Тонкие колышки у Дарида всегда наготове. Первым Дарид прибил вожака, вторым – длинного.
– Брось лук! – крикнул рыжий и упал, просаженный колышком насквозь.
Кто-то кинулся бежать, а кудлатый вырвал из-за кушака топор и бросился на Дарида, но и его Дарид прибил насмерть, как прибивал когда-то волков на Курумовой земле.
Остановился, убрал колышки и стрелялку, отер пот со лба. Шестеро лежали бездыханными. Слабо в них душа держится, зверь и то сильней за жизнь цепляется.
Теперь никто не захочет сводить рощу, рубить на дрова материнские березы, нарушать правила стройной жизни. На том берегу не осталось никого знающего, как можно сюда проплыть, и угрозы миру больше нет.
Мертвецов Дарид свалил в поганую яму на пожрание Мухляку. А куда еще? Тут не ихняя земля, даже права на могилу убитые не имеют. Царства да государства остались на том берегу, а здесь свой мир.
Оставалось дело, о котором Дарид старался не думать. За свою не такую короткую жизнь Дарид ни разу не был на берегу реки, хотя ходу туда меньше получаса. Порой с холма Дарид любовался синеющими далями противоположного берега, но к воде не ходил никогда. Не то чтобы нельзя было выбираться к урезу воды, но Дарид брезговал, потому что там жил Сомпан. Почему так случилось, он и сам не мог сказать, просто некогда маленький Дарид, расспрашивая папеньку о мироустройстве, спросил и о реке. Папенька разъяснил, что река вовсе не река, а граница: на том берегу волшебная страна, где обитают стайные люди. Соваться на тот берег – значит искать себе смерти, а миру гибели. А на берегу и в самой реке владычествует Сомпан, крайний из здешних обитателей. Папенька не сказал бы о нем, если бы любопытный Дарид не спросил, кому принадлежит река. И раз вопрос задан, то папеньке пришлось отвечать. Но помянул папенька речного соседа неохотно и губы покривил так, что навсегда отбил у Дарида охоту иметь дело с Сомпаном.
Однако теперь пришлось идти искать Сомпана.
Сомпан лежал на мелководье, уронив башку на длинные трехпалые руки. Мокрая кожа была пестра, словно щучье брюхо. Ног у Сомпана не было, они срослись в широкий ласт, помогающий хозяину плавать.
«Не человек, а дюгонь», – неприязненно подумал Дарид, хотя дюгоня ни разу не видел и не знал даже, что это такое. Людская память порой выкидывала с ним подобные фокусы.
– Ты зачем на тот берег плавал? – строго спросил Дарид.
Он не ждал ответа, полагая, что Сомпан не людского, а лягушачьего рода, но неожиданно Сомпан проговорил:
– Не твое дело. Захотел и поплыл. Запрета плавать нет.
– Ты людям с того берега к нам дорогу указал.
– Не твое дело, а в чужие дела не мешайся.
– Нельзя туда плавать! Тем более на людей нападать.
– Это кто же мне запретит? – полюбопытствовал Сомпан. – Хочу и буду. А ты убирайся, тут я живу, а не ты.
Когда хозяин гонит, надо уходить. Это одно из главных правил стройной жизни.
– Сейчас уйду, – сказал Дарид и прибил Сомпана к речному песку.
– Ты чо?! – забулькал Сомпан, пытаясь выдрать колышек. – Совсем сдурел?
– Хочу и буду! – мстительно проговорил Дарид, один за другим вгоняя колышки в дряблую Сомпанову плоть. – А ты плавать не будешь.
Обитатель края – это не зверь лесной, его так просто не прибьешь. Отступнику, хоть и хвор был, тоже дюжина кольев потребовалась. Наконец Сомпан прекратил трепыхаться. Дарид ухватил его за ласту и поволок в поганую яму. Мухляк даже всхрюкнул от неожиданного подарка. Ему и прежних не переесть, а тут настоящий житель привалил.
Дарид вернулся на берег, где больше не было хозяина, и никто Дарида не гнал. Нашел лодки, на которых приплыли люди, нагрузил их камнями и затопил неподалеку от берега. Отыскал девку, утопленную Сомпаном. Жалко ее, чем-то она была похожа на березовую красавицу. Потому, наверно, Сомпан и пытался ее украсть. Но делать нечего, пришлось и ее бросить в одну яму к братьям. То-то Мухляку пожива – на много лет вперед!
Все устроил, как следует быть. Стройная жизнь тем и отличается от всякой иной, что все в ней устроено.
Все вроде бы так, а что-то не так.
Принюхался – от рук тянет вонью, словно измазался у Мухляка в его поганой яме. Странно… Когда сваливал туда ободранные волчьи туши, ничего подобного не случилось. Тогда пришел к ручью, отмыл руки от звериной крови – и все. На этот раз ручей не помог. Стойкий смрад пропитал, казалось, самое тело. Дарид тер ладони дресвой и жесткими стеблями хвоща, намазывал мылким илом и размятой кашицей мяуна, потом смывал водой – и сквозь запах мяты пробивалась стервозная вонь. Впервые подумалось: «А у сына отступника, пристрелившего отца, так же несло от рук?» Память ничего не говорила об этом.
