скру. Неужто ходок растет? Кто знает, к добру или к худу… Наверное, все-таки к добру: человеку нельзя быть запертым даже в большом анклаве.
Отдохнувший Малыш бодро бежит по бывшему шоссе. На неделе Стас накатал отличную дорогу, вчера ее самую чуть припорошило снежком, что не мешает ехать. На свежем снегу видны заячьи стежки, следы лис и одичавших собак, мышиные строчки. Волчьих следов не видно, и это хорошо. Пистолет пистолетом, а тремя выстрелами от стаи не отобьешься.
Потянулись заброшенные дома частного сектора, вот и граница городского анклава. Встречающие быстро разгрузили сани: молоко, овес и новогодние подарки – лукошко яиц и полтуши дикого кабана, влезшего таки в громоздкий капкан, что совсем недавно смастерили на заводе.
Бригадир подошел к Стасу.
– Там поезд пришел. У машиниста для тебя посылка. Нам не отдает, говорит, велено в собственные руки.
– Сейчас съезжу, – согласился Стас.
Посылку, заранее оплаченную, он ждал так давно, что и надеяться перестал, что она дойдет до него. И вот поди ж ты, дошла. Ходоков, даже самых дальних, не обманывают.
От границы до станции полкилометра утоптанной дороги – крюк не велик. К приходу поезда собирается народ, оживает барахолка.
У самой станции торчит опора линии электропередач. Провода давно срезаны, и решетчатая конструкция бесполезно ржавеет. Сейчас на кронштейнах, где прежде закреплялись изоляторы, висело два тела. Старуха с почерневшим лицом и мужчина. Возраст удавленника было не определить.
Прежде в городе публичных казней не бывало. Увиденное неприятно поразило Стаса.
– Это что? – спросил он у ближайшего прохожего.
– Людоеды, – с готовностью ответил тот. – С поличным взяли, когда они человечину жрали, ну и… подвесили.
Что же, подобного следовало ожидать. Прежней власти нет, старые законы не работают, а выживать нужно. В такой ситуации неизбежно возрождаются древние обычаи. В родном анклаве Стаса, в деревне Карачарово, поймали мужика, который спер полпуда семенного ячменя. И добро бы с голодухи, но голода на селе не было, а просто захотелось мужику пивка сварить. Тогда тоже собралась громада, стали судить. А что ему сделаешь? Штрафовать? Так деньги ничего не стоят. Тюрьмы в Карачарове нет, и, по сути дела, весь анклав – одна большая тюрьма. Однако придумали. Разложили вора на площади перед клубом, заголили задницу и всыпали розог, чтобы неделю сесть не мог.
Иные скажут: дичаем. Но это те, кто обвала не пережил, а таких на свете не осталось.
– Снять бы их, – сказал Стас. – Чего они там вонять будут.
– Не завоняют. Зима, холодно. Обещали, что к послезавтрему их снимут. А пока, сказали, пусть повисят в назидание другим любителям.
Стас покачал головой и, ничего больше не сказав, поехал дальше.
У машиниста Стас получил свою посылку. Небольшой мешочек, в каких прежде сахарный песок продавали, а в нем килограмма полтора мелких скользких семечек. Лен. Еще не скоро городу и деревне станет жизненно необходимо волокно, а вот льняное семя нужно уже сейчас. В Подворье поставят маслобойку, жмых пойдет скотине, а маслом можно и кашу сдобрить, но главное – это свет. Восковых свечей не напасешься, сальные воняют, да и жалко свиной жир на свечи переводить. А льняное масло горит ярко и некопотно. Нескоро по избам загорятся смирные огни лампадок, но если сейчас ими не озаботиться, то и вовсе никогда их не будет.
Раз уж оказался на станции, Стас проехал вдоль торговых рядов, которые все больше напоминали церковную паперть с выстроившимися нищими. Остановился у бывшего багажного отделения, возле стены объявлений, стены плача. Хотел взглянуть на поблекшую надпись: «Юля Смирнова. Петербург. Уехала с ходоком в деревню».
У стены Стас увидел мужчину, очевидно сошедшего с приехавшего поезда. Мужчина стоял, в сотый раз перечитывая надпись. Стас сразу узнал его, хотя приехавший сильно изменился и ничуть не напоминал красавца с фотографии.
– Леонид?
Леонид обернулся. Стаса обжег дымный огонь, полыхавший в глазах.
– Я подворинский ходок, – сказал Стас.
– Как она?
– Нормально.
Стас мотнул головой в сторону саней, Леонид, подхватив тощую котомку, пошел следом за Стасом. Больше он ничего не спрашивал, и это было единственное, что как-то позволяло дышать.
