– Это кто?
– Леня. Муж. Мы здесь за неделю до свадьбы.
Вот, значит, как. Муж. А чего хотел? Ведь понимать должен, что раз у Юли есть сын, то и муж тоже… был. А он, оказывается, и сейчас есть, вот на этой фотографии, а заодно и в сердце. А к Стасу в сердце только благодарность, что спас ее и сына от голодной смерти. Леня, получается, Леонид Леонидович, в честь папы назван.
Смешно и глупо ревновать к фотографии. Никогда этот Леонид не доберется сюда, обратится в мешок без костей. И все-таки он уже здесь, смотрит с карточки, обнимает Юлю, и лицо у Юли счастливое.
Обед прошел замечательно, только бутылка сидра осталась нераспечатанной, все трое целомудренно пили компот.
Под конец Стаса отпустило настолько, что он смог спросить без желчи, а как бы между прочим:
– Что ж он за тобой не приехал, когда все началось? Первые недели полторы поезда еще ходили нормально. То есть не совсем нормально, но мужчина мог доехать.
– Он в плавании был, – тихо ответила Юля. – На сейнере в Южной Атлантике. Оттуда так просто не доберешься. Пока телефоны не сели, он звонил по спутниковой связи, говорил, что обязательно приедет. Потом связь кончилась, и я даже не знаю, доплыли они до Петербурга или сгинули на полпути. Он меня потому в санаторий и отправил, что ему в плавание уходить надо было. Мои родители в самый первый день позвонили, сказали, что приедут за мной на машине. Никто ж не знал, что за городом творится. Знали только, что на дорогах ужасные пробки. А что там убивает, еще неизвестно было. Папа сказал, что проедет в объезд по каким-то проселкам. Последний раз мама звонила, сказала, что они выехали…
Стас слушал, закусив губу. Потом спросил:
– В наш-то город тебя как занесло? В округе вроде бы никаких пансионатов нет.
– Это уже потом. Мы с Томой первые две зимы перекантовались при санатории, а потом решили в Питер пробираться. Все-таки там должно быть полегче.
– Почему вы так решили?
– Там Нева, а это рыба. И ходоков там много – тех, кто в окрестных поселках жил, а на работу в город ездил. Вот мы и вскинулись. Потолкались на станции пару дней. Сам знаешь: ни расписания, ни билетов, ничего. Я спрашиваю: «Он до Питера идет?» Отвечают: «Да, идет». Мы как-то с детьми вбились, а он совсем в другую сторону поехал. Так мы и мурыжились все лето по каким-то станциям. Под железнодорожными мостами прятались, ракушки собирали, улиток. Это ты уже знаешь.
Стас молча кивнул. Ну что за проклятие такое – и не пожалеть Юлю, не приголубить. Не велит фотография, стоящая на комоде в соседнем доме.
Так бы и занимался самоедством, но с утра предстояла работа. Если уж ты ходок, то изволь ходить как маятник – туда-сюда. Вчерашний день прогулял – значит, сегодня придется съездить два, а лучше три раза.
С утра Малыша обихаживал Мишка. Конечно, он был алкоголиком, но разум пропил еще не вполне и дело понимал, так что из деревни Стас выехал до света, с Юлей не повидавшись.
У лесного склада уже ждали карачаровские мужики со своей телегой и старым мерином, давно пережившим кличку Баламут. Телегу как раз кончили нагружать дровами. Стас перебросил туда же два мешка картошки и направил Баламута в сторону города.
Тетка, у которой была взята шуба, встретила его едва не у мертвой зоны.
– Изождалась вся, боялась, ты уж и не приедешь.
– Как видишь, приехал. Тебе картошку здесь сгружать?
– Ой, поближе бы к дому!
– Сколько по пути будет, подвезу.
Не нравилась ему эта тетка: и ее чересчур понимающие взгляды, и то, что шубу она продавала не свою – не по росту ей была шубка. Довез тетку до поворота, сгрузил на землю картошку, скинул один березовый кряж.
– Думала, ты колотых полешков привезешь…
– Кто ж их тебе там колоть будет? У нас рабочих рук нехватка, дрова тебе колоть. Сама расколешь. Или попросишь кого.
– Просить, то делиться придется.
– А ты думаешь, я не делюсь? Если все под себя грести, то люди и здесь, и там давно бы передохли.
Спохватился: чего это его на мораль потянуло? Шевельнул вожжами и поехал дальше.
Остальные дрова Стас отвез на Механический завод. Там в мастерских, с горем пополам приведенных в чувство, делали для крестьянских анклавов однолемешные плуги, конные грабли и бороны, прочий инвентарь, который еще в середине прошлого века начал уходить в небытие, а сейчас вдруг стал востребованным. Для своих здесь же клепали печки-буржуйки и крошечные жаровни. Делалось все, как говорили мастера, на коленке, муфельные печи остыли давным-давно, а коксовые горны работали на дровах, которые привозил Стас и двое метелинских ходоков. В мастерских было шумно, угарно, но зато тепло, и потому туда набивалась прорва постороннего народа.
Дрова живо сгрузили. Тут же зашаркали пилы, застучали топоры. Каждый хотел быть полезным, чтобы сохранить за собой теплое, в прямом смысле слова, местечко.
Сегодня везти назад было нечего, и Стас отправился дальше, к железнодорожному мосту. Дороги здесь не было, а тропа проходила почти у самой границы мертвой зоны. Запретная территория была обозначена столбиками из металлического уголка, на которых натянута ржавая проволока. Кое-где на ней красовались выцветшие красные лоскутки. Этот знак был понятен всем: за проволокой – смерть.
