков. Разумеется, это был лишь слой висящих в воздухе частиц люксара, пронизавших всю Фабрику. Как только мужчина ступил на залитую солнцем площадку, переливчатый костюм исчез, и теперь он был одет в точности как и все остальные — в практичную тускло-коричневую бумазею.

Подбежав к отцу, Чарли отдал ему судок и бутыль с пивом. Отец молча кивнул, взъерошил темно-русые волосы сына и направился к пустому месту на скамье. Туда он упал устало, будто ноги его не держали, а все тело налилось свинцом. Через минуту контейнеры с обедом уже были расставлены у него на колене, как на буфетной стойке, и, выудив из кармана ложку, Роджер Кэйрнкросс отер ее о рукав (тем самым, вероятно, нанес на нее частиц люксара столько же, от скольких избавился) и начал есть, забрасывая под висячие усы куски жаркого, точно человек, засыпающий канаву.

В обычный день Чарли присоединился бы к сверстникам в их возне, какую всегда затевали в ожидании, пока опустеют судки. Но сегодня он уже не знал точно, кто он: ребенок или взрослый. Поэтому он остался за спиной у отца и, пока взрослые ели, не решался заговорить.

Отец, казалось, не возражал. Во всяком случае, не приказал отойти. Может, и он угадал сумятицу в мыслях сына. Наконец, вымазав кусочком хлеба остатки подливки, Кэйрнкросс-старший закончил есть. Аккуратно составив части судка, он протянул его назад Чарли, потом достал из кармана куртки трубку, набил ее дым-травой и начал пускать голубоватые клубы. Его товарищи делали то же самое — все, кроме самых младших. Когда едкий дым достиг ноздрей Чарли, он закашлялся и тут же мысленно поклялся ни за что не приобретать такой необъяснимой, гадкой привычки.

Надменные стрелки часов стали на половину второго. Первый, кто заговорил, обратился не столько к товарищам, сколько к воздуху перед собой.

— Я слышал, новая фабрика почти закончена.

Особая — ни с чем не перепутаешь — интонация отличала Фабрику от фабрики. Первое относилось, разумеется, ко всему громадному многоцеховому комплексу, который, покрывая около пяти миль, тянулся с северного края Долины почти на три четверти ее длины к югу. К тому же Фабрика с большой буквы означала больше, чем просто строение с его содержимым. Она подразумевала общность, охватывающую всех в Долине, таинственное и загадочное нечто, большее, чем отдельный человек, и заслуживающее безграничной преданности. То, что в конечном итоге тянулось к звездам.

Произносимое более фамильярно и без такого уважения слово «фабрика» с маленькой буквы употреблялось в буквальном значении, то есть относилось к отдельному производству, из совокупности которых состояла Фабрика. Каждая фабрика с маленькой буквы была скоплением людей и станков, превращающих сырой люксар в готовую ткань. Этой фабрике проявляли верность более приземленную, гордились ее способностью превзойти остальных по количеству и качеству производимого, собрать команду для игры в мяч, которая выиграет на ежегодном чемпионате. Каждая фабрика была приблизительно на двадцать лет старше той, что примыкала к ней с юга.

Фабрика Чарли не была ни самой старой, ни самой молодой, так как располагалась приблизительно в середине комплекса. Самая молодая еще строилась. От самой старой остались лишь нагромождение обгоревших, заросших ежевикой балок и обломки труб, по которым в начале своего укрощенного бега по туннелям под Фабрикой стремила воды Суолебурн. Она сгорела задолго до появления на свет Чарли, когда фабрик тут было только три. Сейчас их пятнадцать. «Много фабрик нужно, чтобы сделать Фабрику», — часто говаривали, желая показать, что за единым фасадом скрывается множество.

— Ага, я тоже слышал, — сказал другой. — Все мы знаем, что это значит. Новый приток болванов-фермеров, которые ищут легкой жизни. Вероятно, несколько белоручек, которых выгнали из города за то, что бегали не за теми юбками. Пару-тройку следопытов, которые слишком стары, чтобы заниматься своим делом. Но они скоро научатся. Все со временем привыкают к жизни Фабрики. Наши отцы тоже когда-то были деревенщиной.

Собравшиеся в ответ покивали. Они знали, что через десяток-другой лет новичков уже будет не отличить от тех, кто всю жизнь прожил в Долине — разве что, может, легкий акцент останется.

— В играх они поначалу нам угрозой не будут, — сказал первый. — Особенно «Синим дьяволам».

При упоминании родной команды все заулыбались, мысленно рисуя себе потную исступленную радость летних игр в сумерках, пассов и ударов ногой по покрытому шрамами швов, приносящему удачу кожаному мечу, пока сами луна и звезды не соблазнятся тоже стать зрителями. Тут показалось, что разговор и дальше будет вращаться вокруг приближающегося игрового сезона. Но отец Чарли, который при первом упоминании о новой фабрике, нахмурясь, уставился в маслянистую грязь, увел беседу в новое русло:

— И зачем, скажите на милость, нам вообще нужна новая фабрика?

Все взгляды обратились на Кэйрнкросса. Чарли занервничал, заволновался, хотел вступиться за отца — в голове у него все спуталось.

— Разве жизнь у нас и без того не тяжелая? — продолжал Кэйрнкросс-старший. — Мы ведь стараемся производить лучший товар, чтобы получить от Фактора больше золота, которое гарантировало бы честную долю каждому рабочему, достаточно, чтобы продержаться год до следующего визита его светлости Большого Босса? — Кэйрнкросс остановился перевести дух, буравя взглядом товарищей, основательно напуганных сарказмом в адрес Фактора. — А теперь появятся новые конкуренты, новые рты, с которыми придется делиться щедротами Фактора. Если Фактор не увеличит число ярдов, которые готов купить, то к тому времени, когда новая фабрика выйдет на полную мощность, мы все душу прозакладываем в лавке компании.

— Фактор знает, что делает, Роджер, — ответил ему старик. Тут Кэйрнкросс-старший пробормотал что-то себе под нос, что расслышал как будто только Чарли: «Он всего лишь человек». — Почти двадцать лет назад он велел начать строить новую фабрику. Он должен знать рынок, на котором продает люксар — там, среди звезд. Может, он предвидит увеличение спроса, и ему нужно больше товара. Ты слишком молод, но я еще помню, как запустили прошлую фабрику. Почти сорок лет назад это было. И тогда люди говорили тоже самое. Посмотри, мы все еще неплохо зарабатываем.

Кэйрнкросс сплюнул.

— Ага, неплохо. Если, конечно, считать справедливым, что мужчина и его сыновья работают до седьмого пота, а их заработка хватает лишь на то, чтобы протянуть до смерти — а умираем-то мы по большей части молодыми, и времени и сил ни на что, кроме игры в мяч, не остается. Подумай, что мог бы Фактор сделать для нас и нашей планеты, если бы захотел…

На это мужчины рассмеялись. Чарли поморщился — ему было обидно за отца.

— Конечно, — сказал один, — он может сделать нас бессмертным, как он сам, и чтобы мы целый день летали по воздуху и питались лунным светом, и высчитывали, сколько ангелов парят между землей и звездами. Хватит молоть чушь, Роджер. Любому мужчине достаточно изготовлять ткань, растить детей да сражаться на игровом поле. Вот такая жизнь по нам, это тебе не какая-нибудь эфемерная мечта.

Кэйрнкросс-старший как будто хотел продолжить, но, чувствуя, что общее настроение обратилось против него, встал, повернулся и широким шагом ушел назад на фабрику. После его ухода шутки об игре в мяч звучали приглушенно и натянуто, сумасбродные слова Кэйрнкросса лишили их соли и радости, и мужчины вскоре зашаркали назад на фабрику — впервые! — за несколько минут до того, как колокольный звон возвестил конец перерыва. — Оставшись одни, мальчишки еще постояли среди скамеек, рассеянно царапая перочинными ножиками растрескавшиеся от непогоды серые доски или поддавая носком маслянистые комья земли. Размолвка отцов, казалось, коснулась и их. Кое-кто с любопытством, но без обвинения поглядывал на Чарли, будто он мог объяснить или оправдать неуместную вспышку отца.

Ничего такого Чарли не мог. Доводы отца слишком смутили его, чтобы пытаться их истолковывать. Он никогда не замечал, чтобы отец так вел себя или излагал столь крамольные мысли — хотя, конечно, случалось, что отец бывал угрюмо замкнут или взрывчато обидчив (а с чьим отцом так не бывает?), — и спросил себя, а не связано ли необычное настроение отца с его собственным скорым поступлением на Фабрику. Взгляды мальчишек Чарли встречал храбро (толика восторга от покорения кирпичной горы еще пронизывала его и укрывала броней), и вскоре они отводили глаза. Вскоре к ним вернулась природная жизнерадостность, и они наперегонки понеслись через луг домой, к шумным предвечерним забавам.

Чарли за ними не побежал. Он все еще был слишком растерян, чтобы следовать обычному распорядку бездумных игр. Ему надо побыть одному, кое о чем подумать. Держась пропитанной маслом полосы, помахивая судком и бутылью отца, Чарли пошел на север, слева от него тянулось драконье тело Фабрики, а справа — сумрачные кирпичные дома. Когда он миновал самый северный дом своего поселка, а до самого южного в следующем было еще довольно далеко, он повернул на восток, прочь от Фабрики, и зашагал напрямик через луга. Пахнущий сеном, нагретый воздух над высокой, по грудь, травой был полон снующей мошки, походил на привидевшуюся ему взвесь люксара за воротами Фабрики. Когда мошка назойливо закружила у его лица, Чарли отмахнулся.

Луг начал полого подниматься на склон: дома остались позади, внизу, к югу и к северу. Появлялись редкие купы молодых саподилл, точно часовые видневшегося впереди леса. За ними стали встречаться палисандры и ладанные сосны. Когда остроугольные тени деревьев начали перекрывать друг друга, трава поредела. Последними из цветов остались изящные, но выносливые златоглазки. Наконец, под взрослыми деревьями, чернозем сменился лиственным перегноем и узловатыми корнями, над хвойными иголками поднялись грибы с красными пятнышками на шляпках. Журчали вниз по склону родники, посмеиваясь в бесхитростном самодовольстве, неся свои незначительные по отдельности, но обильные вместе воды в Суолебурн.

«Много фабрик нужно, чтобы сделать Фабрику…»

Чарли с трудом карабкался вверх по восточному склону Долины. Под высокими деревьями стало прохладнее, да и мошки меньше. Только от ствола к стволу рассекал воздух, словно камень из пращи, одинокий короед в палец толщиной.

В древесной дремоте, которая так напоминала службу на Выходной (жужжание жуков здесь заменяло гудение пастора Пурбека), Чарли попытался перебрать события утра, начиная с триумфа на кирпичной горе и кончая сбивающим с толку разговором взрослых. Но они никак не складывались в единую картину, способную вместить и его радость, и его недоумение. Поэтому он сдался и постарался просто радоваться прогулке. Он вышел на гребень, знаменующий конец Долины, границу между знакомым и чужим.

Отсюда стали видны лысые пятна среди деревьев — там скалистые позвонки холма проступали сквозь шкуру из верхнего слоя почвы. Двигаясь по гребню на юг, Чарли оказался как раз в таком месте. Поднимавшийся от опаленных солнцем камней жар был столь силен, что над ним колебался воздух. Приятно было выйти сюда из сравнительной прохлады под деревьями — точно завернулся зимней ночью в одеяло, теплое от нагретых кирпичей.

Поставив пустой судок в траву, Чарли залез на огромный шишковатый валун, подтянул к подбородку колени (никто этот насесту него не оспаривал) и огляделся по сторонам — так далеко от дома! Даже кроны ближайших деревьев остались внизу и не закрывали потрясающей картины.

За Долиной тянулись к востоку, теряясь в тумане на горизонте, неведомые зеленые земли. Солнце блистало, отражаясь от петляющей реки. Чарли подозревал, что это покинувшая Долину Суолебурн, но не был уверен. И нигде явных признаков человека, но Чарли знал, что примерно в сутках пути есть города и поселки, городишки и фермы, откуда на запряженных сонными тележниками (такими огромными, что, схватившись за один рог, взрослый мужчина не мог дотянуться до другого), груженных бочками повозках с высокими колесами привозили ботинки и мясо, бобы и люксар-волокно. Но эти места казались слишком нереальными, чтобы занимать Чарли долго. Он был уроженцем Долины. И повернулся к сотворенной природой огромной чаше, заключавшей в себе его мир.

С такой высоты ему была видна вся Долина целиком. Внушительное зрелище. На севере Суолебурн обрушивалась высоким пенистым водопадом с уступа, который замыкал сходившиеся хребты. Ходила легенда, будто целое племя туземцев бросилось с него в реку, лишь бы не покориться первым колонистам-людям. Говорили, что скорбное фырканье, которое можно иногда разобрать за ревом водопада, на самом деле их призрачные жалобы — и, если верить следопытам, которые пробрались до нынешних угодий аборигенов, оно действительно походило на издаваемые мохнорылыми туземцами звуки.

Из бурлящего сливочного озерца река неслась по рукотворному каналу — лишь на этом коротком участке не отдавая свою силу Фабрике. Но довольно скоро вода струилась уже среди почерневших балок и осыпающихся обломков стен, которые с такого расстояния были едва различимы — они остались как символ изначальной фабрики, давно погибшей из-за беспечного обращения с огнем, — а ведь любого ребенка ежедневно предостерегают об этой опасности. Затем шумная река исчезала под первой, еще действующей фабрикой, уходила под каменные своды. Мягкий шепот ее и станков Фабрики заполнял Долину.

Забавно, подумалось Чарли, но некоторые вещи замечаешь, только когда они от тебя далеко… Его взгляд скользнул по драконьему телу Фабрики. У каждого строения был свой уникальный оттенок кирпича: розовый, рыжевато-коричневый, кирпич цвета репы и цвета осеннего листа. Взгляд Чарли задержался на южном конце громадины, где Суолебурн снова выходила на поверхность — жалкое, укрощенное подобие гордого и отважного потока выше по течению — и где крошечные фигурки нанятых за пределами Долины рабочих заканчивали верхние этажи новой фабрики.

Начав с самой старой секции, Чарли стал вслух перебирать знакомые, утешительные имена:

— «Молчаливые мореборцы», «Вольные воробьи», «Игривые ивы», «Тяжелые тележники», «Туземцы Южного полюса», «Красные ловчие», «Фавориты Фактора», «Длиннорукие забияки», «Синие дьяволы», «Люксаровые куртки», «Восьмиглазые скорпионы», «Амфибии», «Юные беркуты», «Зеленые кошки», «Черные гейзеры».

Это перечисление названий фабрик и их команд действовало умиротворяюще, вокруг них вращались повседневные разговоры и похвальба каждого ребенка, они служили источником бесконечных домыслов и сравнений — и в период зимнего безделья, и в лихорадочный сезон летних игр.

Внезапно Чарли задумался, как назовет свою команду новая, шестнадцатая, фабрика. Как странно будет слышать новое имя рядом со старыми, уже освященными традициями. Случится ли такое еще раз на его веку или это вообще последняя фабрика, какая будет построена? Но решать, разумеется, Фактору, а его побуждения непостижимы.

Взгляд Чарли скользнул к домам, шедшим параллельно Фабрике с востока и запада. Собственно говоря, при каждой фабрике был не один, а два поселка: против каждой секции стояли зеркально-симметричные жилые дома, сбившиеся в кучки друг против друга, но разделенные Фабрикой. Поперек каждой фабрики шел один широкий коридор, позволяющий добраться до реки и из одной половины поселка в другую. Из этого коридора никаких дверей на саму фабрику не открывалось; доступ туда — привилегия, и в ней женщинам и малолетним детям было отказано.

