– Убивать будете? – хрипло спросил он.
– Вот еще… Мы тебя сейчас и вовсе развяжем, а дальше ты сам пойдешь. Сюда тебя привели, чтобы ты убедился – назад тебе дороги нет. Это ведь из ваших кто-то?
– Из наших. Тилка это, гад проклятый. Он меня старше на год и бил всегда. И девчонкам прохода не давал, и даже с матерями дрался. Не слушал никого, думал, он самый умный. Вот его и выгнали, давно уже.
– Понятно. А ты, значит, паинька, весь из себя хороший. Ни с кем никогда не дрался…
– А чего они…
– Тихо, тихо… Тебе слова не давали и веревки покуда не развязали. Я тебя прежде не видел, а все про тебя знаю. У матерей еду воровал?
– Так ведь жрать охота.
– Жрать ты мастер, это верно. Такого, как ты, легче убить, чем прокормить. Девчонок бил?
– Это чтобы не зазнавались…
– Ври кому другому, а мне не смей. Матери грубил, не слушался?
– А чего она командует, словно маленьким?
– Это ты правильно сказал. Ты теперь большой, вот и живи сам, как знаешь. Никто тобой не командует, никому ты не нужен. Хочешь – ложись тут рядом с Тилкой и помирай. Хочешь – что хочешь делай. Матери тебя выгнали, им до тебя больше дела нет. Да и нам ты не больно нужен; веревку только заберу – и ступай себе к моховым тараканам.
Веревку Клах распутывал тщательно, не торопясь, хотя мог и просто перерезать. Но не резал, показывая, что веревка – вещь нужная и зря ее портить не следует. А связанный может и подождать.
Мальчишка стоял смирно, только лицо кривилось в безнадежных попытках сдержать слезы. Потом он, так и не дождавшись, пока Клах распутает узы, опустился в мох и заплакал.
– Чего ревешь? – спросил Клах. – Раньше надо было думать. Вел бы себя как следует, никто бы тебя не выгнал.
– Вы меня теперь тоже прогоните?..
– А это мы поглядим… – Клах наконец распустил неподатливый узел и принялся сматывать веревку. – Нам с товарищем подпасок нужен. Видишь, телят сколько? Вдвоем умаешься бегать. Работать станешь – возьмем к себе.
– Я… Я стану! Я умею с телятами!
– Раз умеешь, то гуртуй их плотней и пошли во-он туда! Видишь, где сопочка виднеется.
– Так это же от берега, это же в Прорву!
– Мы тебя не спрашивать взяли, а дело выполнять. Сказано в Прорву гнать, вот и гони. На веревку твою заместо кнута.
Мальчишка споро смотал лишек веревки и щелкнул оставшимся концом так, что и у Клаха такого хлопка не получалось.
– Эй, шалые, пошли-пошли! Неча прохлажаться!
Телята, расползшиеся кто куда, сразу сгруппировались и дружно принялись месить копытами мох.
Дорога была только что разведана, и потому шли ходом, не опасаясь ни промоин, ни тараканьих гнезд, ни просто топкого места, так что к полудню на горизонте четко обозначился лесистый остров. Вот только лесистым его назвать язык не поворачивался. Деревья там если и оставались, то поваленные и изломанные, словно растопочная щепа. Нутро холма разверзлось, мутно-желтое облако колыхалось над вершиной. Утренний ветер давно стих, но можно было представить, как неведомая напасть плывет в сторону селения, чтобы рухнуть на головы людей.
– Что это? – тихо спросил Нарти. Почему-то он не хотел, чтобы мальчишка слышал его вопрос и видел, что один из проводников столкнулся с чем-то небывалым и не понимает происходящего.
– Не знаю, – спокойно отвечал Клах. – Тут много всяких диковинных вещей, а у нас слишком мало времени и сил, чтобы впустую совать нос в опасные места. Обходить будем с наветренной стороны. А в остальном… ты же знаешь, что иногда из Прорвы приносит насекомую падень, иногда – вонючие тучи. Быть может, так они и образуются. Вернемся домой – расскажешь об этом старикам и новым проводникам, конечно…
– Эй! – крикнул Нарти мальчишке. – Забирай правее! Видишь, там папуха какая? Обходить будем.
– Шевелись, негоды! – заорал мальчишка, щелкая кнутом, который уступил ему Клах. – Тряси боками!
Телята перешли на судорожный галоп.
– Куда, тварь шатущая? Не отставать!
И когда только парню голос вернулся? Ведь утром сипел, сорвавши.
– Ловко ты их, – похвалил Нарти.
– А с ними иначе нельзя. Это ж гады страшенные. Недоглядишь – удрать норовят, меж собой дерутся, а ежели к телкам пролезут, так форменный разбой начинается. Хорошо рогов толковых у них не выросло, а то бы и сами перекалечились, и других перебодали. А ежели их кнутом промеж ног ожечь, чтобы по яйцам, так они посмирнее становятся.
– Тебя бы в свое время кнутом промеж ног ожечь, – сказал Нарти и не договорил фразу, ошарашенный простой мыслью: ведь стадо, идущее на тот берег Прорвы, – это сплошь молодые бычки, которых тоже выгнали из женского селения.
Шли до самой темноты, до той поры, пока усталые бычки не начали ложиться прямо в мох, не обращая внимания на крики и удары бича. Укрывища делать не стали: и некогда, да и незачем постороннему знать, как проводники согреваются, когда идут через Прорву. Опять же, уляжется какое-нибудь теля поздоровее прямо на головы спящим в укрывище – что тогда? На ночлег устроились просто: влезли в самую середину стада и улеглись, плотно прижавшись к теплому бычиному боку. Ледяными ночами на дальних выпасах пастушата именно так спасались от холода.