– Куда ты его? Тудей надо, а так не наколешь, он только дальше откатится! – раздался детский голос.
Стас придержал лошадь. По ту сторону проволоки, на запрещенной территории, в непредставимой близости от невидимой смертельной черты в пожухлой траве лежали пятеро ребят лет восьми, в крайнем случае – десяти.
– Эй, пацанва! – позвал Стас. – Вы умом тронулись, там ползать? Вляпаетесь в границу – хоронить нечего будет.
Лежащие обернулись. Ни страха не было на их лицах, ни готовности бежать. Стас с удивлением увидел, что трое из пятерых ползунов – девчонки.
– Не вляпаемся, – сказала девочка постарше. – У нас тут все проверено. Вон видишь, вешка стоит? Там Лешку раздавило, а вон у той – Ленку Горохову. Так что мы теперь знаем, докудова можно ползти, а куда нельзя.
– Зачем вам туда ползать? – повысил голос Стас.
– Яблоки, – хлюпнув носом, ответил один из мальчишек. – Они осыпались, и не достать. А если на проволочину наколоть, то можно вытащить.
В самом деле, метрах в трех за могильными вешками корявилась дикая яблоня. Видно, ехал когда-то в поезде беспечный пассажир, жевал кислую антоновку, а потом кинул огрызок в окно. Семечко из огрызка проросло, стало никому не нужной яблонькой с мелкими горьковато-кислыми плодами. Но теперь за эти подмороженные и наполовину сгнившие яблочки дети платят своими жизнями.
Стас спрыгнул с телеги, подлез под заграждение, спокойно прошел мимо могильных вешек.
– Это ходок подворский, – слышал он за спиной сдавленный шепот. – Все яблоки себе заберет. Эх…
Стас наклонился, принялся подбирать падалицу, кидать ее на безопасную землю. Не так много было этих яблок, управился в три минуты. Дети поспешно распихивали полусгнившие яблоки по карманам. Кто-то снял куртку, приспособив ее наподобие мешка.
– Держите, – сказал Стас, – и не лазайте сюда больше. Яблоки новые вырастут, а Ленку Горохову не вернете.
– Вон еще одно закатилось, – словно отвечая, произнес чумазый мальчишка.
– Подскажите-ка мне, – сказал Стас, подобрав и кинув забытое яблоко. – Я тут домов не вижу, а где-то здесь две женщины должны жить: Тамара и Юля, с детьми маленькими.
– Эта та, которую ты послевчера забрал?
– Во-во! Тамара-то осталась. Где она живет?
– Так это дальше. У самого моста, там еще один переезд был со шлагбаумом, и будка рядом. Они в будке жили, там же печка сложена. Только топить нечем стало, дров нету, весь сор спалили.
– Не знаете, дома она сейчас?
– Ее вовсе нет. Поезд вчера приходил, так она уехала. И вещи все забрала – и свои, и посестринки. Мы смотрели: там пусто в будке, ничего не осталось.
– Спасибо, – сказал Стас и принялся разворачивать лошадь.
Дети молча смотрели. Кто-то уже вцепился зубами в яблоко, высасывая из дряблой мякоти забродивший сок.
Первым побуждением было отдать картошку, что он вез для Тамары, беспризорным детям, но Стас сдержал порыв. Пройдет слух, а слухи здесь распространяются мгновенно, и в город можно будет не показываться. Нищие под колеса станут бросаться, придется по живым людям ехать. А так все знают: ходок нищим не подает, только платит в обмен на вещи и услуги.
Стас вернулся к вокзалу, остановился возле багажного отделения. Глухая стена здесь была густо исписана мелом, кусками кирпича и штукатурки. Имена, фамилии, адреса, обращения к потерянным родственникам. Именно это Юля имела в виду, когда говорила, что на каждой станции оставляла письма мужу. Одна из последних надписей гласила: «Юлия Смирнова, Петербург. Уехала с ходоком в деревню».
Смирнова… Нормальная фамилия, не хуже других. Хотя очень хочется, чтобы была другая… его фамилия.
Картошку Стас разделил на три части. Прежде всего выменял пачку заводских стеариновых свечей. Спросил у продавца: неужто где-то еще работает свечной заводик, или свечи сохранились с дообвальных времен, – но внятного ответа не получил. Часть картошки отсыпал в обмен на кулек красноватой калийной соли. Прежде ею дороги посыпали от гололеда, а ныне в еду сгодится. Людям такую соль есть не больно хорошо, а вот скотине в пойло помалу добавлять – самое то. На остаток взял в подарок Леньке серебряную чайную ложку.
Расторговавшись, поехал из города. У лесного склада ожидала нагруженная телега и застоявшийся Малыш. Лесорубы немедленно прекратили работу, помогли запрячь Малыша, уселись в свободную телегу и отправились домой, а Стас повез в город второй воз дров. Туда доехал еще засветло, а домой вернулся в полной темноте.
Дом встретил его теплом и мерцающим огоньком свечи.
– Приехал, – сказала Юля. – Я уж переволновалась. Садись есть, пока горячее.
– Что за меня волноваться? Еще не так поздно, просто ноябрь, день короткий. Скоро еще раньше темнеть будет. А пока смотри, что я Лене привез. Чай сегодня будет пить по-барски.