Поселки при фабриках разделяли обрамленные пустошами футбольные поля, что только обостряло командные чувства и мелкие отличия каждой маленькой общины. Чарли попытался вообразить, как жилось бы в соседнем поселке или еще дальше. Он испытывал несвойственную другим жалость к девочкам, которым, если они выходили замуж за мужчину с другой фабрики, приходилось покидать родные места. Неужели такое случится с его сестрой Флой? Он очень надеялся, что нет — ведь он будет без нее скучать.

При мысли о Флой ему захотелось ее увидеть, поэтому Чарли слез с валуна, подобрал судок и начал спускаться. Наверное, от долгой прогулки ему стало легче на душе. Он решил не обращать внимания на горькие слова отца о Фабрике. Другой жизни Чарли себе не мыслил. Ему хотелось как можно полнее и глубже проникнуть в раз и навсегда заведенный порядок, в хитросплетение обязанностей и процессов, а не придираться к ним и не критиковать их. Он не позволит испортить себе завтрашний день, который ознаменует его вступление во взрослую жизнь.

Вернувшись в Долину, Чарли поспешил домой. Он вбежал в дверь, размахивая отцовским судком, как размахивают фонарями мужчины, когда поздно вечером идут перед повозками, на которых возвращаются с дальнего матча зрители. Мать, Алана и Флой он застал в гостиной. Алан играл в деревянные кубики, а Флой смирно сидела на стуле, пока мать заплетала ей косы. Флой была необычайно горда, что ее медовые кудри в точности такого же цвета, как у матери, и традиционные мелкие косички носила с достоинством. Прически из множества уложенных косичек были в поселке признаком высокого положения, так как показывали, что мать в состоянии выкроить время от готовки, стирки и хозяйства, и немного нашлось бы женщин, которые отказали бы столь редко рождающимся дочерям в подобном удовольствии.

— Где ты был? — первым делом спросила мать. Ее голос, хотя и несколько строгий, был проникнут добротой и заботой — такой Чарли никогда раньше от нее не слышал. Может, и это предвестник завтрашней перемены?

— Так, гулял, — ответил он. — Мне не хотелось играть с остальными.

Мать Чарли промолчала, только продолжала перебирать густые пряди Флой. Стащив крессржаной сухарь, Чарли сел рядом, жевал и смотрел, пока прическа не была готова.

— Вот и все, Флоренс, — сказала мать. — Теперь, если хочешь, можешь пойти на улицу. Но возвращайся до того, как колокол прозвонит три раза — мне нужно, чтобы ты поливала запекающееся мясо.

Высоко держа голову с уложенным великолепием, Флой встала, и Чарли взял ее за руку. Алан вскочил, чтобы увязаться за ним, но не успел Чарли его отогнать, мать перехватила младшего сына, сказав:

— А ты, мистер, пойдешь со мной. Надо лущить горох.

Глухие к пронзительным протестам Алана, Чарли с Флоренс вышли из дома.

Они бродили по узким, присыпанным гравием улочкам. Из каждого открытого окна плыли запахи стряпни, а еще домашний шум: перестук оловянной посуды, звяканье стаканов.

Держа, как всегда во время прогулок, сестру за руку, Чарли вместо ожидаемых утешения и радости испытывал нежеланную отчужденность. Сегодня Флой почему-то казалась старше своих пятнадцати лет, другой, необъяснимо более зрелой. Накрахмаленные рюши на переду белой блузки сейчас почему-то больше напоминали материнскую грудь, чем плоское пространство льна, которое он помнил по вчерашнему дню. Неужели столь многое могло измениться за один день, или просто его обманывает зрение? От этих перемен слова не шли Чарли на язык. Наконец он решился заговорить о том, что занимало его сильнее всего.

— Завтра я войду на Фабрику, Флой.

— Знаю, — довольно безразлично ответила сестра. Сегодня она казалась более далекой, более поглощенной высматриванием прохожих — словно искала кого-то, кто воздал бы должное великолепной прическе.

Чарли растерялся.

— Ну, будешь без меня скучать?

Флой наградила брата раздраженным взглядом.

— Мы же все равно будем видеться каждый вечер, верно? И сомневаюсь, что в ближайшее время ты женишься.

Чарли охватило разочарование.

— Нет, разумеется, не женюсь. Ничего такого я не имел в виду. Но ведь меня не будет целый день, и мы не сможем играть и разговаривать часами, как раньше, не сможем вместе ходить на уроки. Ты будешь думать обо мне, пока я буду на Фабрике? Что ты будешь делать, оставшись на целый день одна? И этот нытик Алан, он же не может занять мое место, правда?

— Нет, — несколько рассеянно ответила Флой, которая отвлеклась на задаваку Хола Блэкберна, подтягивающегося на суку груши. Блэкберн был необычайно крупным для своего возраста, и когда он рывком поднимал тело вверх, рельефно прорисовывались бицепсы. — Даже не знаю, что буду делать.

Отпустив руку брата, она, прихорашиваясь, погладила прическу. Блэкберн перехватил сук так, чтобы держаться одной рукой, и начал ухать и почесываться, как пурпурный живарь. Флой обиженно от него отвернулась.

— Но, наверное, придумаю что-нибудь.

Нет, Чарли не ждал торжественных заверений в неизбывной тоске, хотя, правду сказать, почти рассчитывал услышать от Флой хотя бы бледное подобие оных (надо признать, он даже воображал себе слезы), но, наверное, ничего такого не будет и придется искать утешения хотя бы в этих словах.

Оставшиеся часы своего последнего совместного вечера они прогуливались молча, каждый занятый собственными мыслями. Когда Флой пришло время помогать с ужином, Чарли сел на пороге и стал ждать отца. Наконец в начале седьмого отец вернулся. А ведь ушел в семь утра. Вид у него был совершенно измученный, и, проходя мимо Чарли, он едва обратил на него внимание.

После ужина отец сел в кресло, обитое кожей тележника, за которое семья еще не расплатилась в лавке компании и в которое никому больше не дозволялось садиться, и долго курил молча. Дети тихонько играли, мать штопала одежду. Сливочный свет масляной ламы падал на силуэты и лица, на мебель и половицы. Некоторое время спустя отец заговорил:

— Этот проклятый Оттернесс весь день мне проходу не давал. Утверждал, будто я пустил в станок два несовместимых световолокна. С тех пор как его сделали мастером-люксарщиком, он стал совершенно невыносимым. В свои сорок он самый молодой, кто смог такого добиться, и надеяться, что он позволит тебе про это забыть, все равно что считать, будто «Люксаровые куртки» выиграют первенство.

Мать Чарли промолчала, понимая, что сейчас мужу не нужно ничего, кроме внимания и поддержки. А тот целых две минуты курил молча, прежде чем заговорить снова:

— Я пытался им сегодня сказать о том, во что верю, Элиза, а они только посмеялись.

Мать Чарли опустила на колени шитье.

— Ты же знаешь, никто не любит слушать, когда про Фактора говорят дурное, Родж. Не понимаю, зачем ты вообще стараешься.

Отец Чарли хлопнул ладонью по подлокотнику.

— Проклятие! Я ведь хочу только, чтобы Фактор оставил нас в покое. Если он не желает делиться с нами знанием о мире среди звезд, то пусть хотя бы уберется со своим высокомерием и позволит нам попытаться снова обрести собственный путь. А сейчас он точно дамба на пути прогресса. С тех пор как двести лет назад явился Фактор, мы не сделали ничего нового. Ведь до его прилета все было по-другому и снова может измениться. Когда-то мы собственными силами выкарабкивались из Темных веков, заново учились тому, что мы умели. А потом прилетел Фактор и вышиб из нас желание делать что-либо. С тех пор мы погрязли в рутине. Это неправильно, помяни мое слово. Это как если бы Суолебурн перестала течь и заросла тиной.

Но мать Чарли только покачала головой.

— Не знаю, Родж. Трудно сказать. Мы как будто живем неплохо.

Отец Чарли яростно запыхтел трубкой, однако промолчал.

Той ночью в кровати Чарли гадал над словами отца, но не смог найти в них смысла и вскоре крепко заснул. В ту ночь он снов не видел — ни о триумфе на кирпичной горе, ни о грядущем дне.

Утром он встал, позавтракал вместе с отцом овсянкой и увидел свой собственный судок, стоящий на полке рядом с отцовским, а тогда понял, что забыл вырезать на донышке свои инициалы и что придется сделать это потом. Потом он пошел вместе с па по знакомой росистой тропинке, которая вдруг показалась чужой и незнакомой, а потом уже пересек масляную свалку в толпе мужчин и мальчиков — одни болтали и шутили, другие молчали, — и из распахнутых ворот Фабрики повеяло чем-то диковинным и странным, но они все поглощали и поглощали людей, а за ними привыкшие к свету глаза не могли ничего разобрать в сумраке, и когда каждый мужчина или мальчик входил, его одежда начинала сверкать люксаром, и не успел Чарли этого понять, как сам уже переступил порог.

2

Светло-серые листья пыльной ивы рассеивали свет, как мятный тальк. Ветки пыльника были длинные и тонкие; их очищали от коры и использовали в плетении корзин и кресел, а сейчас они выгибались сводом, образуя укромную беседку у ствола. В некотором отдалении факелы из жирнодерева, обозначающие боковую линию игрового поля, отбрасывали на призрачную завесу колеблющийся свет, который играл бликами по завесе листьев, но не проникал во тьму древесного убежища. Крики зрителей, сгрудившихся у боковых линий, вздымались и опадали в такт ударам и пробежкам игроков. Бурная игра сопровождалась тяжелым пыхтением, к которому примешивалось увесистое уханье, когда кожа ботинок соприкасалась с кожаным мячом, испещренным шрамами от стежков. Шла последняя четверть матча, и «Синие дьяволы» сражались как львы, чтобы удержать превосходство над «Амфибиями», у которых пока отыграли одно очко.

Под пологом листвы Флоренс Кэйрнкросс точно в забытье прислонилась к шершавой коре пыльника. Знакомый запах листьев дурманил пряной странностью. Все такое чужое… Возбужденные голоса друзей, соседей и родных казались криками зверей или птиц. Свет фонарей словно исходил из подводных глубин, будто они затонули в Суолебурн. Из-за полога ветвей проник возглас одного игрока:

— Пасс, пасс!

Это кричит ее брат Чарли? Возможно… Так трудно определить: за последний год его голос изменился, огрубел до мужской резковатости. А в таких обстоятельствах…

Флоренс почувствовала, как что-то тянет шнуровку ее нижней рубашки. Накрахмаленный перед верхней блузки уже распахнут, одна костяная пуговица оторвалась, потерялась среди сухих прошлогодних листьев осени, устлавших землю у нее под ногами. Пальцы на шнуровке нащупали простой узелок, скреплявший тесемки, нашли конец, потянули и развязали. Те же самые пальцы растянули перекрестья тесемок почти ей до пупка, дернули. Концы тесемок проскользнули в петли, как вода в решето.

В темном укрытии ничего не видно, но она все равно закрыла глаза.

Эти пальцы… Как возможно, чтобы у взрослого мужчины была такая нежная кожа, без шрамов от станков, без запаха люксарволокна и смазки? Невзирая на свою уверенность, они были такими мягкими, ненамозоленными, гладкими, почти как у девушки. Это было, пожалуй, первое, что она заметила в Сэмуэле…

Матч в тот Выходной был назначен на полдень, чтобы все успели после утренней службы. Ради вечернего матча в обычный день пришлось бы слишком далеко ехать «Синим дьяволам», которые пообещали дать своим неоперившимся соперникам преимущество: сыграть на родном поле. Хотя актиническое солнце стояло высоко, игра еще не началась: прошлой ночью проливной дождь смыл меловую разметку, и мужчины еще трудились, прочерчивая линии, на которых им предстоит побороться. Под раскидистым опахальным каштанником стоял большой стол с закусками и напитками. Запотевшие глиняные кувшины яблочно-грушового сидра, одновременно крепкого и мягкого, пироги и караваи, сыр и ветчина. Вокруг прохладительного и закусок толпились, болтая, люди. Знакомых лиц тут было чуть больше половины. Новому поселку пока не хватало жителей, все его дома и пристройки еще выглядели незаконченными, и хотя приехала не вся община Флоренс, гости превосходили числом хозяев. Это была первая встреча между «Дьяволами» и «Дегтекошками» (так назвала новая фабрика свою команду), первый раз, когда два поселка — один с давними традициями, другой едва созданный — получили возможность познакомиться.

За поселком Долина открывалась в туманные зеленовато-голубые дали, гребни по обе ее стороны полого спускались к равнинам — точно сухожилия исчезали в туловище земли. Флоренс никогда раньше не бывала так близко к выходу из Долины, и от этого слегка кружилась голова.

Разговаривая со своей лучшей подругой Мейбл Тренч, одной из немногих своих сверстниц, Флоренс потянулась к ручке кувшина одновременно с незнакомцем. Его мягкая ладонь легла на ее руку, зажав ее в сильных, но бархатных тисках. Флоренс почувствовала, что заливается краской.

Она повернулась к незнакомцу, который не спешил выпустить ее руку. Глаза у него были голубые, как левкои, гладко выбритый подбородок — крепкий, как скалы, с которых падала в озерцо Суолебурн. Одет он был для игры в мяч: полосатая фуфайка в цветах его команды (зеленый и золото) и кожаные шорты. Ноги — мускулистые и очень волосатые. Флоренс почувствовала, что становится пунцовой.

— Прошу прощения, мисс, — со странным акцентом произнес мужчина. — Низменная жажда недостаточное извинение для неудобства для такой красавицы, как вы. Позвольте наполнить вашу кружку.

Наконец он выпустил плененную руку. Подцепив указательным пальцем ручку большого кувшина, он каким-то образом ухитрился аккуратно примостить его себе на сгиб локтя, не пролив ни капли. Забрал у Флоренс кружку, пустил в нее золотой поток терпкого сока, потом вернул. В этот момент его позвал один из товарищей по команде:

— Снукер, игра сейчас начнется!

Мужчина поставил кувшин, изображая насмешливый поклон, опустил голову и побежал на поле.

Флоренс слегка поморщилась. Неужели этот щеголь действительно отзывается на кличку Снукер? Она испытала укол собственнического гнева — и тут же одернула себя. Да что может существовать между ними такого, чтобы она беспокоилась из-за такой глупости? Совершенно очевидно: ничего. И никогда не будет. Скорее всего…

При помощи невинных расспросов Флоренс обнаружила, что незнакомца зовут Сэмуэль Сперуинк. Вместе с еще несколькими поселенцами он перебрался из далекого космополитичного Тарритауна. У боковой линии она нашла одного его земляка, невысокого мужчину средних лет с русой курчавой и спутанной, как мочалка, бородой.

— Тот парень, который только что забил. Он неплохо играет.

— Снукер Сперуинк? Да, пожалуй. Если вам нравится стиль, когда игрок мечется, как пьяный колибри, и останавливается попялиться на каждую юбку у боковой. Да уж, этот Сперуинк хитрец. Больше годится для спорта в горизонтали, если понимаете, о чем я. Согнуть рычаг, пустить стрелу.

Клевета на Сперуинка вывела Флоренс из себя.

— Если он такой праздный бездельник, то что заставило его приехать в Долину? Наш труд благородный и в большом почете, ведь благодаря ему Фактор почтил визитом нашу скромную планету, но жизнь здесь нелегкая, а превращать сырой люксар в светозарную ткань — тяжкая работа. Не представляю себе, как человек, которого вы описали, может по собственной воле оставить городские удовольствия ради суровой жизни на Фабрике.

— Ну, видите ли, малышу Сэмми приелась работа в папочкиной мясной лавке. Кажется, заляпанные кровью передники пачкали его красивые рубашки. И ходили кое-какие слухи про Сэмми и супругу мэра… Скажите-ка, барышня, а сколько вам лет?