Мальчишку Нарти уложил рядом с собой. Была в душе опаска, что тот убредет ночью незнамо куда. Покуда парню не дали нового имени, от него всего можно ожидать.
Проснулся оттого, что почувствовал, как сжавшийся в комок мальчишка молча плачет.
– Что нюни распустил?
– К маме хочу, – сквозь всхлип ответил мальчишка.
– Забудь! – шепотом прикрикнул Нарти. – Там ты отрезанный ломоть. Если и было там что, то все равно что и не было. Теперь думай, как дальше жить.
– В Прорве?
– Нет. На том берегу.
– Там плохие люди живут, это все знают.
– Зато ты хороший, приятно посмотреть. Хороших из дома не выгоняют. А не хочешь к нам – к тараканам иди или в дымную папуху.
– Там что, действительно гриб растет?
– Где? – не понял Нарти.
– Папуха это же гриб такой. Его ногой поддашь – из него желтый дым поднимается.
– Во-во! Тут тоже дым желтый. Потому я и сказал, что папуха. А что там на самом деле, люди не знают. Никто там не был, а если и ходил кто, то назад не вернулся и ничего не рассказал. А ты, коли охота, сбегай погляди. У нас свобода…
– Я не хочу.
– Тогда спи. Завтра день трудный, поблажек не жди.
День действительно выдался тяжелый, хотя и однообразный до крайности. Шли и шли, остановившись лишь один раз у чистой промоины, чтобы напоить бычков. Парень носился как угорелый, стараясь заработать одобрительный взгляд проводников. Нарти и Клах, переложив на подпаска основную работу, даже находили время перекинуться парой фраз:
– Ничего парнишка-то. Я думал, нам малолетнее чудовище дадут.
– А он и есть – ничего. Ему здесь выкобениваться не перед кем, вот он и успокоился. А то бы выдал пенок, да таких, что ты его первый выгнал бы куда подальше. Они в этом возрасте все такие. Матерям с ними не управиться, вот и гонят с глаз долой – кого на смерть, кого к нам, в мужской поселок.
– Я правильно понял, что бычков они тоже выгнали?
– Правильно. Ты представь, что произойдет, когда этакое стадо беситься начнет…
– А у нас что же, они не бесятся?
Клах усмехнулся.
– Вот мы их сейчас пригоним – и пастухи почти всех бычков под нож пустят. Два десятка быками оставят, а остальных кастрируют. И станут вместо быков тихие и спокойные волы. А те, у которых естество сохранится, от сверстников будут отдельно: их в стадо к старым волам определят. У них не побалуешь.
– А что ж матери сами подросших бычков не скопят?.. – начал было Нарти и удивился, видя, как Клах замахал руками.
– Об этом и думать забудь! И чтобы ни полусловом, ни намеком не подсказал матерям такую мысль. Сам думай: начнут они бычков скопить, будут все стадо оставлять себе. У них будет много мяса, а у нас только то, что охотники добудут. Это еще не беда – проживем. А вот то, что нам пахать будет не на чем, ведь волы у матерей останутся. А раз волы там, то и пахота там. Только старухам землю орать несподручно – сила не берет. Значит, займутся этим молодые женщины, те, которых даже от проводников прячут. Но такая работа все равно не для женских рук, и будут у молодых матерей вместо детишек выкидыши и пупочная грыжа.
Клах прервал рассказ, заорал на отстающего бычка и удачно саданул ему веревкой по тем органам, которые бычку вскоре предстоит потерять.
Родной берег был уже виден и ощутимо приближался, когда Клах скомандовал становиться на ночевку. И тут же, не дожидаясь расспросов, пояснил:
– Домой надо возвращаться рано утром, потому что мужчины захотят немедленно бежать на женскую сторону. И удержать их будет невозможно. А на ночь глядя куда они побегут? Пропадут все – и дело с концом. Да и я устал, надо напоследок отдохнуть.
Какой уж отдых в Прорве… но все-таки лучше, чем ничего.
Убегавшийся мальчишка повалился в мох и немедля уснул, так что Нарти пришлось на руках переносить его под бок лежащему бычку, где парнишке не страшен будет утренний мороз.
Сами проводники на этот раз устроились подальше от мальчишки, чтобы поговорить без помех. Если подпасок сбежит в эту ночь, то сам же будет виноват. А со стадом в последний день двое проводников как-нибудь справятся; свой берег уже видать.
– Все запомнил, что я рассказал? – спросил Клах, когда они устроились между мерно дышащими бычками.
– Запомнил.
– А понял все?
– Старался понять.
– Теперь слушай остальное. Если таких мальчишек, как наш пастух, в женском селении оставлять, они беситься начинают. Не потому, что они плохие, а из-за женского запаха. Он им головы мутит. У зверей такое тоже есть, ты должен знать.
– Я знаю. Я и волчью свадьбу видел, и глухариный ток, и олений гон… Самцы за звериных матерей бьются, иной раз смертным боем.
– Вот именно. Только у диких зверей гон раз в году бывает, а у людей он всегда. Если не развести мужчин и женщин по разные стороны Прорвы, то мужчины всех перебьют, а в первую очередь – себя самих. А так – женского запаха нет, значит, жить можно. Ну а материнское селение раз в год нашествие женихов выдержит.