— А вот вы, — говорю я ему, — как вы считаете, нашли свое призвание?
Я сижу напротив него, смотрю ему в глаза. Я даже рот открыл, так мне интересно, что он скажет. И он, конечно, говорит:
— Да, Валерий, мне кажется, нашел. Литература — большая духовная сила, я вижу, как под влиянием этой силы формируются личности, и я счастлив, что способствую этому.
— Вы тем ребятам преподаете, которые в корпусе?
Да, тем ребятам. У нас три корпуса, в первом и во втором ходячие, с некоторыми нарушениями костного аппарата. Они могут гулять, делать зарядку, даже небольшие походы мы с ними совершаем, морские прогулки… А вот в третьем корпусе те, которым надо лежать без движения долго, иногда по два-три года, и литература для них — это выход в мир, через нее они познают жизнь.
А вам не кажется, что они… Что вы… — я искал подходящие слова, чтоб не очень обидеть его. Но он, кажется, понял.
— Говори, не стесняйся.
Ну… Что они потом будут обижаться на вас.
— Почему ты так думаешь?
Потому что в книжках одно, а в жизни другое… Он и вам верят сейчас, а вот выйдут отсюда и…
Я не хотел произносить этого слова, но он сам напросился:
— Говори, я не обижусь.
Ну, вы сами понимаете… Скажут, что вы их обманывали.
Он переменился в лице.
— Ты считаешь, что литература — это ложь?
Я увидел широко раскрытые, испуганные глаза Тани, спокойный, насмешливый взгляд Тамары Михайловны, и это меня еще больше раззадорило.
Что-то вроде… Похоже на правду, а неправда.
— В чем же?
Да во всем. Я тоже раньше верил, а потом перестал, увидел, что все не так. У нас была училка по литературе Вера Александровна, очень хорошо все рассказывала, говорила, что за счастье надо бороться, что только тот достоин счастья, кто борется и побеждает. Приводила разные примеры — Корчагин, Титов, Мересьев. А потом вдруг взяла и отравилась.
— Как отравилась?
Это они все вместе сказали.
А вот так, — говорю, — ее жених бросил, так она выпила каких-то таблеток, целый месяц в больнице лежала. Нам, конечно, сказали, что она консервами, но мыто все знали. Пришла она потом, а ее уже никто не слушает.
Они будто подавились все трое, сидят, не колышутся. А, думаю, получили! Только это еще не все.
Вздохнул он и говорит:
— Да, жизнь, конечно, вещь сложная, ее в прописные истины не втиснешь, всякое бывает. Но почему ты решил, что литература виновата?
— А кто же?
Вот ты говоришь — вам приводили в пример Корчагина, Мересьева… Все верно, вам приводили наиболее достойные примеры. Но ведь в литературе есть и Анна Каренина, и Венька Малышев… Слыхал такие имена?
— Слыхал, — говорю, — но вы мне тогда объясните: она нас учит, что надо брать пример с Корчагина, а сама берет с Анны Карениной? Как же это? Где же ее сила — литературы?
Вижу, они переглядываются, растерялись малость. Ну, думаю, как вы теперь выворачиваться будете? А он вдруг улыбается ласково так, ну, значит, нашел отговорку…
— Сила литературы в ее правде, милый. Ты согласен с тем, что она дает нам разные примеры — и хорошие и плохие, как это в жизни бывает. С этим ты согласен?
— Ну, допустим.
Допустим. А значит, она дает нам возможность размышлять, сопоставлять, делать выводы. Что же касается вашей учительницы… Уверяю тебя, меньше всего она думала об Анне Карениной, когда совершила это, просто не выдержала в какой-то момент, поддалась отчаянию…
— Это хорошо, по-вашему?
Плохо, конечно. Но, понимаешь, если бы все люди поступали только в соответствии с лучшими образцами, на земле давно бы уже воцарился рай.
— Значит, учит хорошему, а сама поступает плохо?
— К сожалению, бывает и так.
— А я думаю, если уж не можешь поступать по-хорошему, не учи других.
Он задумался.
— Тут, может быть, ты и прав.
И тогда я спросил его. Понимал, что не должен, но какой-то бес в меня забрался, слова как-то сами вылетали, и я сказал:
— А вы всегда поступаете только по-хорошему?
Я видел, как он побледнел. Сидит, смотрит на меня, хочет что-то сказать и не может. А Тамара взяла его за руку. Под столом взяла, но я заметил.
Я стараюсь… — сказал он. — Но, может быть, не всегда получается, как хотелось бы…
В коридоре зазвонил телефон. Он встал из-за стола и вышел из комнаты.
— Я хочу, чтоб ты знал, Валерий, — лицо у Тамары сделалось строгое, и глаза вдруг стали холодными, — Николай Петрович никогда ничего дурного в своей жизни не сделал. В этом ты можешь быть уверен.
Я хотел спросить ее, почему же тогда он оставил нас с матерью и уехал сюда, но Таня опередила меня:
— Папу все любят… — голос ее задрожал, — он справедливый и добрый.
«Ну ее, — подумал я, — еще разревется»!
Николай Петрович пришел, говорит Тамаре, что там какой-то Храмов звонит, с Аленушкой опять плохо, от еды отказывается, ничего не ест, говорит: умереть хочет.
Ой, папа! — вскочила Таня. — Это все из-за Беловой!
— Да, — сказал он, — Белову вчера выписали.