— Достаточно, чтобы не придавать значения пустым сплетням, — возмутилась Флоренс.

И ушла, оставив наглеца хмыкать себе под нос.

Во время матча Флоренс ловила себя на том, что болеет за «Дегтекошек» — и особенно за Сперуинка. Родители и соседи снисходительно ей улыбались.

— Такая милая девочка, что готова болеть за противника, лишь бы новички почувствовали себя в Долине как дома. А ведь ее собственный брат вовсю выкладывается на поле.

«Дегтекошки» проиграли «Синим дьяволам» один к десяти.

Но Сперуинк выиграл кое-что невидимое.

Теперь его губы были у нее на шее, и она повернула голову, подставляя ее ласкам. Ее с таким трудом заплетенные косички зацепились о кору и, когда вывалились скалывавшие их на макушке синие костяные заколки, упали, обрамляя лицо. Потом его рука раздвинула ткань рубашки, прилепилась к груди, охватив податливый плод, как всего лишь месяц назад он поймал ее руку. От него пахло пряным одеколоном. Флоренс никогда не встречала мужчину, который душился бы. И этот запах смешивался с ароматом листьев пыльника в пьянящее варево.

Его губы остановились в ямочке между ключицами.

— О, Сэм, ниже…

Он подчинился, а толпа ревела в миллионе миль вдали.

Второй раз они встретились на вечернем матче между «Синими дьяволами» и «Красными ловчими» — командой из поселка вверх по течению от «Дьяволов». Сперуинк возник из темноты, когда она стояла чуть в стороне от толпы. Подойдя из-за спины и закрыв ей ладонью глаза, он прошептал на ухо:

— Привет, кошечка. Угадаешь, кто это?

Она и удивилась, и не удивилась, что он здесь. На одном уровне она вообще не думала о нем, ее мысли скользили от мелочи к мелочи повседневной жизни. На другом, более глубоком, Флой знала, что он придет. В первое мгновение удивление чуть перевесило, и она медлила заговорить.

— Ну же, неужели у тебя не найдется доброго слова для человека, который весь день работал, как собака, а потом целый час шел пешком, лишь бы побыть с тобой.

— Очень… лестно.

Убрав ладонь, он легко развернул Флоренс к себе. Никто на них не смотрел, все были увлечены игрой.

— Тогда докажи, — сказал он и поцеловал ее в губы.

Флоренс его оттолкнула, упершись обеими руками в крепкую грудь. Но, распрямив руки, не убрала ладоней с его рубашки.

— Слишком уж вы скоры, сэр.

— А разве ты никогда не слышала, что фортуна улыбается храбрым?

— В каких-то делах — возможно.

— Тем не менее это мой девиз во всем.

— Любопытное постоянство. Не хотите ли объяснить подробнее?

— Непременно. Но дай руку, красотка, побродим средь пастбищ!

Они повернулись и пошли прочь от толпы и света факелов. От вытоптанной, по-вечернему сырой травы поднимался сочный запах. Сперуинк попытался прижаться бедром к бедру Флоренс, но она отодвинулась. Он театрально вздохнул. Это она оставила без внимания. Тогда Сперуинк заговорил.

Его странные слова, непривычные интонации, прозрачные намеки заполнили голову Флоренс мечтательными видениями, расцвеченными ярчайшими оттенками радуги, которых так не хватало в тусклом черном и кирпично-красном мирке Фабрики. Его слова как будто переносились с его губ прямо в ее воображение, почти не задерживаемые рассудком, который бы их истолковал или оценил. Привычное окружение исчезло, сменившись красочными картинами веселых танцев, изящных беседок, освещенных свечами балдахинов в спальнях…

Флоренс остановилась у разросшегося куста жожоба. Сперуинк придвинулся ближе, заставляя ее отступить в колючие объятия куста. Взяв в ладони ее лицо, он снова ее поцеловал. Флоренс не сопротивлялась.

— Флой! Флой! Матч закончен! Пора ехать домой!

Это позвал глупый братик Чарли и тем разрушил очарование. Флоренс оттолкнула Сперуинка и оправила задранные ветками юбки.

— Фактора ему на голову! Треклятое расписание Фабрики, хочешь не хочешь, всех нас превращает в сонных жаворонков! В Тарритауне мы смотрели бы, как восходящее солнце поблескивает на бутылках, из которых мы выпили вино. Но здесь… Нужно в девять быть в кроватке, чтобы утром встать и тянуть лямку. — В голосе Сперуинка слышалась жалость к себе. — И мне еще целый час топать!

Спеша к родителям, Флоренс крикнула через плечо:

— На следующей неделе мы играем с «Амфибиями». Они всего через три фабрики от вашей.

К Сперуинку вернулась толика былой галантности:

— Даже будь это триста чертовых миль, я все равно бы пришел ради тебя.

От страсти в его голосе она споткнулась на ровном месте. К родителям она подошла, еще взволнованно розовея, но они был слишком счастливы победе «Синих дьяволов» над «Красными ловчими», чтобы заметить. А вот Чарли что-то унюхал и спросил, все ли с ней в порядке.

Флоренс вдруг почувствовала, что бесконечно старше своего брата, и, взъерошив ему потные волосы, сказала:

— Все хорошо, Чарли. Тебе все равно этого не понять.

Чарли поглядел на нее вопросительно. На одно краткое мгновение его глаза расширились, и она почти поверила: он знает. Но, тряхнув головой, он молча забрался в повозку. «Глупо такое себе воображать», — подумала она…

В третий раз, когда она встретила Сперуинка, — сейчас.

Левая рука Сперуинка все так же мяла ее правую грудь. Мягкая ткань рубашки казалась жесткой, как мешковина, на соске — таким он стал чувствительным. Его губы сомкнулись на ее левой груди. Правая рука легла на живот, стала гладить его кругами, которые все расширялись и расширялись, точно рябь от камня, брошенного в одну из многочисленных запруд Фабрики. Живот у нее словно бы заполнился горячими углями — точь-в-точь глиняная грелка для постели зимней ночью. Наконец рука Сперуинка решительно опустилась ниже, забралась под пояс ее юбок. На сей раз, уже приобретя опыт и разобравшись в модах Долины, он быстро нашел тесемку, скрепляющую нижние юбки.

Вздрогнув, Флоренс накрыла ладонью руку Сперуинка под тканью.

— Ты правда хочешь остановиться сейчас, киска? — прошептал он, отпуская ее грудь, но не убрав губы, так что она еще чувствовала его жаркое дыхание. — Скажи мне честно.

— Я… не знаю.

— Но ты же должна понимать, что я не хочу. Ведь рай Фактора для нас теперь так близок.

— Тогда… делай, что хочешь.

Он рывком распустил узел. Потом, заведя обе руки ей под одежду, сдвинул нижнее белье вниз — его гладкие ладони скользнули по ее коже. Ткань выпала у нее из-под юбки, чтобы лечь на наслоения сухих листьев пыльника — предзнаменование надвигающейся осени, казалось бы, такой невозможной в разгар лета.

Без его просьбы она переступила через ткань…

Тут какое-то мгновение у Флоренс выпало. Она вдруг поняла, что лежит навзничь на земле, а юбки собрались вокруг складками, на ней — мускулистое тело Сперуинка, и центр тяжести смещен ниже ее талии. Странное ощущение проявилось не сразу, она лишь потом осознала, что Сперуинк снял шерстяные брюки и тоже теперь голый.

— Думаю, тебе это понравится, куколка.

Флоренс дрогнула.

— Я хочу… я хочу… — Чего же она хочет? В конце концов, она не знает сама… и потому нескладно выдохнула: — Я хочу этого.

— И получишь, получишь…

Когда все кончилось, Сперуинк на минуту или две задремал на лиственной подстилке. Флоренс смотрела прямо перед собой в ветви пыльника. Судя по реву толпы, матч приближался к апогею. Положив обе руки между ног, она сжала влажные ляжки. Что она наделала? Горечи или обиды она не чувствовала, но и экстаза тоже. Мгновение краткого восторга миновало, неуловимое, как утренний туман над Суолебурн, чьи воды теперь как будто текли из нутра самой Флоренс…

Сперуинк проснулся с удивленным хмыканьем.

— Вот черт, все тело ломит! Который час? Клянусь звездами, девочка, ты была хороша! Я бы еще поскакал, не будь так поздно. Но долг зовет, пора бежать в кровать.

Поднявшись, он завозился в темноте с брюками.

Флоренс осталась на земле. В тело заползал холод.

— Когда мы встретимся снова, Сэмуэль?

— Э-э… уверен, на каком-нибудь матче, — беспечно ответил Сперуинк.

— Не похоже на клятвы вечной любви, какие ты только что приносил.

— Боюсь, придется тебе удовлетвориться этим, киска. Одного я не могу вынести: чтобы меня стреножили, как какого-нибудь горного барана на папиной бойне. Ты должна принимать меня таким, какой я есть.

Цепляясь за ствол дерева, Флоренс не без боли поднялась на ноги. Не задержавшись хотя бы на йоту, чтобы оправить расхристанную одежду, она вышла из-под полога ветвей и направилась к игровому полю.

— Погоди, погоди! — нервно окликнул Сперуинк, стараясь, чтобы никто больше его не услышал. — Сперва приведи себя в порядок, девочка.

Флоренс не ответила, продолжая идти ровным шагом.

Сперуинк утратил былую самоуверенность.

— Остановись, дурочка! Что, скажи на милость, ты задумала?

Флоренс уходила все дальше и дальше, не обращая внимания на его призывы. Он пробежал за ней несколько шагов, передумал и бросился в противоположную сторону.

Флоренс шла к болельщикам «Синих дьяволов» и «Амфибий», которые пока ее не заметили. В голове — только льдисто-холодная ясность и решимость ничего не чувствовать, именно это отражалось у нее на лице. А в душе — смесь непонимания, растерянности и боли, — вот эта часть съежилась и мяукала где-то в глубине, как потерявшийся, еще не отученный от материнского молока котенок.

В вышине безразлично светили звезды, к которым взывал, восхваляя ее, Сперуинк. Неужели там действительно есть мужчины, люди, которые покупают люксарную ткань? Такие, как Сперуинк? Вполне вероятно. Смотрят ли они на нее сейчас? Их способности, их обычаи известны. Десять ярких звезд, составлявших созвездие Корабль Фактора, как будто сияли с особым обвинением.

Один раз она споткнулась. Однако теперь причиной было не возбуждение, а всего лишь скрытая за пучком травы норка грызуна.

Матч закончился, когда Флоренс достигла толпы. Игроки как раз покидали поле: победители — ликуя, проигравшие — утешая друг друга и похваляясь успехом в неизбежном ответном матче. Зрители рассыпались на поздравляющие кучки вокруг родных. Флоренс пересекла периметр факелов и слепо вошла в столпотворение: юбки на талии наискось, грудь бесстыдно обнажена.

Повисла краткая потрясенная тишина. Потом все бросились к ней, мужчины с ворчанием и возмущенными криками, женщины с серьезной, приземленной заботой, а сбежавшиеся дети смотрели, широко раскрыв глаза. Все пытались заставить ее заговорить. Флоренс открыла рот, но не смогла издать ни звука. Почему-то перед ней все маячило только лицо маленькой, цеплявшейся за материнские юбки девочки. Неужели она сама когда-то была такой?

Кто-то, накрывая наготу, набросил ей на плечи одеяло. Потом появились родители. Мама прижимала к бедру младшенького, Алана. Она подбежала к Флоренс и попыталась ее обнять, но забыла поставить Алана на землю и в конце концов неловко обняла обоих детей. Затем рядом с Флоренс возник Чарли. Ей он показался необъяснимо выше, чем раньше, будто труды на игровом поле вытянули его и закалили. Сжав руку, он стал гладить ее по волосам.

— Все хорошо, Флой, все хорошо, — только и сказал он, но почему-то этого хватило, чтобы полились слезы.

Роджер Кэйрнкросс кричал в ночь — никому и всем:

— Кто знает, что случилось? Выходите! Говорите же, черт бы вас побрал!

Не получив ответа, он повернулся к дочери и схватил ее за плечи:

— Кто это сделал, девочка? Ты его знаешь? Ты его защищаешь?

В усах отца запутались капли слюны. Лицо у него было красное, как клевер. Флоренс опустила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Тогда он встряхнул ее с такой силой, что, казалось, загремели все кости.

— Потаскуха! Уличная девка! Так мы тебя воспитали? Ради этого я тружусь от восхода до заката? Ты назовешь его имя, даже если мне придется это из тебя выбить!

Чарли попытался оттащить отца, но Кэйрнкросс-старший яростно его стряхнул. Тогда на него навалились другие сельчане, товарищи с фабрики, и оторвали от Флоренс.

— Разве ты не видишь, что она не в себе, друг? Ей нужно домой, ей нужно, чтобы за ней ухаживали, а не ругали. Твоя дочь — хорошая девушка, она придет в себя. Просто дай ей немного времени.

Кэйрнкросс начал успокаиваться.

— А как же тот негодяй, который посмел к ней прикоснуться?

— Он не может покинуть Долину, не выдав себя. Для него нет ни одной лазейки. Ты же сам понимаешь.

Кэйрнкросс, нехотя соглашаясь, кивнул.

— Тогда ладно, поедем домой.

В повозке по дороге к дому Флоренс, завернувшись в одолженное одеяло, полулежала, дрожа, головой у матери на коленях. Каждые несколько минут пахнущий затхлым тележник, который тащил повозку, издавал горестный рев, будто жаловался, что приходится работать так поздно. Флоренс вспоминала все праздничные возвращения в родной поселок, как она пела и смеялась вместе с друзьями. Будут ли еще когда-нибудь такие дни? Она тихонько заплакала. Почему она не смогла ничего сказать? Понемногу ее начал душить гнев. А почему она должна была говорить? Разве нельзя оставить ее в покое, пока она сама во всем не разберется? Какое у них право приставать к ней с вопросами? Чем больше она думала, тем больше злилась. К тому времени, когда они достигли поселка, рыдания Флоренс утихли. Теперь на лице у нее отражалось лишь каменное безразличие.

Повозка остановилась перед домом Кэйрнкроссов. Их сосед, холостяк средних лет, живущий со вдовым отцом, слишком старым, чтобы работать на Фабрике, высунулся за дверь посмотреть и цокнул языком со смесью сочувствия и упрека. Отвернув лицо, Флоренс позволила отвести себя в дом.

Оказавшись в гостиной, она заговорила — впервые с тех пор, как ушла от Сперуинка.

— Я бы хотела помыться.

— Фактор милосердный, наконец-то обрела дар речи, — не без сарказма сказал отец. — Может, теперь узнаем, почему ты навлекла такой позор на нашу семью.

Флоренс ничего не ответила, только ушла к себе в комнату. Мать вскоре принесла туда белый таз и кувшин согретой на плите воды, несколько полотенец и мочалку. Оставшись одна, Флоренс воспользовалась ночным горшком, потом оттерла с себя мерзостный запах Сперуинка. Надев ночную рубашку, она накинула халат и сунула ноги в тапочки, отороченные поверху мехом голубой лисы. Теперь она знала: что бы ни произошло, она ни слова ни скажет о случившемся.

Вернувшись в гостиную, Флоренс села на диван и там стала центром недоуменных взглядов семьи. Сперва мягко, потом, когда она отказывалась отвечать на любые его вопросы, все более и более грубо отец старался выпытать, что с ней случилось. На все уговоры и угрозы, на воззвания к здравому смыслу и логике, к чести, долгу и дочерней любви она хранила молчание. Мольбы матери тоже на нее не подействовали. Чем ближе была ночь, тем больше терял терпение отец. Несколько раз он замахивался, будто хотел ее ударить. Наконец он это сделал — раскрытой ладонью по лицу.

