Уже у самой деревни Стас встретил Ваньку. Не старый еще мужик, только разменявший полтинник, был законченным алкоголиком. Вроде бы он работал где-то и как-то, особенно в советское время, но в основном пил. Когда бывало пропито все и голод подходил вплотную, Ванька шел к бабкам, которые все доводились ему какой-то родней, глядел жалостно и говорил: «Крестная, покорми. Жрать охота». И старухи кормили. Не бросать же родную кровь на голодную смерть.
Когда телега поравнялась с Ванькой, тот с ходу вспрыгнул на нее, усевшись с краю.
– Сигарет привез?
– Ты, Ваня, сдурел? Какие сигареты? Слово такое забудь.
– Что же, там в магазинах сигарет не осталось? Сигареты всегда есть.
– Там магазинов не осталось, одна барахолка. А ты ничего на обмен не давал.
– Я крестную просил, чтобы она дала…
– Так я ей и привез: гвоздей крышу чинить и отрез на платье.
– А водки? Я без водки на крышу не полезу.
– Водки там тоже нет, ни за какие деньги, ни за что в обмен. Год назад бывала, а сейчас кончилась.
– Да необязательно заводской. Мне все сойдет: самогон, денатурат, омывайка автомобильная.
– Нету, – злорадно сказал Стас. – А и было бы, я бы не привез. Я человек неверующий, но греха на душу не возьму. Мало, что ли, народу суррогатами потравилось? И потом, ты же хвастал, что у тебя аппарат есть. Что же сам не гонишь?
– Сахар где брать? – уныло спросил Ванька.
– Ну, брат, ты сказанул. Сахар на такие дела переводить. Вон в этом году по заброшенным садам яблока дички сколько пропало. Тонны! И сейчас догнивает. Сушить уже нельзя, а на самогонку – самое то. Что ж ты не гонишь?
– С яблок брага кислая. И гнать с нее замаешься.
– Ну, тогда жди, пока тебя кто-нибудь на халяву угостит, из тех, кому не лень с кальвадосом возиться.
– У них допросишься… У Елиных вон все есть: и самогонка, и самосад, – так ведь не дают!
– Елины тебе семена махорки давали, что же ты не посадил?
– Я сажал… – тоном законченного двоечника протянул Ванька. – Так выкурил все еще весной.
В самом деле, едва появились на грядке первые ростки табака, Ванька принялся драть их и, даже не высушив, крутить цигарки, пока не стравил весь будущий урожай.
– Не сумел до осени дотерпеть – значит, ты сам себе злобный Буратино, – с усмешкой постановил Стас. – Сиди без курева.
Стас раздал старухам гвозди, отдал Анне веревку – навязывать недавно заведенную и еще не привыкшую к новому месту корову, оделил всех отрезами цветастого ситца. Все это время Ванька сидел на краю телеги и ныл.
– Распряжешь Малыша и поставишь в конюшню, – велел Стас.
– Не буду!.. – истерически завизжал Ванька. – Я курить хочу!
За Ванькой водилось такое: молчать, молчать, а потом устроить ореж с хриплым визгом и брызганьем слюной, приличным разве что обезьяне.
Стас пожал плечами и свернул в сторону конюшни. Конюшня была еще совхозная, рассчитанная на двадцать лошадей. Последние годы в ней стоял один Малыш, а недавно появилась Звездочка – жеребая кобыла, которую, учитывая ее положение, освобождали от тяжелой работы.
Телегу Стас загнал под навес, Малыша поставил в стойло неподалеку от Звездочки. Слегка успокоившийся Ванька, жалобно матерясь, взял ведра и поплелся к кипеню за водой. Поить лошадей и задавать им корм было его святой обязанностью, и Ванька понимал, что здесь ему послаблений не будет.
Уже темнело, когда Стас наконец оказался дома. Без электричества жить приходилось по солнцу, осенью и зимой едва не впадая в спячку, весной вообще забывая, что такое сон. Стас затопил плиту, поставил чайник. Когда тот закипел, кинул горсть брусники и веточку мелиссы. Собственного хозяйства у Стаса практически не было, один огород. Скотины он не держал никакой, но жил богато: все-таки единственный ходок в анклаве. Картошку жарил, нарезая тоненькими ломтиками сало, травяной чай пил с медом. Сейчас в анклаве было уже четверо пасечников, и дело это расширялось, поскольку сахара было взять неоткуда. Коровы пока были у немногих, а свиней держали все, кто был в силе. С Покрова и до самого Нового года по деревням резали свиней, словно в старые времена, готовили самодельную тушенку, солили с чесноком сало. Вот только соль была в остром дефиците, даже камень-лизунец из охотхозяйства пошел в пищу людям. Хорошо еще, что железная дорога вместе с полосой отчуждения оказалась в совместном владении всех городских анклавов. По рельсам, сберегаемым пуще глаза, ползли составы, которые тащили древние, из отстойников выведенные паровозы. Кусты в полосе отчуждения были сведены, и на их месте разбита сплошная линия огородиков, которые не могли прокормить городское население, но какой-то продукт все же давали.
Поезда ходили не реже раза в неделю. А попробуй останови движение – и железнодорожная ветка умрет, превратится в мертвую зону, еще на шаг приблизив конец света. С поездами приходила к людям и соль, и чуток каменного угля, и солярка, и иные товары, которых на месте взять неоткуда. С ними же приезжали люди, вскинувшиеся искать лучшей доли неведомо где.
