– Сожрут ее там, – произнес чей-то голос. – Или в рабство определят.
– Смотри, как бы тебя не сожрали.
– Меня не сожрут, я невкусный.
Стас тронул лошадь, поехал сквозь раздавшуюся толпу. Возле одной из барахольщиц остановился, приценился к выставленной на продажу женской шубке. Какой зверь поплатился шкурой ради этого изделия, Стас не мог сказать, но шубка была пушистой и даже на взгляд теплой.
– Мешок картошки дам.
Торговка судорожно кивнула. Цена превосходила самые смелые ожидания.
– Только у меня с собой нет, а шуба сейчас нужна. Картошку послезавтра привезу, ты же меня знаешь.
Видно было, что тетке очень не хочется так просто расставаться с товаром, но и перечить она не смела. Поторгуешься – да и останешься ни с чем.
– Дровишек бы еще… – наконец выдавила она.
Стас усмехнулся.
– Черт с тобой. Привезу малость.
Дальше они ехали не останавливаясь до самой границы мертвой зоны. Людей здесь уже не было – кому охота ходить, рискуя, что вляпаешься неведомо во что и растечешься грязной лужей?
Здесь Стас придержал Малыша, спрыгнул на землю, взял и встряхнул купленную шубу.
– Парню твоему сколько лет?
– Ленечке? Три года на днях будет.
– Жаль. Значит, грудью уже не кормишь?
– Кормлю. Я бы и дальше кормила, только молока уже нет.
– Неважно. Все равно замечательно, раз кормишь. Значит, парень от тебя еще не оторвался, вы с ним единое целое. Нам ведь его тоже надо живым довезти. Быстренько его раздевай и сама тоже раздевайся. Грудь ему дай – неважно, что молока нет, он все равно вцепится. И ты его к себе прижимай как следует. А чтобы вам не замерзнуть, я сверху шубу накину.
Юля поспешно принялась раздеваться. Стас отвернулся, чтобы не видеть. Видеть очень хотелось, но не так, не по производственной необходимости.
– Готово? – Стас бережно укутал мехом исхудалое, но бесконечно притягательное тело. – Тогда поехали.
Мимо тянулись забурьяневшие палисаднички и дома с покосившимися от ветра спутниковыми тарелками, с выбитыми дверями, а порой и с проваленными крышами. Город без людей стремительно превращался в груду развалин.
Миновали место, где растеклась сумасшедшая, не останавливаясь двинулись дальше. Стас что есть сил прижимался к пушистой шубе, правой рукой обхватив плечи Юлии.
«Ты не посмеешь тронуть ни ее, ни ребенка! – молча обращался он к судьбе, провидению, к тому, что перевернуло жизнь на земле и посмело тронуть всех и каждого. – Она мне нужна. Юля, Юлия, Юленька», – катал он на языке имя, которое час назад ничего ему не говорило и вдруг стало самым нужным.
Окончился вымерший частный сектор, проплыли распахнутые ворота автопредприятия, где несколько месяцев существовал крошечный городской анклавчик: десяток слесарей и шоферов, оказавшихся отрезанными от всего мира. Часть из них погибла, пытаясь прорваться в город на двух грузовых автомобилях; куда делись остальные, Стас не знал. Когда анклавчик опустел, Стас заезжал туда, чтобы вывезти остатки бензина, солидол, какие-то запчасти, которые могли пригодиться деревенским умельцам. Теперь мертвая зона поглотила крошечный островок, где не осталось ничего дельного.
Наконец начался лес, сосновый заповедный бор, который даже в самые разнузданные времена порубливали с опаской. Сейчас вырубленная делянка расширялась с каждым днем, сдерживало ее рост только то, что бензопилы давно заглохли, а лучковые пилы имелись далеко не у всех, да и немногие умели ими работать.
Несколько мужиков из Карачарова – второго села, входящего в анклав, – сидели возле штабеля подготовленных к отгрузке кряжей.
– Чой-то ты задержавшись, – приветствовал кто-то Стаса и тут же осекся: – Ой, да ты никак человечка нам привез.
– Не вам, а нам, – поправил Стас.
– Все равно, в наши края. И бабонька какая сочная. Не потрогать, так хоть поглядеть.
– Хватит болтать, – недовольно сказал Стас. – Капкан вот забирайте и топайте домой. Завтра выходной, я никуда не поеду, буду гостью на житье устраивать.
– Па-анятно, – согласились мужики.
Капкан живо сгрузили, Стас, провожаемый любопытными взглядами, поехал дальше. Свернув на проселок, остановился, сказал:
– Давай Леню одевай и сама одевайся. Мертвую зону проехали, а в деревню в таком виде нельзя. Бабушки у нас строгие.
Жилые деревеньки в анклаве сберегались почти как железные дороги в промышленных районах. Бывало, что и людей подселяли, если совсем уж выморочным становился хуторок. Понимали люди, что если пропадет жилье, то надвинется мертвая зона, меньше станет полей и леса, ближе гибель. Так и шло небытие: на города одним манером, на села – совсем иначе.
Овдеево – деревня, где Стас был когда-то дачником, а теперь самым, можно сказать, главным жителем, – насчитывало десять жилых домов, где спасалось двенадцать живых душ. Елины – нестарая еще пара со справным хозяйством, у которых, по словам Ваньки, и самогон водился, и самосад. А вот дети Елиных издавна жили в городе, и внуки, приезжавшие на каникулы, тоже успели уехать в школу. Тетка Анна Мурзакова тоже была в силе, даже корову завела. Была она вдовая, к ней ходил Витька из Федово, но переехать совсем и жить общим хозяйством никак не решался. Ванька Филиппов и Мишка Рукавишников – алкоголики, прежде кормившиеся при бабкиных пенсиях да и ныне пытающиеся жить старухиными трудами. Остальные жители деревни были бабки разной степени убогости.