Пощечину Флоренс встретила без звука. В глазах отца промелькнули бешеное отчаяние и отвращение к самому себе. Вскочив, он бросился вон из дома.

Вскоре он вернулся, но не один, а с пастором Пурбеком.

В возрасте двенадцати лет пастор Пурбек лишился руки, когда работал у какого-то станка Фабрики, это случилось лет пятнадцать назад. В тот же год безвременно почил ученик пастора Топспида, мальчишка по имени Хейфинк, павший жертвой стаи страшноволков, которых голод в ту необычайно суровую зиму заставил спуститься в Долину. Юного Пурбека, который едва-едва оправился от своего увечья и не менее травматичной операции, семья (пользующаяся дурной славой банда во главе с пьяницей отцом и сварливой матерью) тут же вынудила принести обет. Вскоре после этого вся банда покинула Долину. После смерти пастора Топспида, лет десять спустя, Пурбек стал самым молодым священнослужителем в Долине.

Теперь Пурбек жил в однокомнатном домике, пристроенном к часовне «Синих дьяволов», стоявшей по другую сторону Фабрики от Кэйрнкроссов. Пастор был высоким и худым, на скуле у него играл внушительных размеров жировик. Его глаза лучились преданностью вере, которую символизировала висящая на цепочке фигурка Фактора. Все это — в сочетании с пустым рукавом — могло напугать даже взрослого мужчину. Несчастные дети едва не лишались рассудка от страха, когда их, перебегающих по коридору Фабрики от одного квадрата света к другому, хватал за плечо костлявой рукой пастор Пурбек и тут же начинал спрашивать катехизис.

Но и в уютной гостиной Кэйрнкроссов пастор не утратил внушительной суровости. Увидев его, Флоренс сжалась — не от того, что припомнила что-то конкретное, а от исходящей от пастора подозрительности: мол, все повинны в грехе. Она боялась, что сегодня оправдала его подозрения.

Пурбек снял широкополую пасторскую шляпу и сел на табурет прямо напротив Флоренс. Шляпу он положил на костлявое колено, с задумчивой медлительностью смахнув с нее люксарную пыль. Затем поднес к губам серебряную фигурку Фактора и поцеловал. А после поднял глаза на Флоренс. Она подобралась в ожидании потоков обвинений и угроз вечного проклятия.

Голос у Пурбека был мягкий и бесстрастный.

— Ах, маленькая Флоренс, кажется, только вчера была твоя конфирмация. Какой ты была хорошенькой! Но и тогда довольно своенравной. Помню, как ты пришла петь в хоре. «Почему я должна петь со всеми? — спросила ты. — Я предпочитаю петь одна». Тогда мне это показалось забавным, поэтому на тот Выходной я дал тебе партию соло. Помнишь тот гимн, Флоренс? Я помню. «Наши сердца сияют, как люксар, пред ликом Фактора». Чудесный гимн. Написан больше ста лет назад Хольсэпплом. И твой голос звучал не менее чудесно, милая. Такой нежный и трогательный — истинный контраст к хору басов и теноров. После этого партию соло тебе жаловали всякий Выходной. Такая красота, думал я, послужит лишь прославлению Фактора.

Пастор на мгновение замолчал, возведя суровый взгляд к потолку, а после снова пригвоздил им Флоренс.

— Но сейчас я упрекаю себя за мое тщеславие, равно как и за твое тоже. Что толку в красоте, если за ней нет души? Это все равно что украшать Фабрику лепниной. Так или иначе внизу остается кирпич. И когда от летнего зноя и зимнего мороза — от жизненных испытаний, если хочешь — штукатурка отвалится, кирпич обнажится снова. Однако мое сравнение не вполне точно. Говоря о Фабрике, мы не устыдимся благородного, безыскусного кирпича, истинной основы нашего существования. Но в твоем случае, моя милая, мы все стыдимся, видя, что скрывается за твоей очаровательной оболочкой.

Теперь в голос пастора стали вкрадываться интонации, которые всегда появлялись перед тем неизбежным моментом, когда он ударит единственным кулаком по кафедре.

— А твоя очаровательная оболочка, моя милая, пошла трещинами. Ты позволила дурно с ней обойтись и разбить, и теперь на свет появилась твоя душа. Какое жалкое зрелище! Ее марают алчность, эгоизм, порывистость и упрямство. Ты показала, что не питаешь благодарности к родителям, не знаешь ни долга перед поселком, ни преданности Фактору. Ты разоблачила себя, всем дав понять, какая ты бездумная, безрассудная и дерзкая девочка. И усугубляя заблуждение, ты даже теперь отказываешься искупить грех, открыв имя своего сообщника.

Подавшись вперед, Пурбек взял Флоренс за руку. Она попыталась не морщиться, но не сумела подавить легкой дрожи. Не обратив на это никакого внимания, пастор зашел с другой стороны:

— Ты думаешь, милая, твой сообщник сдастся сам и избавит тебя оттого, что ты, заблуждаясь, считаешь предательством? Если так, должен сразу тебя разочаровать. Как ни горько это признавать, в Долине мало мужчин, которые хотя бы пальцем пошевелят, чтобы спасти честное имя женщины. Увы, это прискорбное свойство мужского склада ума. Вот почему до конца своих дней мужчина обязан в поте лица кормить семью, если ему повезет ее завести. Вот почему Фактор постановил, чтобы мужчин и женщин было неравное число. Мужчины несовершенны, и ценности не представляют.

А женщина, милая Флоренс, женщина — иное дело. Женщины так малочисленны и редки, что их естество невольно тянется к небу. Женщина воспроизводит наш род в сей юдоли слез. Когда рождается девочка — так редко, лишь по одной на два мальчика, — мы ликуем. Всю ее юность ее холят и лелеют — возможно, слишком много балуют. Но тут мы ничего не можем поделать, ведь в ней видим ясный знак благодати Фактора, свидетельство того, что хотя он сделал нашу жизнь тяжелой, он не сделал ее невозможной. Это женщина должна служить совестью нашего рода, его нравственным светочем. Поэтому сама видишь, что бремя решения возложено на тебя.

Мать Флоренс плакала; отец задумчиво дергал себя за ус и кивал, будто признавая собственную мужскую неполноценность. Пастор Пурбек для верности еще раз сжал Флоренс руку и посмотрел на нее с надеждой. Флоренс обвела всех полным недоумения взглядом. Потом выдернула руку и вскочила на ноги.

— Хватит с меня! Не желаю принимать в этом участия! Слышите? Не желаю! Особенная! Священная! Долг и честь! Вот что я слышу всю жизнь! Да я лучше буду тридцать часов в день работать на Фабрике, чем хотя бы минуту проживу как тварь, которой вы меня расписываете. Но на Фабрике вам женщина не нужна! «Слишком опасно, слишком грубо, — говорите вы. — Сиди дома и рожай детей, много-много детей!» Ради чего? Чтобы они могли прожить свою короткую ущербную жизнь в узенькой Долине, пресмыкаясь перед Фактором? Почему я должна рожать ему новых рабов? Если хотите услышать что-нибудь разумное, спросите, что думает про Фактора мой отец. Нет! Клянусь, я сойду в могилу незамужней!

Пастор Пурбек рухнул на колени, расплющив при этом шляпу.

— Ты богохульствуешь, девочка. А это гораздо хуже, чем прелюбодеяние. Я сейчас помолюсь за твою душу. Пусть те, кто захочет, присоединятся ко мне.

Мать Флоренс опустилась на пол, за ней — с большей неохотной — последовал Роджер Кэйрнкросс. Они как раз склоняли головы, когда вошел Чарли.

— Вставайте, — сказал он. — Все вставайте. В этом нет нужды. Я с самого начала знал, кто он, но только сейчас, когда у меня было время подумать, решил вам сказать.

— Не слушайте его, он лжет! — закричала Флоренс. — Он никак не может знать!

Чарли серьезно поглядел на сестру.

— Все дело в запахе, Флой. Я почувствовал его, когда подсек негодяя на игровом поле, а потом сегодня вечером. Это тот новый болван Сперуинк, па. Из «Дегтекошек».

Роджер Кэйрнкросс вскочил.

— Мы с «Дьяволами» его приведем. Присмотри тут за нашей девочкой.

Бросившись на Чарли, Флоренс сбила его с ног и обрушила на голову и плечи водопад ударов, визжа:

— Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя! Ты гадкий, ненавистный ханжа! Да сгори ты со своей вонючей Фабрикой!

Чарли даже не попытался защититься. Со временем ярость Флоренс унялась, и девушка отползла назад к кушетке. Чарли поднялся с пола. Слезы прочерчивали дорожки в крови, лившейся у него из носа.

Сперуинк, когда его привели в дом, был окровавлен не меньше Чарли. Один глаз у него заплыл, и он прихрамывал. Флоренс боялась, что будет хуже. Держался он тихо, но все равно слегка беззаботно.

— Поскольку мне сказали, что мы скоро поженимся, почему бы не спасти мою гордость и не спросить, выйдешь ли ты за меня? Ну, куколка, что скажешь? Сделай вид, что у тебя есть выбор, и отвечай. Ты станешь моей женой?

Флоренс была измучена. У нее уже не осталось сил.

— Я твоя, — устало произнесла она.

Сперуинк усмехнулся, решив, что она обращается к нему.

Но пастор Пурбек знал, что слова обращены ему. Или скорее Долине, Фабрике, Фактору.

3

Нескладный человек рассеянно потирал руки. Несколько минут он просто сидел и тер одна об другую ладони ужимал сначала одну, потом другую. По истечении этого периода он застыл, руки замерли в одном положении. Его сознание снова поймало конечности на самостоятельности. На лице у человека промелькнуло отвращение. Он шевельнул руками, и они разлетелись в стороны, будто имели одинаковую полярность. Он тщательно положил их на стол, ладонями на промокашку.

Почему руки его выдали? Беспокойство? Вероятнее всего. Слишком о многом надо подумать. Его фабрика, приближающийся визит Фактора, странное поведение Алана в последнее время… Но к чему искать столь глубокие мотивы? Возможно, дело просто в холоде. В неосознанном стремлении к теплу. Его дыхание не клубилось паром, но, казалось, должно было. Да и вполне могло бы, если бы не пузатая печка в коридоре, раскорячившаяся на четырех ногах на постаменте из зеленых керамических плиток. Да, наверное, в этом все дело. Просто животный инстинкт, ничего больше.

Откинувшись на спинку стула, человек поглядел на предательские руки — волосатые, с большими выступающими суставами. Курчавые волоски исчезали на запястьях под манжетами куртки. На руках они были еще черными, а вот коротко стриженная щетина, ковром выстлавшая загадочно шишковатый череп, — по большей части седой. Глаза у человека были темные, нос, судя по виду, не раз ломали, как это было со многими игроками в мяч (хотя те дни для него уже давно позади), а подбородок — тупой и вечно выставленный вперед.

Стареет. Он становится слишком стар для своей работы. Сколько еще ему удастся цепляться за место? Сколько понадобится, чтобы заслужить для своей фабрики нужную долю от щедрот Фактора. Но сколько на это уйдет? Достаточно, чтобы натаскать его протеже и обеспечить преемственность, надеялся он. И молился, чтобы Фактор пожаловал хотя бы это.

Вдруг он сообразил, что в комнате стало прохладнее, чем минуту назад. Подняв глаза от исцарапанной поверхности простого письменного стола, по которому были разбросаны картонные прямоугольники с пробитыми на них дырками и накорябанными цифрами (через них пропускали люксаровые нити различного оттенка и яркости), он увидел, что истопник заснул — бросив туда взгляд в прошлый раз, он этого не заметил.

На мальчишке было красное пальто с медными пуговицами, которое он надевал каждое утро, достав из деревянного запирающегося шкафа, где, переступив порог фабрики, брали свои вещи все остальные. Оно было символом мальчишек-истопников, которые вместе с обслугой склада составляли самый нижний разряд работников Фабрики. Мальчишка сидел на низком трехногом табурете рядом с закопченной угольной печкой, которая быстро остывала. Подбородок у него уперся в грудь, глаза были закрыты, а губы с шумом всасывали и выпускали воздух, точно он изображал прилежные меха.

Мужчина посмотрел на мальчика со смесью мягкой досады и заботливой жалости. Он понимал, как тяжко приходится этим подросткам (приходят на Фабрику в возрасте двенадцати лет, зная до этого только свободу и никаких обязанностей), на которых возлагают одну из самых важных работ на Фабрике — обслуживать и вечно следить за стесненным в печурках пламенем, которое согревает Фабрику зимой и которому ни в коем случае нельзя позволить вырваться на свободу. А кроме того, постоянно таскать ведра угля вверх подлинным лестничным пролетам — нелегкий физический труд.

С другой стороны, мальчишки теперь рабочие. Они получают плату, берут свою долю кредита от общего золота, которое появляется, когда Фактор раз в год покупает ткань. Им с малых лет нужно прививать навыки, если хочешь сделать из них работников, способных с умом управлять различными станками, вносить свою лепту в производство люксаровой ткани.

А люксаровая ткань — невероятно прекрасный и уникальный продукт этой скромной, затерявшейся на картах планетки, которая дрейфует всеми забытая и безымянная в хаосе посещаемых Фактором звезд…

Светящаяся ткань — это все.

Светящаяся ткань — это его жизнь.

Уже собираясь растолкать мальчишку и устроить ему серьезный разнос, человек помедлил. Что-то в мальчике показалось ему знакомым. Разумеется, тут есть сходство с множеством подобных происшествий. За годы своей карьеры в должности мастера-люксарщика он надзирал за начальной подготовкой полусотни подобных мальчишек, поэтому только естественно, что поймал на сне десятки. Но что-то в этом парнишке бередило память. Что-то в его лице.

Ну конечно!

Мальчик похож на Чарли.

Мысли человека полетели назад по туннелю, ребристыми стенами которому служили годы.

Чарли поступил на Фабрику летом. Значит, он попал сразу на склад, в огромный зал из кирпича и балок (в отличие от пыльных цехов здесь балки были различимы отчетливо), где хранилась люксаровая ткань, превращая хранилище в истинный собор сияния, настолько резкого, что складским помощникам приходилось носить очки с закопченными стеклами.

Тогда мастер-люксарщик не обратил особого внимания на новенького, ведь ему приходилось думать о производстве всей фабрики. Зимой четверть мальчиков сразу перевели на должность истопников. (По мере того как тянулись долгие холодные месяцы, остальные три четверти по очереди сменяли друг друга на складе, чтобы не портить зрение.) Чарли был одним из первых переведенных и оказался в конторе: сидел как раз там, где дремал сейчас нынешний мальчуган. Тогда волосы у человека были не такие седые, а на табурете было вырезано меньше инициалов. Но в остальном все совпадало как две капли воды.

Однако что-то в Чарли требовало более пристального внимания. Неуемное любопытство и внезапная сосредоточенность на безмятежно смышленом лице тронули струнку в душе человека. Он сделал себе зарубку на память (наряду с прочими напоминаниями о, казалось бы, бесконечных мелочах управления фабрикой) присматривать за мальчишкой, не выйдет ли из него толк.

А когда срок Чарли на месте истопника закончился вместе со старым годом, человек лично распорядился оставить его в конторе, лишив еще трех безликих мальчиков их очереди и, возможно, послужив причиной некоторого ущерба для их зрения, ведь они на всю долгую зиму остались работать на складе.

Про это минимальное зло он пытался забыть, стремясь убедить себя, что польза от его решений перевешивает вред. Вся его жизнь была лоскутным одеялом таких уступок и компромиссов. И от сознания вины на душе время от времени скребли кошки.