Стас уселся в сани, Леонид устроился рядом.
– Не вздумай с саней спрыгивать, – произнес Стас, разбирая вожжи.
– Увозит, увозит! – загомонили в толпе.
«Что делаю?.. – стучало в висках. – Что делаю? Но ведь он и без того все прочел, понял и уже в следующую ездку встретил бы меня у границы. И не отвяжется, гад, не прогонишь его, ходил бы живым укором, требовал бы Юлю назад. А он понимает, сволочь, что она в городе погибнет? Ни прокормить ее, ни защитить он не сможет. А я – могу!»
Рабочие, тянущие на санях привезенные Стасом продукты, попались навстречу. Четыре человека волокли сани, еще десять, вооруженные арматурными прутьями, охраняли обоз.
Стас, не останавливаясь, громко сообщил:
– Второй ездки не будет.
То же повторил у границы. Никто не переспросил, все видели, что на санях два человека.
Потянулся ветшающий частный сектор. Дорога свернула на мост через речушку. Речка махонькая, а мостик бетонный, долго простоит, искать объезд не придется.
Теперь их никто не видит, кругом пластается мертвая зона. Если сейчас столкнуть незваного гостя с саней, все кончится в полминуты. Шлепок о землю, несколько хриплых проклятий – и тишина в итоге. Снег припорошит грязное пятно, и только вытаявший по весне ком одежды будет напоминать о разыгравшейся трагедии. Но кто здесь увидит эти тряпки? В городе достаточно мрачно сказать: «Не довез» – и все, никто не спросит, не попеняет. А на селе и вовсе не узнают, что кого-то он пытался везти. Пройдет сколько-то времени, Юля привыкнет к мысли, что ей некого ждать, кроме Стаса. Она станет его женой, верной, доброй, ласковой. Она уберет с комода проклятую фотографию и даже наедине с собой не станет доставать ее. Она будет рожать Стасу детей: мальчишек и девчонок с зелеными искрами в глазах. Все будет хорошо и даже еще лучше, но Стас будет помнить, что в основе его краденого счастья лежит бесчеловечный обман.
Если ты любишь женщину, а не себя, ты не сможешь ее так обмануть.
Лес по сторонам дороги насупившийся, по-зимнему спящий, как это бывает не в декабре, а к концу января. Тишина, и волков не слышно. Нет чтобы прийти и все за меня решить. И этот тип сидит молча, не лезет в душу с расспросами. Ну, скажи что-нибудь такое, чтобы я смог тебя убить! Молчит, словно на похоронах возле раскрытой могилы.
Лесной склад. Подворские мужики, сегодня их смена, отдыхают возле нагруженных саней. Увидав Стаса, повскакивали с распиленных бревен.
– Тю! Нашего полку прибыло!
– На сегодня шабашим. – Не останавливаясь, проехал мимо.
Все. Это конец. Мертвая зона позади, она уже ничего не покроет.
Стас свернул на проселок, выводящий к деревне.
Что же делать? Еще десять минут, и они приедут.
Пистолет за пазухой ощутимо давил на сердце. Юля просила выкинуть его или спрятать подальше, а он не выкинул. В обойме всего три патрона. Первую пулю – этому типу. Последнюю – себе. А еще одну? Неужели Юле?
Нет, что угодно, но Юля должна быть счастлива. Должна быть счастлива во что бы ни стало, поэтому он довезет красавца, которого Юля зачем-то любит. И ведь Леонид тоже любит ее, иначе откуда дымный огонь в глазах, который душит Стаса и не дает дышать.
Черт подери, и ведь не застрелиться, не повеситься, чтобы избавиться от боли в груди. Надо ездить, продолжая постылое служение, пока Ленька не подрастет и не заменит его на этом пути.
Ну, хоть что-нибудь! Хоть гром среди ясного неба, неважно, в меня или в него!
Дом, сначала свой, потом Юлин. Старухи до сих пор называют его Груниным домом.
Скрип полозьев, фырканье Малыша, предчувствующего отдых. Сани встали, Стас соскочил на снег. Следом поднялся этот… как его… Леонид.
Дверь распахнулась, на шум выбежала Юля.
Бесконечно долгий миг узнавания, мгновение бездонной тишины. А для Стаса – черная воронка обвала, пожирающая надежды, мечты, жизнь.
Стас судорожно глотнул воздух и, заботясь лишь о том, чтобы голос не сорвался на истерический Ванькин визг, проговорил:
– Вот. Привез тебе его. Забирай.