С приходом глухой осени Стас начал ездить в город едва не каждый день, да и не по одному разу, сколько позволял свет. Возил в основном дрова. Мужики рубили лес едва не на самой границе, поближе к городу, не считаясь с прошлыми правилами. Двуручными пилами разделывали стволы на кряжи и так грузили на телегу Стасу. Пилить на поленья и колоть приходилось покупателям, здесь из-за недостатка рабочих рук этим никто не занимался. И без того все приходилось делать, как в дедовские времена, а чтобы свалить строевую сосну топором или лучковой пилой, нужна и сила, и особая сноровка.
Домой Стас возвращался почти пустым: город уже не мог предоставить достаточно товара, а то, что делалось, стоило немало и особым объемом не отличалось.
В тот раз по предварительной договоренности с мастерами Механического завода Стас получил здоровенный капкан, слепленный изо всяких остатков, который предполагалось использовать в ловле кабанов. Дикие свиньи в лесах расплодились сверх всякой меры, патронов у охотников не осталось, а новые если и появлялись, то стоили страшно дорого.
Завершив сделку, Стас поехал по рядам у железнодорожного переезда. На всякий случай у него была на обмен маленькая баночка меда и шматок вяленой свинины. Никогда не знаешь, что могут вынести на продажу городские, и надо иметь возможность приобрести неожиданный товар.
Юлю Стас заметил издали. То есть он не знал, что это Юля, он вообще видел ее первый раз в жизни. Просто молодая женщина стоит с протянутой рукой, словно милостыню просит, а рядом, ухватившись за материну юбку, топчется малыш лет двух или трех, кто их сейчас различит, дистрофиков… И все же, хотя еще и лица было толком не рассмотреть, вдруг перехватило дыхание, и сердце забилось с перебоями.
Случается такое очень редко – может быть, раз в жизни, а у иных и вовсе никогда, – но встречает человек девушку – и словно задыхается от удивительной ее красоты. Еще не зная о ней ничего, понимает, что это она, та, которую он искал всю жизнь. И мужчина идет, забыв о делах, работе, о семье, если, на несчастье, успел ее завести. А если нелепые обстоятельства не позволили подойти и заговорить, то волшебный миг уже не повторится: даже встретив ее лицом к лицу, человек не узнает ту, которая могла составить его счастье.
Стас спрыгнул с телеги и двинулся сквозь толпу. За оставленные вещи он не беспокоился: никто не осмелится воровать у ходока, возмездие настигнет вора, как бы ловок он ни был, и будет всегда одинаковым: смерть немедленная и безобразная.
Юля не была нищенкой. Она пыталась торговать. На раскрытой ладони лежала пара сережек с голубоватыми топазиками. За такие сейчас можно выменять разве что вареную свеклу.
– Меня зовут Стас.
Юля не ответила, но вскинула глаза, и Стас увидел где-то за пределами взгляда мерцающие огоньки. Не голубоватые, какие были у ребят, которых он привозил домой, и не с малахитовой прозеленью, что он видел у Раисы Степановны и подозревал у себя. Огоньки были почти бесцветны, лишь с легкой дымкой, какая отличает чистый раухтопаз.
Сердце трепетало в районе горла. Стас, испугавшись, что чудесное наваждение исчезнет, поспешно сказал:
– Я ходок из ближних деревень. Поедешь со мной? У нас всяко лучше, чем здесь. Парня твоего прокормишь. Это у тебя сын?
– Сын.
– Ну, так поехали.
– У меня муж в Петербурге.
– Где тот Петербург? – воскликнул Стас, стараясь не думать, что у него тоже в Петербурге жена, которой он не видел уже два года, и вестей оттуда никаких не имел.
– И потом, у меня здесь подруга, тоже с ребенком, мы весь последний год вместе выживаем…
Как ни странно, именно эти слова решили ход разговора. Худая женщина – а толстых здесь и не было – с блеклым, незапоминающимся лицом вдруг произнесла:
– Юленька, ты поезжай. Не сама, так хоть Леника спасешь. Все равно мы здесь не выживаем, а вымираем.
Так Стас узнал, как зовут женщину с дымным огнем в глазах.
– А нас обеих? – неуверенно произнесла Юля.
– Не могу, – с трудом выдавил Стас привычные слова. – Я ведь вижу, кого можно довезти, а кто умрет по дороге. За весь прошлый год я троих перевез, ты четвертая.
Юля была в смятении. Она подхватила на руки сына, потом повернулась к подруге, протянула сережки.
– На, Тамара, тебе нужнее.
Стас вытащил из-под рогожи сверток с солониной и майонезную баночку меда.
– Держи. Тут мясо и мед. Вздумает кто отнять – скажи, что это мой подарок, живо отвяжется.
Со времен приснопамятного нападения прошло не так много времени, но теперь ходоку приписывались такие удивительные свойства, каких у него сроду не бывало.
Тамара скорбно кивнула, принимая выкуп за подругу.
– Письмо напиши, где я…
– Напишу.
Повернувшись к Юлии, Стас подхватил ее двумя руками и усадил на передок телеги. Весу в женщине, вместе с сыном и одежками, было всего ничего.
По толпе пошел тихий стон, полный зависти и ужаса.