Напряженные годы налеплялись на склеп жизни мужчины один за другим, как ходячие кораллы Языческого моря. Помня про очевидные обязанности, он всегда исподволь следил за успехами юного Чарли Кэйрнкросса. После того как мальчика повысили из истопников, мужчина наблюдал за ним от чесальных станков до прядильных, от мотальных машин до конвертеров, где Чарли всегда проявлял сноровку и ясное понимание каждого шага сложного процесса изготовления люксаровой ткани. С тихой радостью человек отмечал качество работы юноши (к тому времени Чарли уже подрос). И вот наконец человек счел, что знает Чарли вдоль и поперек, знает, как сама душа его переплелась с нитями светоткани — ведь в точности так было с его собственной.

Но одного человек понять не мог: откуда взялся такой сын в семье кислого подстрекателя Кэйрнкросса-старшего. Вот уж непутевая личность! И как ему удалось произвести на свет второго сына, как Алан, столь не похожего и на Чарли, и на отца… Механизмы судьбы сокрыты от глаз простых смертных. Возможно, Фактор сумел бы это объяснить.

Но с тем же успехом можно надеяться узнать секрет бессмертия Фактора.

Однако мужчине не хотелось думать о раздраженной мизантропии Кэйрнкросса-старшего, и он отбросил ее как необъяснимую. Ему хотелось еще немного поразмышлять о Чарли, еще повспоминать их двадцать лет совместной работы. Подобные сны наяву, уж конечно, время от времени допустимы — главное не перебарщивать.

И вот, после десяти лет наблюдений, настал день, когда мастер-люксарщик впервые подошел к Чарли с заданием. К тому времени Чарли был уже бригадиром, надзирал за дюжиной рабочих, среди которых был его собственный отец, не продвинувшийся дальше оператора за станком, где требовалось лишь менять ременные приводы да смазывать маслом подшипники.

В полумраке цеха, где единственным освещением было сияние от пляшущих нитей, жидким лунным светом бежавших через станки, и от сверкающего шнура в бобинах, громоздившихся на ручных тележках, где шум приводимых в движение Суолебурн кожаных ремней, шкивов и шестерней заглушал мысли, мастер нашел Чарли, когда тот наблюдал за сменой сносившегося бегунка на работающем в холостую станке.

— Кэйрнкросс, — сказал мужчина. — Оставь ремонт и пойдем со мной.

— Да, мастер Оттернесс, — ответил Чарли.

Они прошли через фабрику, поднялись по лестницам на третий, самый верхний, этаж и все это время не сказали ни слова. В прихожей перед своим кабинетом мастер-люксарщик указал на узкую конторку и высокий неудобный стул с подушечкой на железном штыре под спину.

— Сидеть будешь здесь, — сказал Оттернесс. — Берись за изучение карты образцов, размечающих стандартные типы люксара. Начни с марки «уолфорд». Для нее подобраны классические критерии, из которых выводятся все остальные. Сомневаюсь, что сегодня ты продвинешься дальше.

— Да, сэр.

Оттернесс повернулся, чтобы уйти к себе в контору, когда услышал, как Чарли кашлянул. Он оглянулся.

— Сэр, могу я спросить, почему меня освободили от моих прежних обязанностей? Надеюсь, я не разочаровал вас низкокачественной продукцией?

— Напротив. Твоя работа достойна подражания. Лучшее, что я видел. Вот почему я сейчас назначаю тебя учеником люксарщика по этой фабрике. Думаю, у тебя есть задатки и четкое понимание ответственности, какую налагает такая должность. От того, насколько верно мы подберем свечение люксара, зависит привлекательность ткани и, в конечном итоге, материальное благосостояние всего поселка «Синих дьяволов». Надеюсь, оправдаешь мое доверие и не подведешь ни фабрику, ни поселок.

Чарли на мгновение потупился, потом поднял голову. В глазах у него блеснул свет от масляной лампы.

— Непременно, сэр. Непременно. То есть ни в коем случае. Нет, ни в коем случае не подведу.

Оттернесс постарался спрятать улыбку.

— Прекрасно.

И вот теперь он очнулся у себя за столом. Мальчишка-истопник еще спал. Оттернесс всмотрелся в расслабленные от сна черты. Он знал, что ему больше не представится случая выбрать другого ученика. Он умрет на работе или будет уволен комитетом мастеров с других фабрик, если те сочтут, что он впадает в маразм, а люксарщиком станет Чарли и, следовательно, получит право выбрать себе ученика. Но если уже нет нужды подыскивать себе смену, это не означает, что можно ссориться с умелыми квалифицированными рабочими. Кто знает, какую роль этот посапывающий сейчас мальчишка сыграет в будущем? Его фабрике — и Фабрике вообще — нужны все умелые руки. Слишком резкий выговор может иметь непредвиденные последствия. Нет, лучше обойтись с мальчуганом (в конце концов, это ведь только первый промах) тоньше и мягче.

Оттернесс намеренно шумно отодвинулся со стулом от стола, так что ножки заскрипели по полу, но на истопника при этом не смотрел. И с удовлетворением услышал, как мерное дыхание внезапно сменилось панической тишиной, а затем шумом, когда мальчишка вскочил, распахнул с лязгом дверцу. Загремел уголь — истопник начал совками забрасывать его в печку.

Оттернесс встал и повернулся к мальчику (который сонно тер одной рукой глаза, а другой забрасывал уголь) и сказал (помедлив секунду, пока вспоминал, как его зовут):

— Пикеринг, будь так добр, растопи хорошенько к моему возвращению.

Маленький Пикеринг, теперь уже яростно забрасывая уголь совком, который схватил обеими руками, ответил:

— Есть сэр! Конечно, сэр! К вашему возвращению, сэр!

Оттернесс вышел из конторы. В прихожей было пусто.

Значит, Чарли где-то внизу, в цехах, среди беспокойных, лязгающих, бесконечно ломающихся станков, наблюдает и дает указания мириадам рабочих, пока те трудятся, создавая новейшую разновидность сверкающей ткани, которую они с Чарли придумали и (иногда так казалось) силой мечты сделали возможной — после многочасовых размышлений и перебора множества смесей. Поскольку ему нужно было обсудить с Чарли нечто жизненно важное (тот самый предмет напряженных раздумий, которые отвлекли его и дали заснуть Пикерингу, из-за которого у него непроизвольно двигались руки), Оттернесс направился на поиски помощника.

Выйти из сравнительно тихой прихожей, чьи толстые, обшитые деревом стены немного приглушали извечный рев станков, — все равно что окунуться в бурное море теней, звуков и запахов. Помедлив, чтобы дать глазам привыкнуть к серебристому сумраку, Оттернесс упивался великолепным хаосом, из которого возникала его дражайшая люксаровая ткань.

Искусственное освещение на Фабрике было только в конторских помещениях. Любые операции производились при волшебном свечении ее продукта. На всех стадиях люксаровое волокно надо было оберегать от солнца и искусственного света, поэтому работы на Фабрике проходили в рассеянном освещении, которое бывает иногда, когда обе луны в небе полные. Его должно было хватать. Иного выхода нет — только испортить продукт. Причина крылась в самой природе люксара.

Люксар был простым, но уникальным растением, обитающим только на этой планете — он не требует особого ухода, его легко собирать. В дневные часы это неприметная трава: высокие, колышущиеся серебристо-зеленые побеги с прочным волокном, едва заметным внутри прозрачного стебля. Но по ночам… ночью видно, как он светится. С заходом солнца люксар испускал накопленный свет. Во всяком случае, такова была наиболее распространенная теория. Никто, за исключением, быть может, Фактора (а он отмалчивался), не мог отыскать причину удивительных свойств люксара. С теорией накопленного света соперничала гипотеза, согласно которой люксар вбирает из почвы некие особые минералы, которые становятся неотъемлемой частью его естества и позволяют ему светиться, даже когда он давно скошен и переработан сотней различных способов: измельчен, вытянут, скручен и многократно скомбинирован.

Каким бы ни было истинное объяснение, одно оставалось непреложным: если после сбора постоянно подвергать его воздействию света, люксар резко и непредсказуемо меняет желаемые свойства. Вот почему растению было суждено удивительное посмертное существование — точь-в-точь благородный бог, судьбой осужденный на заключение в подземелье. Люксар быстро скашивали и еще на полях, при лунном свете, заталкивали в хитроумно сконструированные бочки, а потом грузили на повозки, где для пущей сохранности накрывали брезентом. Днем эти повозки стояли под крышей и двигались только по ночам. И все равно от них исходило слабое свечение, показывая, что никакие меры предосторожности не способны полностью уберечь растение.

По прибытии на Фабрику люксар исчезал в темных недрах здания, откуда не выходил до тех пор, пока не подвергался окончательной влажной химической обработке, которая раз и навсегда закрепляла сияние. Светящуюся ткань затем можно было выносить на дневной свет, не боясь нарушить ее чудесные свойства.

Однако существовало множество разновидностей люксара, и этот факт делал Оттернесса и других мастеров самыми важными людьми на Фабрике, одновременно создавая конкуренцию. Имейся на планете только один вид люксара, все было бы просто. Тогда производился бы только один вид ткани, и Фактор покупал бы у каждой из шестнадцати фабрик поровну. Но в любой местности, где выращивали люксар, были свои природные условия: почва, количество солнечного света, облачность, осадки — все вносило свой вклад в индивидуальные особенности волокна из данной области. Одно волокно светилось опаловой белизной. Другое могло проявлять алмазный блеск. Третье было почти голубым, четвертое — зеленым, как сельдерей, пятое — аметистовым, а шестое — чуть желтоватым.

В радиусе ста миль от Фабрики производилось почти столько же видов волокна: волокно цвета спитого чая доставляли из Липтонфорда, волокно цвета эля — из Глинупула, серебряное — из Златорыбска, фиалковое — из Альбионского Рифа, оловянное — из Желтых Оград, розоватое — из Огнеровна, цвета шампанского — из Светоскала, и у каждого были свои степени яркости свечения. Число сочетаний разных волокон оказывалось астрономическим.

Только зарекомендовавших себя, известных марок было больше сотни. «Уолфорд», «Янтарь», «Сланец», «Вино Безмолвного Моря»… Каталог все увеличивался и увеличивался. От мастера-люксарщика требовалось незамедлительно и безошибочно распознавать каждую, чтобы остановить непреднамеренное смешение волокон и сделать это прежде, чем сырье попало на завершающие стадии производства. Более того, люксарщик должен был знать все определяющие ту или иную марку стандартные смеси, а также неудачные составы, результатом которых станет тусклая или слепящая материя. А еще ему полагалось обладать творческой жилкой и экспериментировать, развивать свои догадки, какая новая смесь может оказаться востребованной, добиваясь тем самым увеличения закупок для своей фабрики. (А ведь даже после четырех веков проб и ошибок еще не все смеси открыли!)

В дополнение мастера вели аукционные войны за урожай того или иного региона. От них требовалось быть не только полагающимися на интуицию изобретателями, но и ловкими дельцами.

Коротко говоря, благосостояние фабрики и ее поселка, повседневный уровень жизни населения росли или падали в зависимости от удачных или ошибочных решений мастера-люксарщика.

Оттернесс был хорошим и опытным мастером и знал, что у Чарли есть задатки стать еще лучшим. Приятно думать, что после его смерти фабрика перейдет в надежные руки.

Но сначала, напомнил себе Оттернесс, необходимо преодолеть последнее препятствие.

Разыскивая Чарли, Оттернесс упивался грохотом и лязгом станков на ременном приводе, тянувшихся в этом цеху сплошными рядами, и вдыхал насыщенный запах растительного масла, которым их смазывали. Он нутром ощущал укрощенную мощь Суолебурн, текущей глубоко под Фабрикой, где ее зажатый стенами бег вращал огромные колеса, передававшие энергию по сложной системе шестерней и валов на все здание.

Оттернесс задержался и вознес краткую молитву об обильных снегопадах, чтобы весной и летом Суолебурн бежала еще полноводнее и чтобы они побольше успели сделать к осеннему визиту Фактора.

Чарли он нашел в ткацком цехе, где помощник наблюдал, как сновальщики заправляют в ткацкий станок «Сланец девять»: это волокно имело обыкновение легко рваться. Здесь не было слышно вечного лязга и гула. Ткацкие станки единственные не работали от энергии реки: процесс был слишком сложным и тонким для автоматизации, и слишком много умения требовалось для пропускания челнока. Никто не смог создать механическую замену руке и глазу ткача, и Оттернесс был уверен, что никто и не сможет. Временами он считал ткацкий станок узким местом производства, но всегда поспешно напоминал себе, что старые, столетиями проверенные методы, без сомнения, самые лучшие. Если когда-нибудь удастся автоматизировать ткацкие станки, качество работы скорее всего резко снизится, и что тогда будет с фабрикой и ее рабочими, не говоря уже о репутации самого Оттернесса?

— Чарли, — позвал Оттернесс, перекрикивая стаккато тысяч летающих челноков.

Дав последнее указание ткачам, Чарли подошел к Оттернессу.

— Да, сэр? Вас что-то тревожит?

— Мне не хотелось бы обсуждать это здесь, сынок. Давай выйдем в коридор.

Чарли кивнул. Мимо них, перевозя пряжу из одного цеха в другой, мальчишки с шумом катили ручные тележки на деревянных колесах. Оттернесс мимоходом подумал, сколь огромное число профессий необходимо, чтобы поддерживать работу Фабрики: столяры, каменщики, инженеры, слесари, ременщики, смазчики, истопники… Иногда его поражало, как столь невероятно сложное сочетание людей и механизмов способно работать хотя бы один день.

— Чарли, — объявил Оттернесс, когда они прошли несколько ярдов, — я решил. После осеннего визита Фактора мы ровно четверть нашего производства посвятим новым смесям «Праздносевер» и «Бледный огонь».

Остановившись как вкопанный, Чарли повернулся к Оттернессу.

— Но сэр… «Праздносевер» — новый, недавно выведенный сорт. Пока у нас нет гарантии постоянных поставок. Что, если у огородников выдастся неудачный год? А «Бледный огонь»… Эту нить крайне трудно прясть. Знаю, от получившегося образчика ткани просто дух захватывает. Но четверть валовой продукции… Сэр, я просто не…

Оттернесс поднял руку, останавливая поток слов:

— Я предусмотрел эти проблемы и еще некоторые, с которыми ты, возможно, столкнешься лишь через несколько месяцев. Я говорю это не ради похвальбы, а просто чтобы успокоить тебя: я не бросаюсь очертя голову в авантюру, не обдумав все заранее. Но это наш единственный выход. Я не виню тебя, что ты не пришел к такому выводу сразу. Кое-что ты еще не знаешь: один важнейший факт, который вынуждает нас действовать.

Он снова направился по припорошенному линтом проходу между станками. Рабочие заинтересованно поднимали головы и поспешно возвращались к напряженному труду. На мгновение светящиеся частички люкса повисли вокруг головы Оттернесса случайным ореолом, и на лице Чарли отразилось благоговение. Быстро нагнав мастера-люксарщика, он стал ждать объяснений.

Однако вместо этого Оттернесс спросил:

— Сколько ты уже работаешь на Фабрике, Чарли?

— Почти двадцать лет, сэр.

Оттернесс умудренно кивнул.

— Да, именно так я думаю, хотя память иногда меня подводит. Тогда ты, вероятно, был слишком молод, чтобы помнить скудные годы, которые мы пережили, когда запустили производство «Дегтекошки».

Упоминание шестнадцатой фабрики как будто вызвало у Чарли шквал воспоминаний — лицо у него вдруг стало отстраненным.

