— Счастье?!
— Да, счастье. Ты полагаешь, Николай Островский…
— Так я и знал, что вы сейчас про него скажете.
— Скажу, правильно.
— Не надо, в школе наслушался. Все я знаю — что он книги писал, что ему письма писали, что все хотели быть похожими на него. Вот только честно, как вы думаете, если бы ему сказали: встанешь, будешь видеть, будешь таким, как все, но книг писать не будешь, — что бы он выбрал, по-вашему?
Конечно, встать. И двигаться.
Ну, вот. А вы говорите — счастье!
Валерий с торжеством посмотрел на отца, потом на нас с мамой. Он, видно, считал, что загнал отца в тупик, и был очень доволен.
Но отец не сдавался.
— Так разве ж я говорю, что быть парализованным и слепым это счастье? Это большое несчастье, даже трагедия, особенно для такого человека, каким был Островский. Я говорю, что настоящий человек в любом положении находит возможность быть полезным людям. Он нашел и этим был счастлив.
Валерий молчал, насупился и молчал. А отец не сводил с него глаз, всматривался вопросительно, будто спрашивал: «Неужто не понимаешь?» И волновался, я видела. Он всегда закручивает бумажки, когда волнуется, оторвет полоску бумаги и закручивает в тоненькую трубочку. А я удивлялась, ну чего он все так близко к сердцу принимает, неужели не видит, что Лерка прикидывается, все прекрасно понимает, да и чего тут не понять, все и так ясно, только выпендривается, хочет показать, какой он независимый и умный, а на самом деле дурачка из себя строит. Но отец все отрывал края салфеток и все закручивал свои трубочки. А потом сказал:
— Неужто не понимаешь? Болезнь вырвала его из жизни, а он нашел в ней свое место, значит, победил болезнь, вынужденное безделье. Разве это не счастье в таком положении?
Так то Островский, — сказал Валерий, — а она что победила? Вы поехали, вы уговорили, чтоб напечатали…
Во-первых, я никого не уговаривал, просто рассказал, что произошло, и он и ускорили публикацию, а во-вторых, ей вовсе не обязательно это знать.
— Значит, опять обман?
— Трудно с тобой спорить, — сказал отец и стал разрывать на клочки свои трубочки — это уж он совсем разнервничался, — во всем ты видишь обман. Врачи обнадеживают — обман, мы хотим поддержать девочку — обман…
— Я же не виноват, что все так делается.
— Нет, не так, Валерий! — отец встал. — Стихи я за нее не писал, и печатать их собирались без меня… Л уж если хочешь увидеть, что и как делается, приходи в корпус на вечер через несколько дней. Может, тогда поймешь…
— Что ж, приду, — сказал он таким тоном, будто одолжение великое делал.
9Валерий
Гуд дэй, Мери, ай лав ю-ю,
Вен ю э фа, ай эм вери сэд,
Вен ай си ю, ай эм нот майселф,
Ай аск ю, Мери, вил би виз ми…
Вот это песенка! Все во мне подпрыгивает, когда Боб рычит ее. А мотивчик! Я приладил его к гитаре и наяриваю так, что сам Боб может позавидовать. Сначала девчонки из корпуса испуганно таращили на меня глаза и пробегали мимо, когда я распевал ее в деревянной беседке — их там много понастроено со стороны моря, чтоб дети, значит, сидели и дышали морским воздухом. Петь им тоже, оказывается, полезно на открытом воздухе. Когда я в первый раз услышал, как они выводят своими голосками «Ой, рябина, рябина-а-а, сердцу подскажи…», у меня аж колики в животе сделались.
Я занял соседнюю беседку и давай — из репертуара Боба. Сперва они прыскали, глядели на меня, как на чудовище какое-нибудь, потом — кто посмелей, стали подходить поближе, а теперь вот столпились вокруг. Правда, жмутся друг к дружке, стоят, обнявши одна другую за талию, будто спрятаться хотят.
— А ты Высоцкого можешь? — спрашивает беленькая, что с краю стоит ближе всех ко мне.
— Могу, конечно, — говорю, — только ему до Боба, как отсюда до Луны…
Гуд дэй, Мери, ай лав ю-ю,
Вен ю э фа-а, ай эм вери сэд…
А ты понимаешь, что поешь? — хихикает другая повыше ростом.
Здравствуй, Мэри, я тебя люблю,
Когда ты где-то, я очень грущу,
Как тебя увижу, я сам не свой,
Прошу тебя, Мэри, будь со мной…
— Господи, чушь какая — фыркает третья, толстушка в синих бриджах, они ей идут, как корове седло. — Пошли, девочки, в корпус, кино скоро начнется.
Но девочки не трогаются с места, видно, зацепило все-таки!
Вен ай си-ю, ай эм нот майселф,
Аск ю, Мери, вил бн виз ми…
— Ладно, я места займу, приходите! — толстуха всем своим видом показывает, как ей безразлично, что я пою, она идет по направлению к корпусу, переваливаясь, как утка.
Потом уходит та, что повыше, а беленькая остается, меня это вполне устраивает. Я довожу до конца песенку Боба и только думаю, что бы еще спеть, как она говорит:
— Спой что-нибудь такое… Для души.
— А это не для души разве? — спрашиваю.
