– Милая, звать-то как?
Боялся услышать «Аша», но пронесло.
– Так и зови – Милаша. Мне нравится.
«Дзин-таян!» – звон в висках. «Бум!» – кровь в висках.
Помалу, помалу от танцульки в сторону, туда, где соловей вьет свое соло, воспевая радости кустотерапии.
Притянул красавушку к себе, окунулся в волосы, где у виска колотилась жилка.
– Милая…
Та засмеялась потаенно, прижалась лицом к Кирееву плечу, пряча губы.
И хорошо, и славно… не все же сразу.
Руку под блузку, будто случайно, но по-хозяйски. Грудяшка ткнулась любопытным носиком в ладонь. Сжал слегка: «Здравствуй…»
Шагнул с поворотом, словно танцуя, а на деле прикидывая, куда уложить Милашу, чтобы обоим комфортно и зря не марать тонкую бязь. Для таких случаев, даже если вечер духмяно-тепл, на гулянку полагается надевать пиджак, желательно двубортный. Мало ли что немодно и жарко, зато так удобно на нем любящей паре. Парню в общем-то все равно, но ведь надо и о девушке подумать. А у Кирея, или там Антона, пиджака не случилось. Вот и выбирай теперь место помягче.
Местечко попалось на удивление. Обычно бывает или мягко, или сухо, а тут – обе благодати разом, да еще и чисто, как в супружеской постели прежде первой ночи. Шелковистая куделя мягко пружинит, загибаясь чашей, стенки упруго вздрагивают, грозя сойтись над головой, отрезать внешний мир. Тут чем ни занят, а озадачишься…
– Что это?
– Это наше гнездышко. Мы тут одни.
– Какое гнездышко? Зачем? Откуда оно?
Экая прорва вопросов, на все по порядку отвечать – языка не хватит.
– Гнездышко наше. Для любви и семейной жизни. Я его сплела, ожидая, пока ты придешь.
…для семейной жизни… – надо же так сказануть! У Кирея сразу настроение любовное перегорело, ощутил себя Антоном.
– А назад-то как?
– Я потом выход прогрызу. Для себя и детишек. А тебе – зачем? Тебе отсюда выходить не надо, тебе надо детишек кормить. И меня немножечко.
Лицо Милаши призывно белеет во мраке, бязевая блузка скомканная валяется в стороне. Но Антону уже неинтересно: кокон, в который их упаковывают, кажется важнее.
– Какие детишки? Я не хочу никаких детишков!
– Ну, как же – не хочу? А за сиськи кто хватал?
Что тут ответишь? С тобой, мол, поразвлекаться хотел, кустотерапией подзаняться, а настоящее – там и с другой?.. Поздновато, однако: паутинные стенки почти сомкнулись, лишь музыка бесполых парней доносится чуть слышно: «Дзин-таян! Арахчука гаструбал! Понимай, кому есть чем». А если человек что безмозглая литавра – ни бум-бум? Вернее, «бум-бум», но слишком поздно? Потерявши голову, по мозгам не плачут.
– Выпусти меня отсюда! Я не хочу!
Милашина теплая ладошка гладит по груди.
– Успокойся, родимый. Я же о тебе забочусь. Мне самой так мало нужно… Я и семя из тебя добыть могу без проблем, и все остальное, потом, чтобы детишков кормить. Но ведь надо и о тебе подумать, чтобы тебе было хорошо. Иди ко мне, тогда ты и не заметишь ничего. С любовью и умирать сладко.
От таких успокоений Антон задергался, стараясь освободиться и бежать. Куда там… хорошая паутина прочней стали.
– Пусти! Я не хочу! У меня дела… дома свекла на огне выкипает!
– Милый, да разве можно сравнивать свеклу и любовь?
– Можно!.. Нужно! Пусти!.. Свекла сгорит!
Порой выплескиваются из души такие слова, перед которыми ничто не устоит, будь то сталь, паутина или любовь.
Стайерскую дистанцию до безопасного окна Антон промахал спринтерски. Внутренне содрогнувшись, задернул занавесочную бязь, кинулся к плите. Свекла пузырилась в последних каплях недовыкипевшего отвара. Антон закрутил газ, обжигаясь, сожрал пересоленный корнеплод. После третьей свеклины слегка отпустило, стало можно жить. Антон добрался до постели и задрых мертвым сном.
Утро выдалось отвратительным. Если прежде занавесочки бесили безотчетно, то теперь за их бязевой сущностью мерещились ждущие Милашины сиси.
Книжка скучала на столе. Никакой полураздетой прелестницы на обложке не было, и это успокаивало. Не то чтобы очень сильно, но лучше ничего, чем что-то. Впрочем, две надписи на синем фоне оставались. Покрупней: «Аша» – и помельче: «Кирей Антонов».
Антона передернуло. Нет уж, хватит, покирял он славно, по гроб жизни не забыть. Хотя кирял он позавчера и огреб дрекольем по бокам. Книжку, кстати, в первый день и вовсе не читал. Раскрыл, невидящим глазом скользнул по длинным строкам, плюнул и отправился на поиски приключений. И сыскал – парни с дубинками небось до сих пор его караулят, если их не перехватила жаждущая любви Милаша.
Итак, позавчера Кирей кирял, а вчера любовь крутил. Это чтобы не употреблять емких, но неодобряемых слов.
Зато сегодня Кирей под обложкой посидит, а Антон будет свеклу варить. Занятие смиренное и душеполезное.