— Я помню… хорошо помню то время. А теперь, когда вы сказали, мне вспомнились кое-какие разговоры о том, как новая фабрика скажется на всех нас. Но тяжелых времен я, правду сказать, не помню. Еды на столе всегда хватало, новая одежда по необходимости…

— Сочту это за комплимент моим трудам, — отозвался Оттернесс. — «Дегтекошки» оказались прилежны и изобретательны. У их работников было острое желание показать себя, а ведь мы, старые, довольные собой фабрики, его иногда теряем. Через три года после того, как запустили фабрику «Дегтекошек», они отхватили десять процентов всего золота Фактора. Соответственно, остальные фабрики получили меньше — одни намного, другие не слишком. И когда пыль осела, некоторые — если подумаешь, вероятно, сможешь сам их назвать — так и не вернули себе прежнего статуса. Разумеется, Фактор отчасти компенсировал увеличение производства, купив в целом больше ярдов ткани, чем раньше, но недостаточно, чтобы восполнить весь объем производства новой фабрики. Это было как… не знаю. Как будто он поощрял конкуренцию ради конкуренции. Возможно, его покупатели пресытились, и Фактор решил нас встряхнуть, чтобы заставить производить новый, более экзотический товар.

Чарли промолчал. Казалось, он пытается переварить эти поразительные сведения или скорее усвоить новую точку зрения на старые события. Оттернесс понизил голос, и Чарли пришлось напрячь слух, чтобы разобрать его следующие слова:

— О том, что я собираюсь тебе сказать, лучше не распространяться. Простой люд и так скоро узнает. Этой осенью Фактор намерен просить нас начать строительство новой фабрики. Он уже в прошлом году предупредил люксарщиков.

Увидев, как помощник резко втягивает в себя воздух, Оттернесс схватил его за рукав.

— На сей раз я не позволю застать себя врасплох. Я знаю, что новая фабрика не начнет производство еще несколько лет. Но экспериментировать с новыми смесями никогда не рано. Если сможем привлечь внимание Фактора сейчас — больше вероятности, что удержим его в трудные годы. Понимаешь, Чарли? Понимаешь, что нам нужно делать?

Чарли поглядел на него серьезно и прямо, и вдруг их лица — молодое и старое — слились в одно, словно иллюзорные рисунки на вазах, которые под пристальным взглядом вдруг превращаются в два профиля.

— Да, мастер Оттернесс. Понимаю, Роланд.

Волна тепла захлестнула Оттернесса от того, что Чарли назвал его по имени. Как же иначе оно звучит, произнесенное его голосом, чем из уст Алана в последнее время…

— Так вот, Чарли, это решение крайне важно держать в тайне. Мы с тобой единственные, кому это известно. Если другие фабрики прознают о наших планах, мы лишимся преимущества. Я не хочу, чтобы это стало новой катастрофой вроде провала с «Песчаным крабом». До сих пор не пойму, как остальные люксарщики смогли узнать про нашу затею с этой смесью.

— И я тоже, — поспешил заверить его Чарли.

— Я тебя, сынок, за утечку не виню. Слишком много досужих языков про нее знало. Разболтать мог любой из десятка, а ты в их число определенно не входишь. Я просто проговаривал вслух собственные страхи.

Чарли понимающе кивнул.

Хлопнув его по плечу, Оттернесс сказал:

— Но хватит о делах, сынок. В ближайшие несколько лет мы еще не раз это обсудим. Давай поговорим о более приятных вещах. Как поживают твои жена и сын?

Либби Строу из поселка «Вольных воробьев», дочь одной из старейших семей Долины, стала женой Чарли пять лет назад и переехала к «Синим дьяволам».

— Прекрасно, сэр, — отозвался Чарли, хотя вид у него все еще был задумчивый. — Живы-здоровы, одна еще красавица, а другой все еще краснолицый крикун.

— А мать и сестра?

— Тоже в добром здравии. Флой я видел на прошлой неделе, когда она приезжала из «Дегтекошек» шить стеганые одеяла.

— Значит, она там счастлива?

— Да, хотя даже после стольких лет все равно скучает иногда по «Синим дьяволам».

— Какая жалость, что она выскочила туда замуж. Твой отец так после этого и не оправился. Приятно слышать, что она со всем сжилась.

— Это уж точно. Она теперь даже снисходит до того, чтобы со мной разговаривать.

Тут мужчины компанейски похмыкали над женскими капризами. Некоторое время они шли молча. Наконец Оттернесс прервал молчание — довольно робко для столь уверенного в себе человека:

— А твой брат, Алан… Он ничего обо мне не говорил?

Чарли помрачнел.

— Алан все отмалчивается. Мать по-прежнему его балует, и отсутствие работы не улучшило его характера. Нет, сэр, о настроении Алана мне сказать нечего.

Оттернесс постарался, чтобы голос его прозвучал беззаботно.

— Ну и ладно. Придется обходиться без этого шалопая.

Они достигли освещенной масляными лампами черной лестницы и начали подниматься.

— Сэр, а нет ли другого способа улучшить продукцию, чтобы угнаться за конкурентами? — начал Чарли. — Я все думаю о кое-каких модификациях станков и, возможно, метода подачи энергии. А еще до меня дошли слухи из Тарритауна о паре…

Оттернесс передернулся. Услышать такое от собственного протеже — наверное, самое неприятное, что могло случиться в этот поворотный момент существования Фабрики. Внезапно он спросил себя, не могли молодой Кэйрнкросс унаследовать толику экстремистского цинизма отца. Лучше мягко разведать о корнях этой ереси, а потом вырвать раз и навсегда.

— То, за что ты выступаешь, Чарли, — медленно начал он, — первый шаг по очень скользкому склону. Начав вмешиваться в проверенные временем методы производства — а ведь сам Фактор их одобрил своими повторяющимися визитами, — мы рискнем всем. Только подумай о перевороте в иерархии и процессах Фабрики, которые принесут с собой новые устройства, не говоря уже о радикальных переменах в жизни поселка. Хочешь ли ты очертя голову в такое броситься?

С минуту Чарли молчал, а потом сказал — как показалось Оттернессу — с искренним убеждением:

— Нет, сэр. Нет, не хочу. Прошу, забудьте, что я вообще предлагал столь глупый шаг.

— Это ведь не отец забивает тебе голову такими идеями, нет? Знаю, после той истории с испытательным сроком он совсем озлобился.

— Нет, сэр, — принялся защищать отца Чарли, — он ничего такого больше не проповедует. А что до испытательного срока, так он сам признает: лишиться на два месяца работы только справедливо, учитывая, что он сделал. Не знаю, с чего на него нашло, сэр, взять и запалить свою трубку прямо на фабрике. Господи, я люблю дым-траву не меньше кого другого, но подумать страшно, что могло случиться в этом промасленном «муравейнике», если хотя бы одна искорка… Он дал мне честное слово никогда больше такого не делать, сэр. Он просто устал и не подумал, вот и все.

Голос Оттернесса смягчился. Мастер-люксарщик испытывал лишь облегчение.

— Понимаю, Чарли, понимаю. Никаких обид. Я знаю, ты болеешь за всю Фабрику. В том-то и дело, сынок. Мы лишь отчасти осведомлены о природе вещей, понимаешь? Я счел, что лучше понимаю положение дел, чем твой отец. Мы с тобой видим мир шире, дружок. Вот почему рабочие доверяют нам управлять делами фабрики. И именно поэтому мы не можем искать новых путей, Чарли. Потому что мы слишком мало осведомлены. Разве тебе не приходило в голову, что Фактор с его бесконечно большими познаниями мог бы избавить нас от традиций, если бы таково было его решение? Но поскольку оно не таково, мы должны жить той жизнью, которая нам лучше всего подходит. В конце концов все сводится к доверию. Или мы доверяем решениям Фактора, а рабочие доверяют нашим, или все рухнет.

— Понимаю, — сказал Чарли.

Оттернессу вспомнился образ, к которому он часто прибегал, когда его самого одолевали сомнения.

— Все мы только кирпичики, Чарли. Только кирпичики в здании Фабрики. Нам не дано увидеть великий план, как и камень не способен представить себе гигантскую стену, частью которой является.

В сравнении Оттернесса Чарли как будто нашел что-то личное.

— Просто кирпичики, — повторил он. — Просто кирпичики.

Когда они достигли конторы, Пикеринг уже растопил печку. Ради полной секретности отослав истопника, мастер-люксарщик и его помощник взялись планировать переход на новый состав. Зазвонил колокол к окончанию дня, простые рабочие могли расходиться по домам, но эти двое все трудились. Закончили они уже ближе к полуночи.

Покинув Фабрику, Оттернесс с Чарли бок о бок шли по скрипящему снегу, погруженный каждый в свои мысли. У тихих, присыпанных снегом домов они расстались: Чарли пошел к своей семье, а Оттернесс — к пустому очагу.

Впервые подняв голову, только когда оказался на крыльце своего дома, Оттернесс с удивлением увидел в одном из окон свет. С забившимся сердцем он толкнул незапертую дверь и вошел.

Алан Кэйрнкросс был худощавым молодым человеком со светлыми волосами и тонкими губами. И в двадцать пять лет у него почти не было причин бриться ежедневно. Непригодный к игре в мяч, он превосходил всех на ежегодных весенних народных танцах. Даже просто идя через поселок, он держался с необычайной грацией. И сейчас, сгорбившись в любимом кресле Оттернесса, он не утратил присущего ему шарма.

У Оттернесса пересохло во рту. Нахлынули мучительные воспоминания. Тот первый раз, когда он увидел Алана на обеде в доме Кэйрнкроссов шесть лет назад. Летние ночи, проведенные под открытым небом на травянистых склонах Долины. Похожие на этот зимние вечера у ревущего огня в камине. Стареет. Он стареет. У стариков слишком много воспоминаний.

— Как я рад снова видеть тебя, Алан. Выпьешь чего-нибудь? Я могу подогреть эль…

Алан выпрямился.

— Нет, спасибо, Роланд. Я на ночь не останусь. Просто хотел немного поговорить. Как у тебя дела? Как работа?

Сев наискосок от Алана, Оттернесс поймал себя на том, что лепечет, словно подросток. Алан слушал внимательно. Потом вдруг потянулся и взял Оттернесса за руку. Люксарщик в ответ сжал ему колено.

— Хватит, Роланд. Я не могу больше длить этот обман.

Сердце у Оттернесса треснуло, точно кирпич под ударом кувалды. В это слепящее мгновение он понял, что Алан собирается сказать. Но ему нужно было это услышать.

— Что… о чем ты?

— Последние два года я был шпионом, змеей, которую ты пригрел у себя на груди. «Скорпионы» хорошо мне платили за то, чтобы я заранее узнавал твои планы. Да и не только они. Другие тоже. Вот почему я в последнее время был с тобой так холоден. Я ненавидел себя каждую минуту, которую мы проводили вместе. Я так больше не могу. Я пришел попрощаться.

Оттернесс поймал себя на том, что снова сжимает и потирает ладони. Шея у Алана тонкая…

Усилием воли он развел руки. Что, если бы он проговорился о последней затее… Но он не проговорился. Благодарю тебя, Фактор, за мелкие милости, сколь бы насмешливы они ни были.

— Зачем? — выдавил он.

Алан пожал плечами:

— Я мог бы сказать, что дело в деньгах. Я и сам так поначалу думал. Но теперь понимаю: причина в том, что Фабрику ты любишь больше меня.

Оттернесс попытался опровергнуть обвинение — и не смог.

— А ты никогда не смог бы с этим смириться, если пришлось бы?

— Что толку в моем ответе после всего, что я сделал?

— Просто скажи мне.

— Я… не знаю. Я мог бы постараться понять.

Оттернесс положил обе руки ему на колени. Насколько же приятнее им здесь, чем на горле у Алана.

— Тогда просто попытайся. О большем я не прошу.

Алан изумленно раскрыл глаза.

— И это все?

— Почему бы и нет? — улыбнулся Оттернесс. — О большем сама жизнь не просит.

4

С высоты трех миль осенняя Долина казалась абстрактной композицией, иллюстрирующей красоту чистой геометрии. Значительная ее часть представляла собой массив ярко-огненной листвы: вниз от обоих гребней почти до внешних домов, этих самых дальних от Фабрики строений, тянулся ковер оранжевых, красных и желтых крон с пятнами зелени, словно неугасающие угли, присыпанные минералами.

Деревья будто взяли в скобки Фабрику и жилища рабочих. Черепичная крыша Фабрики тянулась вдоль всей длины Долины: жирная серая черта, проглотившая более тонкую серебристо-голубую и подернутую рябью змейку на севере и выплевывающая ее на юге. Скученные дома (каждый поселок отделен от двух соседних жухлыми бурыми полями) акцентировали восклицательный знак Фабрики наподобие разделенного двоеточия, и Фабрика с отростками превращалась в транскрипцию таинственного, но крайне важного слова.

За Долиной едва-едва различимы прочие населенные пункты. Разумеется, при дальнейшем увеличении они получат разрешение любой требуемой точности.

Рассматривая проекцию на экранах своего гигантского сферического корабля, зависшего сейчас прямо над Фабрикой, Фактор счел (насколько ему вообще были доступны эмоции), что эстетически зрелище довольно приятное.

Он радовался, что наконец представился шанс сюда прилететь. Как и всё в полной чудес вселенной, этот ландшафт стоил того, чтобы на него посмотреть. Но особое значение он приобретал, если вспомнить про замечательный продукт, который производили здесь, и только здесь, в этой архаичной, затерянной во времени Долине. Насколько ему известно, когда он ступит на поверхность, чтобы выкупить товар, накапливаемый целый год к его прибытию, его ожидает большой прием. Разумеется, доподлинно он знать не может, пока не подключится к базам данных — ведь на этой планете он никогда не был.

Пришло время для специальных предконтактных мер. И все же Фактор медлил. Сегодня он был необычно сентиментален, что выходило за пределы его параметров. Вероятно, причиной служил тот факт, что за свою долгую и безграничную жизнь эту планету он посещает впервые. Ежегодная инспекция обычно приводила его в системы, где он уже хотя бы раз побывал. А потому прибытие сюда становилось чем-то новым, чем следовало насладиться — причиной было исчезновение где-то в ином секторе приписанного к этой системе Факторского корабля. Следующий визит на эту планету станет возвращением к знакомому. Дрожь предвкушения доселе невиданного уже не скрасит неизменного одиночества. И хотя в Фактора был заложен иммунитет к бесконечной повторяемости и скуке, которые свели бы с ума человека, новизна все равно представлялась желанной — в небольших дозах.

Поэтому еще несколько минут Фактор просто полулежал в кресле и изучал проецируемый на экраны ландшафт. Насытившись визуальными симуляторами, он поднял обе руки и из-за мягкого подголовника достал усеянную узлами проволочную сетку, которую опустил так, чтобы она плотно легла на его голову.

Затем он подключился.

Выйдя секунду спустя из подпространства, он уже знал всю историю этой планеты. Разумеется, не начиная с даты первой колонизации ее землянами. Те записи давно пропали, были уничтожены или потеряны, когда Согласие распалось в охватившей вселенную парапсихологической катастрофе или — если хотите — эволюционном скачке. Нет, история, которую без малейших усилий усвоил Фактор, начиналась с Ухода-в-Себя, когда были созданы Факторы, чтобы отчасти взять на себя роль, от которой большая часть человечества отвернулась. Межзвездные перелеты не привлекали более развитые человеческие сообщества, которые могли себе их позволить. Интегрировав себя в Бомовский импликативный порядок[54], лежащий в основе всей внешней реальности, люди перешли к иным, не столь очевидным занятиям и заботам. Ушедшие-в-Себя не порвали всех связей со своими примитивными собратьями — этими неандертальцами ума, которым не удался переход — и сохранили непостижимый интерес манипуляторов к информации и товарам с других планет.

Впрочем, Ушедшие-в-Себя едва ли могли теперь по-настоящему воспользоваться материальными благами.

Факторы же послушно и бесстрастно, почти без всякой цели служили для связи между теми разбросанными по всей галактике и деградировавшими человеческими сообществами, которые не Ушли-в-Себя. Они открыли (точнее — заново открыли) эту планету более четырехсот лет назад и сосредоточились на одном продукте, который мог представлять интерес для их создателей. Они подстегивали производство светящейся люксарной ткани таким способом, который их полуавтономный интеллект расценил как наиболее оптимальный: стимулировали конкуренцию и разнообразие, приблизительно раз в поколение приказывая строить новый фабричный комплекс. Вокруг визитов Фактора складывались сложные ритуалы, церемонии, которым они не препятствовали, поскольку это насаждало уважение и подчинение.

Сейчас цикл завершен. Пора Фактору инициировать привычный обмен, в котором он на самом деле ни разу не принимал участие. А заодно пора приказать строить новую фабрику. Решение старого Фактора о возведении комплекса было императивным в памяти, унаследованной Фактором новым. Его не беспокоило, что это, возможно, не лучший путь развития планеты, ему не приходило в голову, что население может уклониться от его приказов.

Подобные проблемы просто не волновали ни Фактора, ни тех, кто его направлял, а потому не были включены в его чрезвычайно сложное программное обеспечение.

Фактор встал с пилотного кресла. Он был высокий, с гибкими суставами, одетый в блестящий и плотный, словно резиновый, черный костюм, незаметно переходивший в сапоги. Черты его лица были настолько неопределенными, что тут же забывались; на голове не было волос, а конечности, хотя и не слишком мускулистые, казались сильными. Зрачки у него были серебряные.

У металлической консоли высотой в его рост Фактор остановился. Набрал нужную последовательность на украшенной иконками панели. В прорези на уровне пояса материализовался слиток не имеющего решительно никакой ценности химически чистого золота. Согнув правую руку, Фактор левой взял самородок и положил его на сгиб поближе к локтю. Появился второй слиток и лег рядом с первым. Так продолжалось, пока на руке не скопился штабель слитков общим весом, вероятно, больше двухсот фунтов — Фактор держал его без всяких усилий.

Затем он неспешно вышел из рубки. Несколько коридоров и шлюзов привели его в огромный отсек, заставленный вспомогательными транспортными средствами. Там Фактор вошел в сферический посадочный модуль. Золото он аккуратно погрузил на подъехавшую антигравитационную платформу. Сев за пульт управления, он активировал двигатель и экраны. На нескольких экранах появились различные виды Долины, а один показывал сам гигантский звездолет, каким его видело небольшое, уже приземлившееся наблюдательное устройство. По его показаниям Фактор следил за отлетом посадочного модуля. Точно отделяющаяся клетка, модуль оторвался от парящей сферы и стал стремительно падать к традиционному месту приземления.

Менее чем через минуту, при стремительном наборе и сбросе скорости, которых Фактор как будто не почувствовал, модуль замер на поверхности планеты. Фактор поднялся на ноги и приказал открыться внешнему люку.

Туземцы его ждали. Впечатление они производили внушительное, хотя и на примитивном уровне — как стайка ярких рыбок, например.

Модуль приземлился приблизительно на половине длины Фабрики и лег в центре огромного игрового поля в компактной округлой котловине, выбитой четырьмя веками посадок. Здесь он останется все семь Дней Фестиваля — празднества, которое начиналось серьезно и торжественно, но вскоре переходило в вакханалию, решительно не походящую на суровую сдержанность остального года. Странный обычай, подумал Фактор, наблюдать его будет небезынтересно.

Покидая шлюзовой отсек, Фактор обставил свое первое появление по всем правилам. Поле, куда он приземлился, украшали яркие флаги и вымпелы, развевающиеся на сотнях деревянных шестов. Многочисленные палатки и шатры, установленные гостями Долины, которые каждый год приезжали, чтобы получить — опосредованно — свою долю от щедрот Фактора. В палатках и ларьках продавали еду и напитки, одежду и украшения, игрушки и прочие забавы, которые обычно нельзя купить в лавке компании. Дни Фестиваля — единственные, когда в Долине имели хождение припрятанные монеты: ведь сложная система кредита и бартера, принятая у жителей Долины, не распространялась на пришлых, требовавших платы твердой валютой.

За палатками стояли шестнадцать трепещущих на ветру шатров из полосатой ткани — цвета каждой из фабрик, их пологи были надежно закрыты, пряча содержимое от глаз конкурентов и любопытных. Внутри ожидали образцы светящейся люксарной ткани этого года, привезенные с различных складов, готовые для осмотра Фактором.

Из-под ног Фактора вытянулся до земли трап. У подножия ждали шестнадцать человек, почти все — пожилые, но одетые в свежевычищенные и отглаженные черные костюмы, белые рубашки и тяжелые ботинки — такие тусклые в сравнении с производимым здесь сверкающим продуктом. За ними собралась громадная, уважительно притихшая толпа.

Фактор поднял руку в черной перчатке. Невероятно — но тишина сделалась еще более глубокой, словно, как шум, могла удвоиться и утроиться, пока не достигла напряжения, почти болезненного.

— Я здесь, чтобы судить и чтобы отсеивать, — сказал Фактор, разрушив громкую тишину внедренными в него словами, — чтобы отделять зерна от плевел. Что меня удовлетворит, я куплю, и слава вашего труда полетит со мной к звездам.

— Мы готовы, — ответили хором мастера-люксарщики.

Волна почти осязаемого облегчения прокатилась по толпе рабочих, когда обмен приветствиями завершился согласно традиции. Возбужденный шепоток догадок прозвучал, как слабая копия обычного мурлыканья Фабрики, которого в Фестиваль не было слышно.

Фактор спустился по трапу, и мастера-люксарщики расступились, чтобы он стал среди них. Лишь после этого все двинулись прочь от корабля.

Сейчас Фактор испытал знакомое, но всегда обескураживающее удвоение восприятия и воспоминаний, неизменно сопутствовавшее подключению. Он обладал всей памятью своих братьев-Факторов, когда-либо посещавших эту планету, но эта память еще не полностью интегрировалась в его личное сознание. Поэтому все, что он видел, казалось поначалу загадочным и странным, а секунду спустя — вполне объяснимым и приземленным. Но даже силясь усвоить искусственно приобретенное прошлое, Фактор все равно находил время оценить открывающиеся перед ним сцены. Он приземлился под вечер. Невидимые путы утащили вниз за западную гряду, большое белое солнце будто невероятный дирижабль. Как приятна после многих дней на корабле осенняя жара, как чист и прозрачен голубовато-белый воздух. И запахи сбора урожая, легкая влажность, холодок предвечернего ветерка… Все щекотало его химорецепторы.

Понимает ли этот отсталый, простодушный народ, какое чудо их планета, любая планета? Знают ли они, как им повезло, что они населяют такой изобильный мир — изо всех обугленных, мертвых или замерзших, какие видел Фактор? На краткий миг он почти позавидовал этому беззаботному, примитивному бытию. Они так непохожи на отчужденных недосягаемых людей, которые рискнули Уйти-в-Себя. Фактор поймал себя на том, что испытывает почти отеческие чувства к этим примитивным туземцам. Он был рад, что способен стать средоточием их простой жизни.

Для Фактора не имело никакого значения, что способность испытывать подобные чувства была заложена в его конструкцию. В конце концов, если проанализировать ситуацию, любое существо — не важно, органическое или нет — создано, чтобы испытывать те или иные чувства.

И какое милое развлечение их Фестиваль! Сколько труда и подготовки ушло на этот мардигра Долины Фабрики! В пропорции к валовому производству планеты затраты на праздник были весьма значительны. Фактор водил взглядом глаз-камер из стороны в сторону, стараясь заснять все, так как знал, что, когда вернется к своим мотиваторам-людям, эти загадочные существа дотошно и въедливо изучат воспоминания, проанализируют и скоррелируют полученные данные, выискивая, что можно использовать в своих неведомых замыслах.

Внезапно Фактор отфиксировал, что к нему обращается один из мастеров-люксарщиков. Их группа как раз совершала традиционную прогулку вдоль лавок, чтобы незаметно дать возможность всем поглазеть на Фактора и собственными глазами убедиться в его поразительной и неизменно бессмертной реальности.

— Фактор, — сказал человек с короткими седыми волосами и волевым подбородком, — мы понимаем, что час уже поздний, но, возможно, еще есть время для инспекционного обхода фабрики по вашему выбору, чтобы вы сами могли убедиться, как мы храним верность старым методам производства.

После традиционного промедления (надо совместить лицо с сохраненным в памяти изображением) Фактор ответил:

— Действительно, мастер Оттернесс, мы сможем найти время для обхода. Насколько мне помнится, в прошлом году я осматривал фабрику «Красных ловчих». В этом… — Фактор задумался над выбором. Неплохо было бы оказать честь старику, особенно учитывая его послужной список: ведь он один из самых стойких приверженцев Фактора. — Сегодня это будет ваша фабрика, «Синие дьяволы».

Глядя, как мастер исполняется гордости, Фактор похвалил себя за политичность выбора. Хорошо сеять зависть и раздор: это способствует творчеству.

Услышав решение Фактора, группа люксарщиков устремила взгляды на далекое здание Фабрики. Вскоре они вернулись к шатрам. Уже собираясь ступить на ведущую к фабрике «Синих дьяволов» дорогу, группа задержалась: Оттернесс вдруг метнулся в толпу и вытащил оттуда молодого человека, чтобы тот присоединился к мастерам.

— Фактор, — сказал Оттернесс, — надеюсь, вы помните моего помощника?

— Разумеется. Как поживаешь, Чарли?

Молодой человек стянул с головы картуз и почтительно наклонил голову.

— Отлично, Фактор. Отлично. Я… мы все рады вашему возвращению.

Милостиво — с видом великого мудреца — кивнув, Фактор сказал:

— Мы все часть мастер-плана, ученик Кэйрнкросс, и я лишь выполняю мне отведенное.

На это мудрое высказывание люксарщики откликнулись одобрительным ропотом.

Когда их воркование и гульканье стихло, Оттернесс произнес следующие слова ритуала. Избранный Фактором на роль хозяина, он мог просить, чтобы при инспекционном обходе разрешили присутствовать одному из работников его фабрики.

— Фактор, я хотел бы включить в группу инспекторов моего протеже, Чарли Кэйрнкросса. В один прекрасный день он займет мое место и вполне может начать привыкать к будущим обязанностям.

Остальные люксарщики захмыкали и закашляли, завидуя дополнительному вниманию, доставшемуся фабрике «Синих дьяволов». Однако подобные неожиданные сдвиги и кажущийся фаворитизм были необходимы, чтобы заставлять и дальше гудеть этот небольшой человеческий улей. (Фактор даже вспомнил — так сказать, из чужих рук, — как одна из фабрик, далеко не самая лучшая сегодня, одно время не без причины называлась «Фавориты Фактора».)

— Разумеется, мастер Оттернесс. Я полностью одобряю ваш выбор.

Не решаясь возражать или протестовать, остальные люксарщики удовлетворились раздраженным молчаливым согласием, и увеличившаяся на одного человека группа, оставив позади ликующую, шумную толпу, вошла под сень Фабрики.

Обход странно тихих цехов занял не один час. В волшебных сумерках небольшая экспедиция бродила среди огромных неподвижных станков: чесальный цех, крутильный, сучильный, ровница, прядильный… Закончили они в ткацком цеху, где изучили незаконченное переливающееся полотно. Люксарщики смотрели во все глаза, выискивая секретные смеси, которые Оттернесс мог по неосторожности оставить на виду. Но глава фабрики глядел с таким самодовольством, что они поняли: самое важное давно припрятано в ожидании как раз такого визита. Разве сами они не приняли те же меры предосторожности?

Наконец инспекционный обход завершился. Фактор дал понять, что одобряет увиденное, и группа вернулась к праздничной толпе. Сгущались сумерки. От гигантских зажженных костров веяло запахом готовящейся пищи. Фактор знал, что топливом для них служат не только дрова, но и домашний хлам, который принесла каждая семья, и эта церемония обновления его заинтриговала. Как просто все было бы, если бы для создания нового достаточно было лишь сжечь старое…

Теперь Фактора подвели к длинному столу, накрытому отрезом люксарного полотна, вносившего свою лепту в свет от ламп и костров. Его посадили в середине, по обе стороны от него заняли места шестнадцать люксарщиков. Все взялись за еду. Фактор делал вид, что с удовольствием пробует поданные ему блюда, а сам тем временем наблюдал за людьми. Для простых рабочих столов не было, только разбросанные тут и там скамьи, и они пользовались постоянным движением толпы, чтобы ходить мимо стола Фактора, смотреть, как он ест, будто это самое большое чудо на свете.

Внимание Фактора привлекла стоявшая в некотором отдалении знакомая фигура, и он увеличил разрешение зрения. Это был Чарли Кэйрнкросс в группке людей, вероятно, родственников: молодая жена с малышом, престарелая чета (надо думать, родители), худощавый юноша и еще одна молодая женщина, настолько похожие на Чарли скорее всего его брат и сестра. Все в группке казались напряженными, а центром внимания был отец. Чарли склонился над сидящим патриархом, явно уговаривая его. Лицо у Кэйрнкросса-старшего было кислое, и он упрямо смотрел прямо перед собой, очевидно, отказываясь слушать сына. Фактор усилил слух и, прогнав несколько фильтрующих подпрограмм, наконец сумел выделить из общего гомона обрывок далекого разговора.

— Попытайся быть повеселее, па. Алан, Флой, скажите ему, что он ведет себя, как неразумный брюзга. В конце концов, это же Фестиваль, мы пришли сюда праздновать.

— И что же нам праздновать? — вопросил отец. — Что, кроме еще одного года каторги?

— Не надо, па… — сказал брат, Алан.

— Не говори со мной, катамит ты мелкий. Ты ничем не лучше своей сестры.

От этой любопытной сценки Фактора отвлек мастер, сидевший справа, худощавый человек средних лет, в котором он узнал люксарщика «Амфибий». Мастер встал, несколько раз прокашлялся, пока не привлек внимание тех, кто сидел рядом. Они умолкли, и тишина распространилась на рабочих, которые стали собираться к столу. Вскоре все население Долины, если не считать тех, кто находился у края впадины, выжидательно примолкло под надзирающими звездами.

Мастер-люксарщик громко сказал:

— Сейчас к нам обратится Фактор. — И после этих слов сел.

Фактор, как по подсказке, поднялся. Он произвел необходимые внутренние изменения и, когда заговорил, его голос загрохотал, без искажения разносясь на все поле. О долге, о награде, о счастливой, неизменной и устойчивой сути их жизни Фактор говорил долго, лишь слегка изменив свою речь в сравнении с прошлыми годами. Толпа как будто это оценила — на сонный манер. Но завершающиеся слова Фактора заставили их встрепенуться.

— А теперь я призываю вас, о счастливые, кто работает ради достойной цели и имеет свою долю от изобилия системы, простереть свою щедрость и дальше. Я призываю вас к строительству нового дополнения к величию Фабрики, чтобы еще больше чужаков могли разделить ваш скромный, но блистательный образ жизни и помочь чуду светозарного люксара распространиться еще дальше среди звезд.

Фактор умолк. Одно опасное мгновение среди собравшихся слушателей царила напряженная тишина. Потом кто-то решился на громкое, но покорное «ура!», и вскоре ночной воздух огласили крики и возгласы, вопли и свист. Пламя костров взметнулось выше, толпа снова зашевелилась.

Фактор сел. Он принимал поздравления мастеров-люксарщиков: все клялись сделать что могут, дабы ускорить строительство новой фабрики.

Когда радостные крики несколько стихли, подпрограммы любопытства заставили Фактора снова поискать семью Кэйрнкроссов. Но трогательной «живой картины», которую они составляли, нигде не было видно: она распалась, и осколки разлетелись в разные стороны, точно пена в речном потоке.

Вечер приближался к концу. Неизменно точный в своих наблюдениях, Фактор добавлял в каталог все новые переживания. Хозяев может заинтересовать любая малость.

