– Там запах женщины? – гундосо спросил Нарти, жмурясь от бальзамического аромата смолы.
– Да.
– В том селении, чтобы добыть этот запах, убили мать?
– Ты с ума сошел! Его добывают иначе. Ты знаешь, что бывает по весне с дикими зверями. У самцов начинается гон, у матерей – течка. У человеческих матерей сейчас тоже наступает течка. Молодые матери, вернее те, кому только предстоит матерью стать, по каплям собрали свой запах, а мы принесли его в долбленках сюда, чтобы мужчины знали: их ждут.
Клах осторожно вылил на ладонь несколько капель жидкости, провел по волосам. Еще несколько капель растер по груди, по рукам…
– Сейчас мужчины появятся здесь. Они учуют запах – самый желанный в мире – и забудут о быках, о самих себе, обо всем на свете. Они ринутся на меня, за мной, а я побегу через Прорву, туда, где ждут настоящие, живые женщины. Сначала там будет загон, где старухи отсекут от людей быков и направят их к коровам-матерям. Потом… потом я не знаю, что будет. Возможно, меня догонят и убьют, возможно, мне удастся убежать и все-таки увидеть настоящую женщину. Очень не хочется, чтобы убили…
Клах говорил задыхаясь, лицо его закаменело, руки дрожали. Казалось, сейчас он начнет подпрыгивать, как только что подпрыгивал охотник Лакс.
– Будь осторожен. Когда появятся мужчины и быки – прячься в балаган. А на будущий год не мажься раньше времени. Эта штука, кажется, действует через кожу или дыхание… Ну, где же эти черепахи? Пару быков пригнать не могут!
– Клах, – почему-то шепотом произнес Нарти, – неужели все так просто, по-звериному? Гон у одних, течка у других… Зачем тогда мы? Чтобы сводить самцов и самок?
– Ты сначала выслушай, что тебе нужно делать, а потом, если останется время, я скажу, кто мы такие и зачем. Мою одежду, кисти, долбленки – все сожжешь. На будущий год понадобятся новые. Посуду перемоешь с уксусом и сам тоже вымоешься уксусом, как это делал я. Новых проводников тебе дадут старики. Двоих сейчас, еще одного в конце года, когда пойдете за женским запахом. Не полагается сейчас проводников назначать, но придется. Будешь этих двоих водить по Прорве, натаскивать. Если выгнанные мальчишки станут попадаться, веди в селение. Этих смирять не надо, они уже в Прорве хлебнули лиха. А месяца через четыре пойдете втроем на ту сторону Прорвы. Коровы там не будет. Сигнальный огонь разведете, дождетесь старух. Гостинца им снести не забудьте: мучицы пару мешков. А они вам мальчишек дадут, тоже в мешках. Ну ты знаешь, видал… Этих смирять придется, тоже знаешь как. Их надо живыми довести. Вырастут – проводниками станут. Будущих проводников по двое приводят, так что сходить придется дважды, а если год удачный, то и три раза. Старухи скажут.
– Так что, будущих проводников матери выбирают?
– Проводники выбирают себя сами! – отрезал Клах. – Помнишь, я спрашивал, за что тебя выгнали? И ты сказал, что был самым плохим. Так это неправда! Ты был самым хорошим. Но ты был нужен здесь, поэтому матери завиноватили тебя и отдали злому дядьке с мешком. Знаешь, в чем разница между проводниками и всеми остальными людьми? На нас точно так же действует сладкий запах женщины, но, даже потеряв голову, мы остаемся людьми. Век мужчины недолог, великая страсть сжигает тех, в ком властвует мужское начало. Ты только что видел мужчин. Две недели назад это были сильные, умные люди, а сейчас что от них осталось? И сколько они проживут, сгорая в этом огне? Вряд ли их сил хватит больше чем на неделю. Страсть дарует жизнь, но она же убивает. А мне иногда снится кто-то еще не встреченный, и вместо страсти – нежность, огромная, как мост над Прорвой.
– Мне тоже, – сказал Нарти то, в чем прежде никому не признался бы.
Вдалеке послышался рев разъяренных быков и крики, в которых тоже было не много человеческого.
– В балаган! – крикнул Клах. – Гон начался! Пожелай мне удачи! Пожелай удачи нам всем.
Первые мужчины появились на голом склоне.
– Эй, лентяи! – заорал Клах, выдирая из ноздрей спасительную смолу и полной грудью вдыхая исполненную страсти отраву. – Сколько вас ждать? За мной, кто хочет быть мужчиной!
Казалось бы, легчайший, незаметный запах, но какие чудеса он может совершать.
Бегущие еще не достигли того места, где только что стоял Клах, но аромат, смертельный и живительный, уже коснулся ноздрей. Вопль вырвался из полусотни глоток, быки были забыты, мужчины устремились сквозь кусты к болотистому краю Прорвы, где мелькала обнаженная фигура Клаха.
Один из женихов выскочил прямиком на то место, где Клах готовил себя к гону, где на траву пролились капли женского секрета. С невнятным рычанием мужчина принялся кататься по траве. Сзади налетел бык, о котором обезумевший охотник попросту забыл. Роняя с губ клочья пены, бык ударил пеньками обкорнанных рогов, затем копытом – раз и другой. Всхрапнул, вращая кровавым глазом, и помчался вслед за всеми. Искалеченное тело осталось возле догорающего костра.