Самодовольное большинство варит свеклу в кожуре, опасаясь, что иначе свекла выварится. И при этом крупные свеклины безо всякой опаски разрезаются пополам! Нет уж, свеклу надо чистить. Ту, что покрупней, нарезать на приличные куски и лишь затем варить. Когда закипит – добавить уксуса, а еще через десять минут – соли. Часть бетаина перейдет в отвар, придав ему замечательный ярко-свекольный цвет. На этом отваре готовят холодный борщ, его добавляют в винегрет, а нет – так просто пьют. Бетаин окрашивает мочу в алый цвет, но не эта интимная подробность главная. Главное, что у пациента, регулярно пьющего свекольный отвар, камней в почках и мочевом пузыре не бывает по определению. Антона Киреева проблемы мочекаменной болезни изрядно волновали, поэтому он всегда чистил свеклу, прежде чем поставить на огонь.
Свекла готовилась закипеть, бетаин щедро экстрагировался водной фазой и ждал уксусной кислоты. Вообще-то бетаин является индикатором, свекольно-красный цвет у него только в кислой среде. Попробуйте отварить очищенную свеклу с содой – получите буро-зеленую гадость, от которой кроме вреда никакой пользы. Антон Киреев пользы своей упускать не желал и готовился ко благовремени влить уксус.
Но покуда не наступил предназначенный миг, приходилось ждать, бросая нетерпеливые взгляды то на уксусную бутылку, то на сочинение Кирея Антонова. С чего-то вспомнилось, что читать книжку предлагалось задом наперед. Как это будет?.. Антон – Нотка… вишь, как музыкально, это тебе не «дзин-таян». А вот Аша, с какой стороны ни читай, так Ашей и останется. Надо же…
Но в целом, как ни крути, фигня получится, если взад-пятки читать.
Антон отставил уксус, наугад раскрыл покетбук, не глядя ткнул пальцем и принялся сосредоточенно переворачивать написанное:
– …гнев, лезу в бой…
Озадаченно потряс головой, как бы проверяя, не бренчит ли там нечто постороннее. Внутри не бренчало, и Кирей продолжил обратное чтение, ведя по строке пальцем:
– Ропот в лад: больно! Он лоб дал в топор!
Ухнуло, грохнуло снаружи, бабахнуло, взвыло не то сиреной, не то издыхающим динозавром. Сквозь пролом в стене вперся свирепый мужик, увешанный немыслимым арсеналом. Бешеный взгляд скользнул по Кирею.
– Сон в нос?
Такова была сила взгляда, что Кирей уставно вытянулся.
– Никак нет! Свеклу варю!
– Тут такое творится, а он кухарничает! Приказ: держаться до подхода наших. Кнат перепускай, а атохеп бомби, чтобы ни один не проскочил!
– Чем бомбить? Свеклой?
– Идиот, отойди!
Мордоворот схватил ножик, которым Антон чистил свеклу, взвесил на руке и метнул в пролом. Там грохнуло, затрещало, рушась. Пролом затянуло дымом и пылью. Вращаясь, словно вертолетная лопасть, ножик вернулся из разрушительного полета и лег в хозяйскую руку.
– Чем худ? Ух, меч!
– Я так не умею! – на последних остатках воли сопротивлялось то, что еще ощущало себя Антоном Киреевым.
Мордоворота перекосило.
– У, кару дураку! На, титан!
Страшенное стрелялище, кинутое бугристой рукой, полетело в физиономию Антона. Кирей успел перехватить убийственную машину и, кажется, даже каблуками прищелкнул. Затем, теряя тапочки, метнулся к пролому. Покетбук – или отныне то был кубтекоп? – затерялся на столе. Серебряная готика заголовка сообщала, что роман «Аша» принадлежит перу Кирея Антонова. Мускулистый десантник с обложки мрачно глядел в потолок, откуда не ожидалось ничего хорошего.
Свекла призывно булькала на плите, но уксуса в нее никто не доливал.
Кирей из-под ладони оглядел белый свет. Словно не мирный гражданин, а картина Васнецова: как Илья Муромец, окрест озирает, как Сивка-Бурка, копытами в землю уперся и, случись что, готов в галоп – хоть туда, хоть отсюдова.
А «что» уже началось: поселок разбит вдребезги, будто варварский сандалик прошелся по куличам в песочнице. Суматоха, крики, детишки плачут, не иначе – Милашины. И рокот: глухой, загоризонтный. Там ворочается железное туловище войны, бесцельно отрыгивая идущие в бой легионы.
Пора действовать.
Залег в прилучившуюся воронку, профессионально выставив сопло стрелялища. И немедленно из-за развалин неприцельно загрохотала очередь, вырубившая кирпичную крошку из ближайшей стены. Был бы упакован по форме: на треть в латы, на две трети голышом, – до крови иссекло бы незакрытые места. А так спасла фланелевая курточка и пижамные брюки: больно, конечно, но терпеть можно.
В отместку что-то нажал на плазменном агрегате, стрелялище громкнуло, в развалинах вздулся взрыв, перед самым носом Кирея, пятная кирпич свекольными пятнами, неаппетитно шмякнулось нечто анатомическое.
– У-ду-ду-ду-ду! – сказали из-за развалин.
– Пуп! – ответило стрелялище.
Опять брызнуло свеклой, за развалинами принялись вопить:
– …а-А!.. – и снова по нарастающей: —…а-АА!!!
Очень кинематографично.
– Пуп!
Шлеп!.. Тьфу, мерзость… что у них там, кишкомет установлен?
Стрельба с той стороны прекратилась. Перегруппировываются или же подтягивают тяжелую технику. Сейчас вломят. Интересно, а стрелялище – тяжелая техника или не очень? Антону доктор запретил поднимать больше трех килограмм. У белохалатников хобби такое: как увидят здорового человека, так сразу – таблетки пожизненно и запрет на поднятие тяжестей. Стрелялище весит не меньше пятнадцати килограммов, значит, обслуживать его надо впятером.