Из заречных царств-государств медленно волочилась иссиня-черная облачина. Там громыхало и посверкивало, хотя порывы ветра пока не достигали рощи, в воздухе висело молчаливое ожидание. Вот так же за рекой сгущалась беда, которую Дарид сумел остановить малой кровью, хотя кто скажет, где кончается малая кровь и начинается великая? Шестеро рыбаков, которых сейчас, давясь от жадности, жрет Мухляк, были хорошими людьми и никому не желали зла. Они хотели всего лишь устроить правильную жизнь. Правильную по своим представлениям. Жизнь, в которой не было бы места Дариду с его живой рощей, ворчуну Куруму, чащобе с ее смешливым хозяином – и до нее добрался бы крестьянский топор. Жама, приняв за медведя, подняли бы на рогатину, а поганую яму завалили бы горящим углем – просто так, чтобы ее не было. Так что правильно поступил Дарид, защитил свой край от чужого и накрепко затворил речные ворота. А кто там плохой, кто хороший – не суть важно. Есть только свои и чужие. Своих надо защищать, даже если это мерзейший Мухляк, а чужих бить, хотя сам принадлежишь к людскому роду. В этом не может быть никаких сомнений. Вот только почему от рук воняет убийством?
Первый порыв ветра заставил березы всплеснуть ветвями. Тяжелые капли забарабанили по земле. Дарид не шевельнулся. Ясно же, никакой дождь не смоет скверну.
Слепя глаза, полыхнула молния, следом вторая, и сразу, не дав секундной передышки, грохнул гром. Значит, молнии бьют совсем рядом.
А затем Дарид, вскинувший голову, увидел, как окуталась голубым сиянием вершина бабушки березы. Тяжелый удар опрокинул Дарида, и он не видел, что было дальше.
С трудом поднялся, вскинул взгляд. Стоит бабушка, стоит! И пожара нет, какой пожар под таким дождем… Но ведь была, прямо на его глазах, молния, которую бабушка приняла на себя.
Дарид спотыкаясь кинулся к древнему дереву – и остановился, не веря самому себе. Земля на много шагов вокруг была завалена тяжелыми пластами вершковой коры. Небесная стрела, пройдя по стволу, взорвала кору, раздев тысячелетнюю великаншу. Лето давно перевалило через макушку, но по обнаженному стволу струились потоки сока, смешанного с дождевой водой.
Дарид упал на колени, насколько достало рук, обхватил ствол. Он ничего не говорил, бабушка слышит и так.
– Зачем ты это сделала? Лучше бы молнией убило меня. Все равно я больше никому не нужен. Как я, замаранный, приду к любимой и к нерожденному сыну? А без меня сынок не пропадет, матери березы выкормят его, память предков обучит.
Бабушка молчала, и Дарид знал, что она умирает. И еще он чувствовал, как истекающие из ствола жизненные соки смывают скверну, в которую ему пришлось окунуться. Зачем? Не проще ли было умереть?
Гроза давно ушла. Солнце выглянуло и упало за окоем, затем вновь проснулось для нового дня. Дарид сидел, подперев кулаком неподъемную голову, и не знал, что ему делать. Что вообще можно делать сейчас?
Вот так же у своих горных ворот сидит, уперев голову в кулак, окаменевший Зурайко. О чем может размышлять он?
Рядом объявился Курум. Прежде он в рощу не забегал, но сейчас, видно, удивился, что сосед давно не приходит просить барана, и вот пришел. Посидел немного, сочувственно ворча, потом убежал. Курум не способен долго сидеть на одном месте, он должен бегать.
Дарид сидел, пытаясь понять то, что понять невозможно. Через месяц или чуть больше младенческий крик вернет его к жизни, заставит очнуться. А пока медленно ворочаются мысли в неподъемно тяжелой голове, и ничего из них не следует. Больно в груди, словно усатый жук-древоточец прополз внутрь и грызет сердце.
В сказках человек, когда подвалит беда, идет путем-дорогою и горько плачет. Березы по весне тоже плачут сладкими слезами.
Значит, и ты можешь. Плачь, Дарид, плачь. Полегчает.
Нет слез у Дарида.
Законопослушный
– Суть предъявленного обвинения вам понятна?
– Понятна.
– Признаете ли вы свою вину?
– Нет.
– Слушание по вашему делу состоится двадцать седьмого мая сего года. Вам надлежит в этот день явиться в районное управление внутренних дел к двенадцати ноль-ноль. Оттуда вас отвезут в суд. Дополнительно вам будет прислана повестка. Вам все понятно?
– Да.
– Тогда распишитесь вот здесь.
Беру предложенную ручку. В голове одна мысль: «Зачем расписываться, когда и так все ясно?» Словно отвечая на незаданный вопрос, следователь поясняет:
– Пустая формальность. Положено отбирать расписку, вот и отбираем. Не знаю, с каких пор тянется.
Расписываюсь, получаю пропуск, прощаюсь со следователем и выхожу на улицу. Прежде в такой ситуации меня, закованного в наручники, волокли бы в камеру предварительного заключения, а теперь – зачем? Один укол – и я законопослушен: никуда не сбегу, следствию препятствовать не стану и вину свою, которую еще надо доказать, усугубить никоим образом не смогу. Так зачем камера? Ступай домой, живи, пока ты не признан преступником, ходи на службу, приноси пользу обществу. А двадцать седьмого числа районная Фемида решит, что с тобой делать дальше. Прежде процессы вроде моего тянулись месяцами, а то и годами, а теперь – никакой бюрократии, все происходит быстро. Приговор – и новый укольчик, уже не предварительный.
Домой ехать на метро. Народу много, но терпимо. Давки, такой, что не позволит вбиться в вагон, нет.