Адвокат долго и проникновенно внушал мне что-то. Я не вникал. Ощущение было такое, словно все это не со мной, а меня просто заставляют играть в дурной самодеятельной пьесе. Потом меня привели в зал суда и заперли в клетке, где кроме скамьи не было ничего. Зачем? Ведь ясно же, что я не сбегу, раз я сам сюда пришел, ни на кого не брошусь и не укушу. Но подсудимого запирают – еще одна дань замшелым традициям, давно себя изжившим.
О дальнейшем в памяти почти ничего не осталось. Задавались какие-то вопросы, произносились слова. Никогда не любил детективов – ни литературы, ни тем более кино, – потому не особо прислушивался к происходящему. Потом мне вдруг сказали, что я должен произнести последнее слово.
Наивно, но я по-прежнему надеялся объяснить собравшимся всю нелепость происходящего. Я встал и произнес:
– Меня обвиняют в ужасных вещах. Я не признаю ничего. Может быть, то, о чем здесь говорили, действительно имело место, но это был не я. Сами подумайте, разве я могу сделать такое? Там был совсем другой человек. Его наказывайте, а меня прошу отпустить. Я все сказал. Спасибо за внимание.
Совершенно дурацкая последняя фраза, но не мог же я не поблагодарить собравшихся?
Суд ушел на совещание. Удалился, как принято говорить. Господинчик, назначенный адвокатом, наклонился ко мне и зашептал:
– Что же вы наделали! Вы продемонстрировали типичную психологическую реакцию на исправительный укол. Вы ничего не добились, только ухудшили свое положение. Я же говорил: вы должны каяться и просить о снисхождении…
– Я сказал правду.
Почему-то я думал, что совещаться судейские будут долго, но все закончилось достаточно споро. Всем приказали встать, судья вышел и принялся читать приговор. Читал невразумительной скороговоркой, я разобрал только: «признать виновным» и «приговорить».
Они ничего не поняли!
Прямо в здании суда в служебных помещениях обустроено что-то вроде амбулатории, куда меня и привели. Уложили на топчан, поставили капельницу. В прошлый раз был обычный укол в вену. Почему?
Ответа я не ждал, но медбрат ответил:
– Препарат густой и доза больше. Приходится разбавлять физиологическим раствором.
– Спасибо.
И зачем мне эта ненужная информация?
Локоть перетянули бинтом, велели отдыхать минут пятнадцать. Глупость какая… но ослушаться нельзя, приходится лежать.
Явился следователь. Следствие давно закончено, но я так понимаю, что он будет курировать меня и дальше.
– Распишитесь вот здесь. Эта бумага вам знакома – подписка о невыезде. А это обязательство явиться в госорганы немедленно по получении повестки. Напоминаю, что каждый день, включая выходные и праздничные дни, вы обязаны проверять ваш почтовый ящик на предмет наличия повестки. Как видите, здесь с вас расписки не требуем.
– Скажите, а почему повестка бросается в ящик, а не передается из рук в руки? Бережете нервы сотрудников, чтобы курьеру не приходилось смотреть в глаза подсудимым?
– Вот именно. Многие получатели повестки начинают задавать неудобные вопросы, а что может ответить курьер? Зато с листком бумаги не поспоришь: как говорится, что отпечатано на принтере, то не вырубишь топором.
– Спасибо, я так и думал.
– Раз вопросов больше нет, то вы свободны вплоть до особого распоряжения.
Надо же было так выразиться: «свободны»! После суда и приговора, после слов «признать виновным»…
Тем не менее вопросов больше не было, я попрощался и пошел к себе на квартиру, которая, согласно прописке, считалась моим домом.
Просидел в прострации остаток дня и всю ночь, а утром, проверив ящик, отправился на службу. Лишь у самой конторы вспомнил, что вчера забыл посмотреть, был в зале Валерий Мартович или нет. Оказалось, что был, во всяком случае, он перехватил меня в дверях отдела и сразу повел в свой кабинет.
– Ну что, законник, пиши заявление. Тебе положен оплаченный отпуск, так что изволь отгулять. Приказ я уже подписал, тебе осталось подмахнуть заявление и сбегать в кассу за отпускными. Премиальных, уж извини, не будет: год отработан не полностью.
Шеф был прав, я подписал заявление, получил отпускные и, не заходя в отдел, хотя там в письменном столе оставались кое-какие личные вещи, отправился куда глаза глядят. А куда можно идти в моей ситуации? То, что прежде называлось семьей, мгновенно рассыпалось, едва у меня начались трения с законом, по месту прописки – не дом, а скорее западня. Там я обязан ночевать, а утром просматривать почтовый ящик. Но сидеть там взаперти я не обязан, вчерашнего дня хватило с лихвой.
Оставалось бродить по городу. Занесло даже на проспект Шепилова, где я смог полюбоваться, правда через дорогу, на кафе «Сеньор Помидор». С виду обычное заведение, куда заскакивают перехватить пару горячих бутербродов со стаканом свежевыжатого сока или, как выразился мой случайный знакомый, вдарить по мороженому. День клонился к вечеру, в «Помидоре» было полно народу. А ведь если зайти туда, меня могут принять как героя, будут просить фотку на память, а то и на стене попросят расписаться.
Изображать поп-звезду не было никакой охоты, я даже не стал переходить проспект, посмотрел издали и потопал дальше.
К себе в квартиру вернулся в третьем часу ночи. Я не знал, разрешены ли мне подобные вольности, но раз никто не поставил меня на место – значит, настолько нарушать распорядок дня можно. Я с трудом добрался до постели, а утром едва не проспал явку к почтовому ящику. Впрочем, ящик оказался пуст, в нем не нашлось даже рекламы.
Май стремительно катился к лету. В скверах полыхала сирень, люди в оранжевых жилетках бросили возиться с тюльпанами и принялись высаживать на клумбы бархатцы. Липа и тополь вошли в полный лист. Первая серьезная гроза смыла оставшуюся от зимы соленую пыль, с которой безуспешно пытались справиться поливальные машины. Никогда прежде у меня не было времени, да и особого желания наблюдать буйство выморочной городской весны и приход лета. Теперь появилось и время, и желание, хотя… – вот об этом «хотя» я старался не размышлять.
Каждый день без пяти минут девять я был возле почтового ящика. Вздрагивал при виде рекламных листков, с облегчением спускал их в мусоропровод. Иногда я думал, а что если спуститься вниз пораньше и поглядеть в глаза тому, кто приносит мне эти бумажки, но потом спохватывался, что рекламу разносит случайный человек, за гроши нанятый на должность рекламного агента, а повестку принесет курьер, и нельзя предугадать, в какой день это случится.
Исполнив свой гражданский долг, я порой поднимался в квартиру, чтобы съесть обязательный бутерброд, а порой, если эта обязанность была выполнена ранее, сразу отправлялся на улицу. Сидеть в четырех стенах было невмоготу.
Часам к одиннадцати я пешочком добирался в библиотеку. А куда еще мне идти? Во всех общедоступных местах кишат люди; мне казалось, что они разглядывают меня и все обо мне знают. Наверное, так начинается паранойя. Но мне плевать, пусть начинается. Меня проверяла куча всяких врачей, и все признали меня вменяемым.
Зато в библиотеке никого не волнует мое психическое здоровье. Здесь тихо, каждый погружен в свои мысли. Даже если кто-то из читателей уснет за книгой, на него деликатно не обращают внимания.
Никаких обзоров я больше не составлял, все-таки я в отпуске. Не читал и трудов по пенитенциарной системе. Скучно это и не нужно. Попытался пролистывать романы, но тоже бросил. Надуманные страсти, высосанные из пальца проблемы. Автор наподобие доброго боженьки витает над страницами и все делает по воле своей. В жизни так не бывает, как бы правдоподобно ни выглядело написанное. Книгу про беатризацию, заказанную давным-давно, я тоже не стал читать и вернул ее не раскрыв.
Остановился в конце концов на исторических сочинениях: на жизнеописании людей, которые остались в памяти потомков как ужасные преступники. Леди Макбет, Лукреция Борджиа и ее отец Александр VI, Антонио Сальери и Святополк Окаянный – все они пали жертвой клеветы, а на самом деле не совершали тех злодеяний, что им приписывают. Я вовсе не стремился вписать себя в этот ряд, но горькое удовлетворение от чтения подобных книг получал. И неважно, что на меня никто не клеветал и с точки зрения бесчувственного закона наказание я получил по заслугам.
Май кончился, замелькали долгие июньские дни. Минула самая короткая ночь, когда мне пришлось бродить по набережным между компаний романтически настроенных горожан.
День за днем не приносил ничего нового, и казалось, так будет всегда.
Утром двадцать четвертого числа я, как обычно, едва не проспал. Продрал глаза в девятом часу, быстро оделся, поставил вариться яйца для завтрака, а сам сбежал вниз, вынуть почту. Вытащил напиханные в ящик листки и долго не мог понять, что за странная реклама мне пришла. Стандартный лист бумаги, отпечатанный на принтере текст: «Вам надлежит сегодня, двадцать четвертого июня, к двенадцати ноль-ноль явиться…»
Повестка. Я так надеялся, что хотя бы сегодня ее не будет. Вчера я тоже на это надеялся, и повестка не пришла, а сегодня – вот она.
Медленно поднялся к себе на этаж. Кухня встретила меня клокотанием яиц в кастрюльке. Выключил газ. По расписанию следовало завтракать, но я решил, что сегодня расписание можно и нарушить. Есть не стал, и ничего мне за это не было.
Вышел на улицу. До полудня еще три часа. Масса времени, которое можно потратить на что угодно. Например, дойти до указанного адреса пешком. Последний месяц я очень много хожу пешком. Пошел и на этот раз.
Десятый час, солнце уже высоко и жарит вовсю, но в воздухе еще ощущается утренняя прохлада. Самое лучшее время: рабочий класс уже у станков, белые воротнички схлынули в офисы, время туристов и просто гуляющих еще не наступило. Сейчас бы сесть в поезд, а лучше – в самолет, чтобы земля с высоты казалась лоскутным кадастровым планом. Выйти там, где другая, настоящая жизнь, где можно все начать с нуля. К сожалению, это несбыточные мечты, а в реальности есть белый лист повестки, который я несу, словно флаг капитуляции, не смея даже сложить пополам.