Бедная девочка, — вздохнула Тамара, — я знала, что так будет.
Она встала из-за стола.
— Я пойду к ней…
— Надень плащ, прохладно, — сказал Николай Петрович. Он пошел в прихожую и принес коричневый плащ. Она стала одеваться.
Мама, я с тобой пойду! — кинулась Таня. — Она меня послушает!
Погоди, Танечка, надеюсь, что я сама управлюсь… — Тамара Михаиловна засунула руку в карманы и остановилась так посреди комнаты, нахмурившись, чуть кивая головой каким-то своим мыслям.
Да, — сказала она сама себе, — надо было переводить Белову в другой корпус еще месяца два назад.
Но ведь они так дружили, как же можно было, мама!
Именно поэтому и надо было, я говорила. А сейчас лучше? Опять девочка доведет себя…
Я ничего не понимал. Потом уж они мне объяснили. Оказывается, эта Аленушка лежит уже третий год. Все девочки из ее палаты, которые с ней в одно время поступили, давно уже встали, одна за другой выписались, а вчера ушла последняя ее подружка Римма Белова. Врачи обещали Алене, что она скоро встанет, обещали год назад, обещали полгода, обещали, что уйдет вместе с Риммой, а вот теперь говорят: нельзя, надо еще лежать.
Я представил себе, как это лежать три года на спине, ни разу не вставая, и мне страшно стало. Уж лучше вправду умереть, я эту Алену хорошо понимаю.
Тамара ушла, Николай Петрович вернулся в комнату, стал шарить по всем ящикам, потом попросил жалостно:
— Тань, сигарету найди, хоть одну.
— Ты же слово дал! — возмущенно заявила она.
Все правильно, дал. Но ведь уговор был — в крайних случаях…
А что, сейчас крайний случай? — спросила она.
— Как видно, — он нервно похлопал себя но карманам.
— Ладно, уйди в коридор.
Он вышел. Таня поглядела на меня, приложила палец к губам, потом вытащила из стеллажа какую-то книгу, запустила руку, достала откуда то сбоку пачку, вынула одну сигарету, спрятала пачку обратно.
— Ну, все, иди, последнюю нашла.
Он вошел, взял сигарету, зажег ее, жадно затянулся и стал курить у приоткрытого окна.
— Пап, а что врачи говорят?
— К сожалению… — он вздохнул. — Ничего не говорят.
— Ну как это?. — она не сводила с него настороженных глаз. — Что-то же говорят?
Он стоял лицом к окну, не оборачивался. Таня подошла сзади, прижалась к нему.
— Ты не бойся, я ничего ей не скажу. Долго ей лежать?
Процесс утихает плохо, слишком медленно. Что-то мешает.
— А может быть, все из-за того, что она нервничает?
— Кто знает, может и это…
Они стояли оба у окна, она обняла его за плечи, прижалась щекой, а мне вдруг до того тоскливо стало, сил нет… Алену эту жаль, что ли. И домой вдруг страшно захотелось.
8Таня
Мамы долго не было, и отец решил пойти ей навстречу, узнать в чем дело.
— Можно, я с тобой пойду, — попросила я.
Нет, Танечка, ты с Валерием побудь, нехорошо оставлять его одного.
Я и сама понимала, что нехорошо, но мне почему-то не захотелось оставаться с ним, сама не знаю, что со мной случилось.
Когда в прошлом году они мне сказали, что у меня есть брат, что он живет в другом городе, я так мечтала увидеться с ним! Я все время думала о нем, представляла, какой он, мечтала, что мы когда-нибудь встретимся и как это будет хорошо! Я даже письма ему писала, рассказывала ему о себе, о своей жизни, только не посылала, а прятала, думала, когда увидимся, я ему покажу их. И стихи сочиняла. И когда он приехал, я так радовалась! А он оказался какой-то странный, чуть что — включает свой магнитофон, смотрит на всех нас, будто посмеивается…
Отец ушел, мы остались вдвоем. Я сначала не знала, чем его занять, стала расспрашивать про их школу, про ребят и учителей, а он махнул рукой и сказал:
— Да ну их, ты лучше про себя расскажи — дружок у тебя есть?
Я, кажется, покраснела, сказала, что нет, а он усмехнулся снисходительно:
— Чего ж так, я бы первый влюбился, такая симпатяга! — потом вдруг сказал: — А, да тут, наверно, не с кем дружить, все в кроватях лежат.
Я объяснила ему, что лежат у нас ребята только в одном корпусе, в третьем, и среди них есть очень хорошие, умницы, талантливые. Они все много читают, рисуют, лепят, стихи сочиняют. Стала ему показывать их рисунки, которые он и нам дарили, поделки из дерева и пластилина…
А он вдруг потянулся и говорит:
— чего-то меня в сон клонит, пойду я к себе на верхотуру, ладно?
Я сказала, что, конечно, пусть отдыхает, видно, после самолета еще не привык. Он взял свой магнитофон и полез наверх. Я еще спросила его вдогонку, поправилось ли ему там, на голубятне. О и сказал: «Очень! Приходи в гости!» и исчез.
Л потом я услышала, как он еще долго крутил свой магнитофон, значит, спать не хотел.
Вот уже три дня Валерий живет у нас, а я до сих пор не могу его понять. На второй день утром мы пошли на море. Я провела его через парк, спустились мы по лестнице к берегу. Там ребята, выздоравливающие, зарядку делал и под музыку. Я говорю ем у: