– Стой смирно. Целее будешь.
Машину загнали в кладбищенские ворота, туда же увели шофера и раздетых пассажиров. Управили все к сроку, из-за поворота показалось сразу два таксомотора. К тому времени скелеты исчезли – как сквозь землю провалились. А может быть, и в самом деле провалились, Константин не уследил.
Работа шла дружно, можно сказать – весело. Черепа широко улыбались извечной своей улыбкой, которая так пугает людей нервных. Такси одно за другим выезжали из-за поворота и попадали в ловушку. Распотрошенные машины отгонялись в кладбищенские ворота, где возле церкви имелась стоянка для поповских машин. Растелешенных людей уводили на кладбище. Там царила тишина, не доносилось ни единого крика.
– Куда их? – спросил Константин, прятавшийся в канаве, чтобы не попасть на глаза коллегам.
– Там у нас есть пара склепов, сухих, просторных. Пусть пока посидят. Вернем им деньги, документы, ключи. Рассядутся по машинам и поедут домой.
Несколько раз зарево фар показывалось с другой стороны. Тогда дерево махом сдвигали на обочину, а вся армия скелетов пряталась. Туда такси проезжало свободно, а на обратном пути его останавливали.
Постепенно движение затихло, праздник в ресторане кончился. Полсотни деловых костюмов, мужских и женских, перешли в собственность обитателей кладбища.
– Спасибо тебе! – обратился старший скелет к Косте. – Держи свой костюмчик. Заслужил!
– Оставь себе, – сказал Костя. – Все равно он казенный. А я потихоньку к остальным сотрудникам присоединюсь. Нехорошо отрываться от коллектива… – Константин оглядел себя: – Маечка, семейные трусы до колена… А что, вполне прилично. Такой у нас теперь дресс-код.
Людоед
Леня родился людоедом. Окружающие знали это и сторонились опасного мальчика. Еще в роддоме все мамы лежали в палате вместе с детьми и кормили их грудью, а Леня был на искусственном вскармливании и лежал отдельно от матери.
– Вы же не хотите, чтобы он искусал вам грудь… – отвечала доктор на мамины вопросы.
Когда маму с Леней выписали домой, мама, вопреки врачебным указаниям, начала кормить сына грудью, и, хотя зубки у Лени были остренькие, маму он не искусал. Людоеды, даже новорожденные, понимают, кого можно грызть, а кого – нет.
В ясли, а потом в детский сад Леню не взяли.
– Я не могу допустить, чтобы кто-то из детей погиб, – сказала заведующая, и ее можно понять.
Леня рос тихим, домашним мальчиком, но при этом не слишком балованным.
Когда пришла пора идти в первый класс, Леника хотели направить в спецшколу, где учатся дети с отклонениями в развитии. Как мама ни сопротивлялась, учебные тетки оставались непреклонны: «В специальном заведении ребенок окажется под присмотром, и вам же самой будет спокойнее».
Спокойней маме не стало. Она уволилась с работы, продала квартиру и уехала вместе с сыном в маленький районный городок, где никто ее не знал и даже подозревать не мог об опасных особенностях мальчика. Леню приняли в первый класс самой обычной школы. Медосмотр он прошел без затруднений, как раз в это время у него начали выпадать молочные зубы, и никто не обратил внимания на щербатый рот.
Трудно вписаться в коллектив домашнему ребенку, дня не ходившему в дошкольное учреждение. Шум, гам, толкотня, а Леник привык к спокойствию и размеренной жизни. Никогда ему не приходилось играть и тем более враждовать со сверстниками. Мама испытывала такой ужас при мысли, что Леня может с кем-то подраться, что отсвет этого ужаса осенял и Леню. Не только злые мальчишеские драки, но даже обычная возня, выяснение, кто кого сборет, казались ему невозможными.
Такая особенность не могла пройти мимо внимания драчливых провинциальных мальчишек. Леню начали не бить, – какой интерес бить того, кто даже сдачи дать не способен? – а поколачивать, просто так, для порядка.
Леня стоически терпел пинки, толчки и подножки. До зуботычин дело, по счастью, не доходило. По счастью для обидчиков: реакция у Лени была нечеловеческая, и зубы могли быть пущены в ход совершенно неосознанно. Внешне выросшие постоянные зубы ничем не выделялись, так что до поры никто не подозревал о силе этих зубов.
Учился Леня хорошо, а по меркам провинциальной школы так даже отлично. И эта, казалось бы, невинная особенность принесла ему первые серьезные неприятности. Колька Пинтюхов, двоечник и задира, по два года сидевший едва ли не в каждом классе, наложил лапу на хорошиста Леню, требуя, чтобы тот делал за него уроки, писал контрольные и вообще всячески облегчал великовозрастному обормоту школьное существование. В обмен не предлагалось ни дружбы, ни приятельства: Колька полагал, что достаточно угрозы кулачной расправы, ибо кулак у него был велик и по-взрослому волосат. Оказалось, что недостаточно. Домашку Леня давал списывать безропотно, во время диктантов писал, изогнувшись крендебобелем, чтобы Кольке было удобнее подглядывать в его тетрадь, но в тот раз случилась самостоялка по математике, для которой педагогесса по кличке Алгебра не поленилась составить несколько вариантов, так что каждый получил свой листок с заданием. Кольке пришлось сдавать пустую тетрадку, и это привело его в бешенство.
Во время перемены, когда Леня мирно сидел на подоконнике, к нему вразвалку приблизился Колька.
– Я те чо говорил?
– Ну, говорил…
– А ты чо сделал?
– Я свой вариант еле успел решить, – пояснил Леник.
– Меня твой вариант не колышет. Мне не сделал – получи по мордасам.
Ударил Колька хлестко, без размаха. Бил не в зубы, а в глаз, но и это не слишком его выручило. Леник успел увернуться, и Колькин кулак со всей дури въехал в оконное стекло. С громким звоном посыпались осколки – звук, на который всякий педагог реагирует самым решительным образом. Большой кусок стекла мазанул Кольке по запястью, и, хотя вены остались целы, кровь хлынула обильно.
– Ты чо наделал?!. – заорал Колька, с ужасом глядя на окровавленную кисть.
С пальцев часто капало, на пол и подоконник натекли красные лужицы. Леня, перемазавшись в крови, спрыгнул с подоконника.
– Не я же тебя бил. Ты сам ударил…
Подбежала дежурная учительница. Не слушая ничьих объяснений, ухватила Кольку за рукав, потащила в медицинский кабинет перевязывать.
Леник растерянно глянул на ладонь, вымазанную в крови, рефлекторно лизнул, как слизывал собственную кровь, если случалось пораниться. Своя кровь не вызывала у него никаких особенных чувств, а вот Колькина кровь, сладковатая и одновременно соленая, оказалась непредставимо вкусной. Прямо хоть становись на четвереньки и слизывай с пола красные разводы.
Перевязанного Кольку увезли в больницу. Объяснений его никто не слушал: и без того ясно, кто виноват и в раскоканном стекле, и в пораненном запястье. Не спрашивали объяснений и у Лени. А вот самому Леониду было тяжко. Притягательный вкус чужой крови преследовал его ежеминутно.
Маме Леня ничего не сказал, и она единственная жила эти дни спокойно.
В больнице Кольке наложили швы и в тот же день выписали домой. Пользуясь немощным положением, Колька две недели мотал школу, да и потом, пока не сняли последний шов, на уроках ничего не писал, лишь нянькал больную руку.
В классе Леня пересел на другую парту, чтобы не сидеть рядом со съедобным недругом. Увидав такое, Колька презрительно искривил губы и процедил:
– Все, гаденыш, тебе не жить. Можешь сразу выбирать место на кладбище.
Леня не вслушивался в слова. Он вспоминал дивный вкус дурака Кольки. С неожиданной ясностью он осознал: если Колька нападет на него, он немедленно вонзит в него зубы, и это будет чудесно.
«Драться, кусаться, царапаться» – в этой полупрезрительной триаде, описывающей бестолковую ребяческую драку, для Леонида стал важен второй пункт. Драться ему по-прежнему не хотелось, а вот кусаться – очень.
Должно быть, Колька почуял что-то шакальим чутьем, потому что, ничего не добавив к своей угрозе, быстро ушел.
Жизнь пошла прежним порядком, только теперь Леня перестал прогибаться перед Колькой. Другим пацанам он с готовностью подсказывал на уроках и давал списывать, но Колька Пинтюхов прочно попал у него в черный список. Колька исходил на пену и лелеял планы мести.
– Думаешь, один раз повезло – всю жизнь козырем будешь ходить? Погоди, у меня рука заживет – у тебя заболит.
Леня молчал и ждал. У Кольки давно сняты швы с порезанной руки, а обещанная месть медлит.
Между тем мальчишки в школе прекратили по мелочам приставать к Лене. Вроде бы ничего в его поведении не изменилось, но одноклассники почувствовали в нем силу, хотя и не понимали ее природу. А Колька к тому же не знал ее пределов и потому решился напасть.
Ноябрьским вечером Леня возвращался со спевки хора. Не то чтобы он сильно любил петь, но маме очень хотелось, чтобы сын увлекался чем-нибудь безобидным, и Леня послушно посещал занятия, где распевал «Я фотограф лучший в мире» и другие скучные песенки, которые так нравятся учительницам музыки. К тайному Лениному удовольствию, голос у него начал ломаться, так что на хор оставалось ходить недолго.
Ноябрьские вечера темны, но Леня, отлично видевший в темноте, предпочитал сокращать дорогу, проходя задворками мимо огородов, которых в городке было более чем достаточно. Там его и поджидал Колька Пинтюх с тремя корешами, которые не так часто второгодничали, как Колька, уже расплевались с девятилеткой и были сброшены в местную путягу.
– Ну что, сучонок, допрыгался? – приветствовал Колька врага.
– Четверо на одного? – Лене совершенно не было страшно, незабываемый вкус крови затмевал все чувства.
– А мы с тобой не силами меряться пришли. Мы тебя убивать будем.
Один из путяжников поудобнее перехватил штакетину, выдранную из забора. Ржавые гвозди, торчащие из штакетины, веско подтверждали правоту Колькиных слов.
– Интересно было бы узнать: за что? – в голосе жертвы было мало мольбы, а в основном – презрение.
– Было бы за что, вовсе бы убили, – невпопад ответил Колька.