Первый, кто заметил, как через крышу Фабрики вырвался язык пламени, оборвал праздник. От его леденящего кровь вопля «Пожар! Пожар на Фабрике!» мастер-люксарщик и Фактор вскочили на ноги.

Все взгляды обратились на Фабрику, чтобы подтвердить или опровергнуть тревожные крики.

Крышу огромного строения лизали язычки пламени — пока еще крохотные, злобно живые на мертвой шкуре флегматичного существа — не имеющей разума, но наделенной душой Фабрики. На глазах у пораженных людей пламя как будто набирало силу и мощь.

Первым очнулся Оттернесс.

— Отправьте людей в подвалы! — крикнул он, имея в виду (и Фактор это знал) те цеха, откуда можно было добраться до скрытой реки. — Нужно организовать цепь подачи воды ведрами!

Тут люксарщик бросился бежать, словно желая лично возглавить спасение любимой, оказавшейся под угрозой фабрики, но Фактор остановил его:

— Нет необходимости подвергать опасности ваших людей. Мой корабль вполне способен справиться с этим пожаром. Я дам команду из посадочного модуля.

Быстро прокатились и набрали силу крики: «Хвала Фактору!» Оттернессу было не по себе, но он сдержался. В несколько шагов Фактор пересек расстояние до своего модуля и отдал приказ материнскому кораблю снизиться и выпустить пожарных.

Он вернулся к столу люксарщиков. Все мастера как будто нервничали. Фактор заметил, что Оттернесса среди них нет, и спросил, куда он подевался.

— Пошел на Фабрику, — ответил мастер «Амфибий». — Они с учеником на этом настояли. Мы пытались их остановить, Фактор, но они нас не послушали. Честное слово, не послушали.

Фактор задумался. Вещество, которое его корабль скоро начнет распылять, химически сбивало пламя, но люди могут от него задохнуться. Он не может быть в ответе за их смерть. Такова интегральная часть его программного обеспечения. Но его политика покровительственного попустительства в отношении всего общества планеты несовместима с утратой отдельных жизней.

— Я их спасу. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы никто больше не предпринимал столь опрометчивых шагов.

И Фактор стартовал. Двигаясь быстрее любого человека, он в мгновение ока преодолел расстояние до Фабрики.

У входных ворот он поднял взгляд. Его корабль снижался, словно луна падала с неба. Уже сейчас он начал выпускать химреактив. Не имея выбора, Фактор вошел внутрь.

Здесь в нижних цехах единственными признаками пожара были дым и горячий, мертвый воздух. Из своей кристально-четкой памяти Фактор вызвал местонахождение лестницы. В несколько секунд он оказался на втором этаже, спустя еще несколько — на третьем.

На верхней площадке его встретил полыхающий и трещащий, дымный ад. Эхом повторялись через равные интервалы резкие хлопки взрывающихся кирпичей. Жар опалил его рецепторы, он едва видел, и потому перешел на инфракрасное зрение. Тогда в бушующем хаосе четко высветились очаги пламени. Фактор принялся искать людей, которые (он почти был уверен) без пользы поспешили сюда, в самое сердце беды.

Полыхали все потолочные балки над головой у Фактора. Он услышал, как спускается химический дождь, но понял, что как минимум третий этаж все равно будет безвозвратно потерян.

— Оттернесс! — заревел Фактор. — Кэйрнкросс! Где вы? В этом нет нужды!

Сверхчувствительный слух Фактора как будто засек слабые крики из недр пожарища. Не обращая внимания на лижущие одежду языки пламени, он двинулся вперед. Дважды ему приходилось убирать со своего пути рухнувшие балки.

Преодолев один такой барьер и оказавшись в сравнительно чистом слепом пятне, Фактор понял, что нашел людей.

Как ни странно, их как будто было трое. Чтобы разрешить эту загадку, Фактор переключился на нормальное зрение.

Действительно, здесь сцепились трое. Одним был Кэйрнкросс-старший. В руках он держал банку масла, которым подкармливал пламя. Удержать его пытались Чарли и Оттернесс, но обезумевший старик казался несокрушимым и продолжал разбрызгивать жидкость, словно служитель сатаны, окропляющий свою дьявольскую паству.

Метнувшись вперед, Фактор без труда, как два пустых мешка, подхватил Чарли и Оттернеса и забросил их на плечи.

Оказавшись на свободе, отец Чарли окинул всех троих последним отчаянным свирепым взором и с жутким душераздирающим криком, в котором заключались многие годы копившихся и не находящих выхода разочарования и горечи, бросился в ближайший очаг пламени.

— Па! — закричал Чарли, пытаясь вырваться.

Но Фактор держал его крепко. Железной хваткой зажав мужчин, Фактор развернулся и направился к лестнице. Он двигался так быстро, так безошибочно выбирал самый безопасный путь, что к тому времени, когда вышел наружу, Чарли и Оттернесс получили лишь незначительные ожоги и слегка наглотались дыма.

Поставив свой груз на трясущиеся ноги, Фактор повернулся к Фабрике. Его корабль сбрасывал механические устройства сквозь дыры в крыше, чтобы покончить с остаточными очагами пламени. Все, казалось, было под контролем.

Чувствуя у себя за спиной безбрежную толпу, Фактор повернулся к ней лицом. И с удивлением обнаружил, что взгляды потрясенных людей сосредоточены не на унимающемся огне, а на нем самом. Подняв руку, чтобы обратиться к ним, он понял почему.

Костюм Фактора во многих местах сгорел. И большие участки его искусственной плоти — тоже. В прорехах поблескивал титановый корпус. Он поднес руку к лицу — и лица не обнаружил.

— Все в порядке, — сказал Фактор.

Люди невольно попятились, услышав голос, доносившийся из недр обугленного неразрушимого устройства.

— Все в порядке, — бесполезно повторил Фактор. — Огонь под контролем. Все будет, как прежде.

Но, даже произнося эти слова, он знал: как прежде уже не будет.

5

В устье Долины караван остановился. Головная паровая повозка, элегантное шестиместное ландо «уолфорд», затряслась и встала, вынудив остановиться шедших за ней — сборную вереницу грузовых, накрытых тентами платформ. Зубчатые передачи разъединились, платформы застыли, мощно урчали угольные бойлеры марки «Дегтекошка».

Как и все остальные, головная повозка была украшена позолоченным гербом «Университета Головы Фактора»: механическое лицо с пустыми глазницами, а над ними — представленное клепками причудливое созвездие, известное как Корабль Фактора. Завершался герб стягом с девизом «Восставший из пепла». Еще на капоте ландо красовалась серебряная фигурка тележника, хотя эти крепкие тягловые животные давно исчезли с улиц Тарритауна, где находился университет.

Дверцы ландо распахнулись, открывая обитые плюшем сиденья, пассажиры вышли на яркий солнечный свет. Парящая над головой скальная пустельга с пронзительным криком легла на крыло.

Водителем «уолфорда» оказался мужчина средних лет, все еще в профессорском облачении, которое носил в аудиториях: легкий костюм с жилеткой из волокон сонночервя (эту ткань импортировали из тропиков) и кожаные сапоги до колен. В своем консервативном одеянии он походил на обычного академического педанта. Только выбор шейного платка выдавал эксцентричность или личные вкусы: ведь обычно он повязывал антикварный галстух из устаревшего материала, известного как люксар. В солнечных лучах материя испускала собственное сияние. Специалист по антиквару подтвердил семейные легенды о галстухе: это была смесь волокон «Бледного огня» и «Праздносевера», одна из последних тканей, изготовленных на ныне несуществующей Фабрике.

Теперь к пассажирам из головной машины, четырем мужчинам и двум женщинам, присоединились, спрыгнув с грузовых платформ, остальные. Последние были явно рабочими. Вместе вся группа повернулась на север. Прикрывая глаза от солнца, они подняли голову к небу.

Кто-то присвистнул, охнула женщина, один рабочий сказал:

— Да будь я мохнорылый ту…

Заговорил водитель ландо:

— Зрелище и впрямь внушительное. Особенно вблизи. Я десяток раз просил Голову Фактора мне объяснить и до сих пор не понимаю механизмов, которые удерживают его на весу. Боюсь, еще несколько десятилетий нам это будет не по зубам. Но помните… каким бы странным он ни казался, это всего лишь наука.

Посетителей Долины заворожил вид материнского корабля Фактора. Висящий над развалинами Фабрики, как заблудившаяся луна, звездолет бы недвижим, словно гора. Совершенство этой серебристой сферы нарушали лишь несколько открытых люков. Таким корабль оставался десятилетиями: нежилой и не посещаемый — ни кем-либо из жителей планеты, ни собратьями со звезд.

— Нам пора двигаться дальше, — снова заговорил глава экспедиции. — Нужно разбить лагерь до наступления сумерек, а до места еще несколько миль. И если дорога впереди хоть сколько-то похожа на ту, по которой мы сейчас ехали, двигаться придется медленно. Это не Большой променад. Мостовых тут не будет.

— И барышень легкого поведения, — добавил один из рабочих, вызвав взрывы хохота, что разрядило небольшое напряжение, которое почувствовали все.

Группка распалась. Один из водителей распахнул пошире дверцу бойлера своей повозки, и изнутри полыхнуло пламя, в которое он подбросил угля. Тут кто-то крикнул:

— Профессор Кэйрнкросс! Смотрите!

Из растущего вдоль проселка кустарника выбрался приземистый механизм. Он был размером с табурет и неуклюже полз на трех паучьих лапах, направляясь к повозке с открытым бойлером.

В мгновение ока на незваного гостя уставились с десяток винтовок и пистолетов, которые прихватили с собой для Защиты от страшноволков и прочих хищников. Профессор Кэйрнкросс остановил людей прежде, чем они открыли стрельбу.

— Нет, не надо… Кажется, я знаю, что это.

Механизм безошибочно нацелился на открытое пламя. Оказавшись рядом с бойлером, он направил на источник жара раструб шланга. Раздался шум работающего вхолостую насоса. Через несколько минут тщетных потуг маленький механизм сдался и опустил раструб, стальные лапы подломились и он упал на песок.

— Поехали, — сказал профессор Кэйрнкросс. — И помните: какие бы диковины мы тут ни увидели, они так же безвредны, как и эта.

Когда машины снова тронулись, пассажиры ландо некоторое время молчали. Потом заговорила одна из женщин:

— Вы действительно уверены, Чарльз, что никакие опасности нам не встретятся?

— Да, Дженнифер. Из корабля Фактора никогда не появлялось ничего, кроме него самого, его посадочного модуля и заводных пожарных. Верно: после того как Долина опустела, здесь могли приземлиться другие конструкты, но это представляется крайне маловероятным. Фактор контролировал все, и когда судьба настигла его, уже не смог связаться через модуль со зведолетом. Это он мне достаточно часто говорил. И хотя к словам Головы следует относиться критически — ведь повреждения иногда проявляются самым странным образом, в данном случае я склонен Фактору верить.

— Уверенности в вашем голосе было достаточно. Не сомневаюсь, рабочие приободрились.

Профессор Кэйрнкросс как будто смутился:

— В конце концов, это же моя работа. Мы не слишком бы преуспели в раскопках, если бы вечно оглядывались через плечо, нет ли где инопланетной угрозы. Нет, думаю, ничего страшнее пары дружелюбных призраков нам не встретится.

Дорога действительно местами была непроходимой. Экспедиции часто приходилось останавливаться, чтобы срубить крупные деревья, вставшие по самой середине: пробить землю в наезженных веками колеях росткам было не под силу. Сквозь густую листву вдоль старого проселка иногда была видна Фабрика и множество строений возле нее: крыши домов обвалились, окна выбиты. Древние механические пожарные им больше не встречались, но ехали они все равно медленно. Выбранного профессором и остальными археологами места экспедиция достигла лишь с наступлением сумерек.

Фестивальное Поле почти заросло купами саподил и палисандров, но недалеко от дороги сохранилась прогалина размером приблизительно с поле для игры в мяч. Здесь решили разбить лагерь, припарковав платформы на старой дороге.

Пока ставили палатки, профессор Кэйрнкросс повел Дженнифер и остальных своих университетских коллег кратким путем через заросшее поле. Трудно сказать, что им руководило. Разумеется, его уверенность отчасти объяснялась долгими часами над старыми картами, рассказами деда, который был ему тезкой, бессвязно бормотавшего о жизни в Долине Фабрики. Но вело его и нечто большее: это был инстинкт, почти генетический, память души и память предков.

Через несколько минут они вышли к посадочному модулю Фактора. Деревья подступили прямо к его стенам. Трава, выросшая на земле, которую занес на трап ветер, лизала порог, за который тот же ветер нагнал листья. Из самого модуля едко пахло экскрементами какого-то зверя.

Возбуждение профессора Кэйрнкросса было почти осязаемым и передалось остальным. Потные, одетые для городских улиц, а не для ходьбы по бездорожью, с проступающими красными рубцами от ударов веток на лицах, его товарищи не протестовали, когда он сказал:

— Давайте пройдем еще немного к Фабрике. Я хочу найти скелет Фактора.

Выйдя на опушку, они остановились. Замусоренная промасленная полоса сопротивлялась напору растительности гораздо лучше, чем дорога или низинка, — здесь виднелись лишь самые цепкие сорняки. В пурпурно-золотых сумерках археологам открылся ничем не заслоняемый вид на печальную, с просевшими крышами Фабрику: кое-какие секции рухнули под напором разлившейся в половодье Суолебурн, на средней еще видны были следы пожара, который разоблачил Фактора и послужил причиной его кончины и закрытия Фабрики.

Профессор Кэйрнкросс тщетно оглядывал мусорную полосу. Потом Дженнифер воскликнула:

— Смотрите! Там что-то блестит…

Металлический каркас Фактора был увит девичьим волосом, будто сама земля силилась дать ему одежду.

Профессор Кэйрнкросс поежился.

— Такое впечатление, словно все было вчера. Я сижу на коленях у дедушки, а он рассказывает мне, как Фактору снесли голову огромным гаечным ключом, которым размахивал его бывший босс, Оттернесс. Однажды я решил, что нашел тот самый ключ — старую ржавую штуковину в мастерской отца. Но, оказалось, он слишком новый. Думаю, тогда и возник мой интерес к археологии.

— И смотрите, куда это вас привело, — сказала Дженнифер. — К чему-то гораздо более чудесному, чем старый гаечный ключ!

Они вернулись в лагерь, где уже горел костер. Все время ужина они почти ожидали новых заводных гостей, вздрагивая при каждом звуке из леса. Но никто не пришел.

Засыпая в ту ночь в объятиях Дженнифер (их помолвка была оглашена месяц назад, и им не потребовалось многого, чтобы обратить мечту в реальность), профессор Кэйрнкросс думал, как чудесно, что в экспедиции, первой такого рода, смогли принять участие женщины. Поколение назад Голова соизволила сообщить и о дефектах питания, которые так долго ограничивали рождаемость женщин, и о том, как их исправить, что уже привело к масштабным переменам…

Утром профессор Кэйрнкросс встал раньше всех — с первым светом. Ему хотелось побыть наедине с собственными мыслями, разобраться в своих чувствах.

Наугад направившись прочь от лагеря, он вскоре очутился среди кирпичных домов поселка. В одном таком доме его предки прожили всю свою долгую жизнь. Даже представить почти невозможно…

За поселком он наткнулся на старую мусорную кучу из битых кирпичей, уже почти скрытых растительностью. Время и непогода сгладили то, что когда-то, наверное, было внушительной горой. Повинуясь порыву, который не смог бы объяснить, чувствуя, как в нем нарастает восторг, профессор Кэйрнкросс неуклюже полез наверх. Чтобы забраться туда, хватило лишь нескольких шагов взрослого.

И тем не менее, когда он встал на вершине, когда по его щекам покатились беспричинные слезы, он почувствовал себя хозяином всего, что видел вокруг, и королем вселенной.

Завод Скуки