— Ну, это так… — говорит она и пожимает плечиками. У нее худенькие острые плечи, грустные серые глаза и тонкие губы, чуть опущенные книзу. Но она мне нравится, что-то в ней есть славное.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
— Саша, — говорит она тихо и ежится, от холода, наверно. — А тебя?
Меня Валерий, можно — Лера… Так ты говоришь — для души? Что ж тебе — «Ой, рябина, рябина» или «Лучше нету того цвету»?
Нет, — губы ее чуть дрогнули в невеселой усмешке, — совсем не то…
— А что?
Ты такую песню знаешь: «А море и стонет и плачет…»?
Что-то я слышал однажды, но толком не припомню.
— Ты напой, может, я вспомню.
Она молчит, смотрит на меня как-то странно, насупившись. Сдавленным, деревянным голосом она пытается пропеть:
А море и стонет и плачет,
И плещется в борт корабля,
В далеком тумане растаял Рыбачий,
Родимая наша земля…
А потом голос ее срывается совсем, она вдруг всхлипывает и убегает.
— Ты чего? — кричу я ей вдогонку.
— Нич-ч-чего… — доносится до меня откуда-то из темноты, и я слышу, как трещат кусты под ее ногами. Ну, дела! Какие-то чокнутые они тут все, что ли…
Я посидел еще немного, побренчал на гитаре, но никто больше не подходил, и вообще опустело вокруг, видно, в корпус все направились.
И чего это она от меня кинулась?
что-то с отцом творится, я вижу. Он старается быть таким, как всегда, чтоб мы с мамой ничего не заметили, но я-то его знаю, вижу, нервничает он, сигареты стал опять покупать, прячет их у себя, вечером говорит: зайду к Арсению, а сам уйдет в парк и курит. И думает, думает все время о чем-то одном, я вижу.
Это все после приезда Валерия началось, а вернее даже после того письма, что я вместе с газетами принесла. Он его тогда читать не стал, только глянул на конверт и в карман положил. А потом поздно вечером читал, на кухне.
Мы все спать уже легли, а потом я вышла в коридор, вижу: он сидит за кухонным столиком у окна, голову сжал руками, а перед ним листки и конверт. Услышал, что я вышла, листки книгой прикрыл, сделал вид, что читает, а сам грустный такой…
Я не выдержала, подошла к нему сзади, обняла, прижалась щекой. А он погладил меня, поцеловал и говорит:
— Иди, доча, отдыхай, тебе ведь вставать рано.
— А тебе?
— Я еще поработаю немного, ладно?
Он опять погладил мою голову, поцеловал, прижал к себе.
— Ты чего такой? — прошептала я ему на ухо.
— Какой?
— Не знаю… Печальный.
— Ну, это тебе показалось. Устал немного, наверно. Ты иди, спи.
Я ушла, а он еще долго сидел, потом поднялся к Валерию, я слышала, и о чем-то с ним разговаривал.
Я лежал на тахте, крутил потихоньку маг, рассматривал книгу «Природа и люди» про разных там диковинных зверей — я ее на этажерке нашел, и вдруг слышу — стучит кто-то снизу, и голос его слышу.
— Валерий, ты не спишь?
Ясно, что не сплю, магнитофон слышно! Я подошел, поднял крышку.
Извини, — говорит он, — дело одно есть, можно и тебе?
— Можно, — говорю.
Он поднялся, увидел книгу на тахте.
— Ты лежи, — говорит, — отдыхай, а я посижу возле тебя.
Взял стул, поставил рядом с тахтой, сел. Ну, я тоже сел, маг выключил. Сидим мы друг против друга, я его тапочки рассматриваю, он — мою голову. Посидели так.
Тут вот какое дело, — говорит он, — на послезавтра у нас морская прогулка намечена, вдоль берега, на прогулочном теплоходе «Дельфин». Ребят катать будем, если погода не подведет. Ну, а с ними, сам понимаешь как: за каждым в оба глядеть надо, дети все-таки… Так вот я хотел тебя попросить, прими участие, помоги, а? Как ты на это смотришь?
Как я на это смотрю! Дураку ясно, как я на это смотрю, какой же болван откажется по морю покататься. Да только зачем он придумывает всякие воспитательные подходы, будто я не понимаю что к чему.
И я говорю:
— Что ж, это можно. Только неужто у вас провожатых не хватает? Прокатиться, наверно, желающих сколько угодно?
Да, понимаешь, — говорит он, — сколько провожатых не берем, все беспокойно, все душа не на месте. Да и не каждому такое дело доверить можно.
Он Смотрит на меня своим ясным, приветливым взором, его светлые глаза прямо-таки сияние излучают, и я опять вспоминаю, что его называли «Светлашечка».
Спасибо за доверие, — говорю, — только я не совсем понимаю, чем же я его заслужил?
— Ну, это, так сказать, авансом, — улыбается он, — я надеюсь, что ты справишься, не подведешь.
Понятно. Воспитание на доверии. Ну, чистый Макаренко!
— Значит, по этому поводу мы с тобой договорились? Поможешь?
Ладно, — говорю я, чтоб скорей закончить с этим. Насколько я понимаю, он еще что-то припас для меня.
— Ну, вот и хорошо, я рад, что ты согласился. Я уверен, что ты не пожалеешь, — он огляделся, взял гитару — она стояла у стены, — провел пальцами по струнам. — Скажи, ты мог бы подобрать мотив на стихи и спеть под гитару!