А теперь Стас вез Юлю – молодую женщину с маленьким ребенком.
При въезде в деревню они встретили Анну, шедшую на луг за коровой. При виде Юли старуха всплеснула руками:
– Ой, Стасик, девоньку какую хорошую привез! Да еще и с мальчишечкой! Внучок?
– Это Леня, – не вдаваясь в объяснения, ответил Стас.
– Ленечка… – пропела Анна. – Худенький какой… Я сейчас корову подою, молочка принесу парного.
– Спасибо, – произнес Стас.
Рядом тихо всхлипнула Юля:
– Спасибо…
Подъехали к домам. Изба Стаса была крайней на деревне. Дальше стояло несколько выморочных домов, где никто не жил.
– Это твой дом будет, – Стас указал на темную громаду избы-пятистенки, где не двум, а десятку человек жить впору. – Бывшие бабы-Грунины владения. Бабка Груня умерла, дом бесхозным остался. Хороший дом, не так давно построен. Теперь будет твой. Но туда завтра вселитесь; сначала протопить надо хорошенько, а то дом выстыл. Так что первую ночь – у меня.
Стас остановился у своей избы, такой же темной, как и остальные. Соскочил с телеги, помог слезть Юле, толкнул незапертую дверь.
Дома затеплил восковую свечу и первым делом усадил за стол Леньку, придвинул ему кружку простокваши и миску с оладьями, которые прочил себе на ужин. Сам принялся растапливать плиту и малую печурку, труба которой тянулась под потолком, давая немедленное и жаркое тепло.
– Ты шубку сними, тут не холодно, и тоже ешь. Это кабачковые оладушки на толокне. Попробуй, они вкусные.
– Я ем, – отвечала Юля, придвигая миску ближе к Ленику.
– Осенью и зимой, – виновато произнес Стас, – темно вечерами. Некоторые вовсе при лучине сидят.
– Там было не светлее.
В дверь осторожно постучали. Стас давно привык, что в таких случаях кричать: «Войдите!» – бесполезно; надо пойти и самому открыть гостю дверь.
На крыльце с небольшой кастрюлькой в руках стояла еще одна ближняя соседка: тетка Дуся.
– На-ко вот. Ты же не готовил седни, а гостей кормить надо. Тут картошка горяченькая, да с мясом. Мишка где-то зайца спроворил, вот и мне досталось мясца.
– Как же он его спроворил без ружья и собаки?
– Уж и не знаю. Смеется, говорит: побежал и за уши схватил. А мне принес свежевать да готовить.
Стас знал, что Мишка ставит на зайцев, которые по осени принялись шнырять по огородам, самодельные силки. В удачу такой охоты Стас не слишком верил, а поди ж ты – вот он, заяц.
Особо глазеть на Юлю Дуся не стала – приличия понимать нужно. Представилась сама, сдержанно, чтобы не сглазить, похвалила мальчика и ушла, обещав, что отгонит сани на место и обрядит Малыша.
Следом появилась Анна с парным молоком и мисочкой творога. Леник к этому времени осовел и клевал носом. Чашку он ухватил крепко и тут же уснул, не отхлебнув молока.
– Давай-ка его укладывать, – Стас переставил свечку, уже наполовину сгоревшую, так, чтобы отблески падали и на кухонный стол, и в маленькую комнатушку, где стояла вторая кровать, которой Стас никогда не пользовался. Стас частенько размышлял, почему в любой избе, даже если там живет напрочь одинокий человек, непременно стоит две, а то и три кровати. Наверное, оттого, что одиночество враждебно человеку, и всякий, в ком еще теплится жизнь, надеется, что появится в доме кто-то близкий и потребуется ему своя постель.
Стас постелил чистое белье, вдвоем с Юлей они раздели спящего ребенка и уложили поближе к стенке.
– Давай чаю попьем, пока свечка горит, – сказал Стас.
Юля вдруг всхлипнула.
– Я совсем отвыкла, что люди могут быть добрыми.
– Они добрые, просто жизнь стала нечеловеческая… – Стас помолчал и спросил: – Ты как в городской анклав попала? Ты же не здешняя, городишко маленький, народ примелькался, а тебя я прежде не видел.
– Меня муж в санаторий отправил. Я на шестом месяце была, вот мы и решили, что надо ехать. А тут – обвал. Меня при санатории оставили, я там Ленечку родила. Зиму продержались, а потом – продукты кончились, света нет, тепла нет, водопровод не работает… Меня никто не выгонял: хочешь – оставайся. Только жить там все равно стало нельзя. Я и решила пробираться в Петербург, пока поезда ходят. Мы с Тамарой вместе отправились, когда весна началась. Зимой сразу бы сгинули, а летом проще – на подножном корме. Где река или озеро, мы ракушки собирали, беззубки, они же съедобные. Лягушек ловили и ели – что же мы, хуже французов? Я до сих пор не могу понять: ведь голод, люди мрут, до людоедства доходит, но лягушек почти никто не ест. А мы с Томкой ели и детей кормили. Потому, наверное, и живы. – Юлия замолчала и добавила тихо: – Ты меня теперь презирать будешь, за лягушек.