Нарти вышел из балагана. Собственно говоря, прятаться было необязательно, никто не обратил бы внимания на человека, не отмеченного пахучей меткой.
С высокого склона Нарти хорошо был виден начавшийся гон: фигурка проводника и плотная группа преследователей, а следом – быки, недвусмысленно указывающие, какая судьба ждет отставших.
Гон уходил вдаль, обходя промоины и гнезда моховых тараканов, огибая скрытую за горизонтом вонючую сопку. За один день бегущие преодолеют Прорву и достигнут того берега. Что их там ждет? И что ждет проводника, мечтающего, что когда-то края Прорвы соединит огромный, как нежность, мост?
И что ждет Нарти? Гон и течка – или все-таки любовь?
Через год он это узнает.
Долгая смена
Утром Дед позвал Ризу.
– Завтра пойдешь кормить Старого.
– Ага, – сказала Риза. – А кто меня поведет?
– Никто. Поведешь ты. А кого – это уже не мое дело. Выбирай сама, кто лучше подойдет для работы с тобой в паре. Можешь выбрать кого-то из ребят поопытней, кто уже ходил к Старому, можешь взять новичка, который будет твоим учеником.
– Ага, – повторила Риза, хотя никакое это было не «Ага», а скорее «Ого». – Я просто должна подойти к кому-то из младших и сказать, что мы идем к Старому. А если он не захочет?
– Что значит не захочет? Так не бывает. Стать кормильцем – большая честь, ее добиваются все, но выбирать будешь ты.
Риза сглотнула все прочие вопросы и пошла, как было сказано, выбирать себе напарника.
Народ в убежище Старого жил не абы как, а в строгом распорядке. Ближе всех к выходу, к лесному и степному простору, к распахнутым небесам, жили те взрослые, что никогда не приближались к логову Старого. Зато они всякий раз, как это требовалось, выходили под открытое небо, и что они там вытворяли, можно было только догадываться. Сами взрослые на расспросы усмехались и ничего не рассказывали. Они были охотниками, рыболовами, земледельцами. Женщины выращивали овощи, хлебные семена, пряные травы: все, что ели люди и что шло на прокорм Старому. Осенью собирали грибы, орехи, желуди. Желуди ел только Старый, людям они не нравились.
Входить к Старому взрослым никто не запрещал: не жалко себя, так и заходи. Только делать тебе там нечего, а вернуться от Старого живым еще никому из взрослых не удавалось.
Подальше от выхода, но в стороне от владений Старого обитала молодежь – те, кто еще не имел своего места в жизни. Дети от трех лет и примерно до десяти. Напиханы они были, словно икра в рыбью утробу, но зато жилось там весело. Взрослые следили только, чтобы детишки были накормлены вовремя, а в остальное время малышня была предоставлена сама себе. Дурили недоростки непрерывно, а наигравшись до икоты, бежали к матерям. Те и пожалеют, и построжат, и угостят чем-то самодельным, и нос утрут. На волю не выпустят – рано. А о том, чтобы соваться к Старому, среди мелюзги страшные рассказы бытуют. Одинокого малыша Старый проглотит не заметив, и жаловаться будет некому и не на кого.
И все же ходят к Старому именно дети. Ходят парами: один подросток – он за старшего, а второй – вовсе несмышленыш. Он и будет Старого кормить. Так близко никому к Старому нельзя приближаться, даже первому из напарников.
Риза уже три года кормила Старого, и теперь ей пришла пора идти главной, следить, чтобы настоящий кормилец не натворил глупостей, не сгубил себя самого да и весь народ заодно.
А кто пойдет младшим, выбирать именно Ризе. Ни Дед, ни еще кто из взрослых даже посоветовать ничего не могут. Вон их сколько, четырехлеток: бегают, визжат, дурят всячески. Но скажет Риза: «Ты пойдешь со мной», – и сегодняшний детеныш уже отделен ото всех – и взрослых и детей – невидимой границей. Он кормилец, ему будут известны многие тайны, но при этом ему не ходить наружу, не видать неба, леса и рек, зато он начнет спускаться к Старому, и от его поступков будет зависеть самая жизнь народа.
Никто не определял длину смены кормильцев, хотя обычно она длилась три недели. Просто однажды проход открывали, отработавшие выходили дальним ходом возле хвоста Старого, а на их место шла другая двойка, попадая туда, где ожидала вечно голодная пасть.
Истинный кормилец бывает не старше восьми лет, хотя тут многое зависит от роста и ловкости. Еще шесть лет он может спускаться к Старому, будучи главным в двойке. А что потом? Бывшие кормильцы жили в самом низу, неподалеку от Старого, и ничего не делали. Наводили порядок в залах и переходах, считались воспитателями и няньками. На воздух им выходить было нельзя, у Старого появляться – тем более. Они были хранителями традиций – это главное. Им оставалось сидеть сложа руки и ждать, когда черная плесень прекратит их существование.
Дед тоже был из бывших кормильцев, но плесень на удивление не трогала его. Должно быть, из-за того, что у Деда кроме уборки помещений было полезное занятие – выбирать, кто пойдет главным в двойке, и давать уходящим наставление. Эти наставления наизусть знают большие и маленькие, но одно дело просто знать, совсем другое – слышать, как их произносит шепелявым языком замшелый Дед, причем произносит не просто так, а обращаясь именно к тебе.