Волею судьбы тень башни легла на загон для скота — огражденную плетнем изрытую площадку, что служила обычно для пригоняемых на продажу овец. Сейчас там толпилось человек сто богомилов, на вид равнодушно ожидавших своей участи. Возле плетня расхаживали несколько крестоносцев в звериных масках, пришедшие сюда будто с другого сборища, быть может, демонов. Из-под плащей у них поблескивали кольчуги. Они носили маски, чтобы скрыть лица. А скрывали их оттого, что вершили дьявольское и позорное дело — ведь явились они сюда, чтобы купить еретиков и перепродать в рабство. Но не решались войти в кошару и проверить товар — гнушались нечистотами.
Когда солнце зашло и тень истаяла, плетеные ворота кошары открылись, и оборванное, изнуренное человеческое стадо поплелось по тропе, что вела их неведомо куда.
В нескольких шагах от ворот куманы принялись отделять малых детей и грудных младенцев от матерей. Да, вырывали из материнских объятий и отшвыривали в сторону. Только тут стало ясно, что богомилы тоже подвластны боли и скорби. Матери завопили.
Их крики оглушили меня, глаза заслонила багровая завеса — словно мне рассекли мечом голову и по, лицу заструилась кровь. Вдобавок шагах в десяти от меня трое жонглеров стали подкидывать и ловить горящие факелы — дождались, пока скроется солнце — а неведомый мне трубадур забренчал на лютне и запел песню Вентадорнов:
Если сердцем не поешь ты…
Пэйр, Пэйр, что ты сделал со мной?
Неподалеку стоял пожилой крестоносец без маски и бесстрастно разглядывал жалкую толпу еретиков. Я спросил его:
— Это ты покупаешь их?
Он смерил меня взглядом и ответил:
— Нет. Их покупают те, что в масках. И продают сарацинам.
Я спросил:
— Кто продает? Куманы?
Он ответил:
— Нет. Царь Борил сам торгует своими подданными. Чтобы платить куманам.
Тут оглушенные мои уши различили кем-то ко мне обращенные слова:
— Следуй за мной.
Позже, когда мы отдалились на несколько шагов, и я стал понемногу приходить в себя, незнакомец спросил меня:
— Кто ты? Ты не Пэйр.
Я ответил:
— Я Боян из Земена.
Мы вышли из Тырнова и зашагали по берегу Ксилифора — речки, впадающей в Этер. Когда шум города затих, вдали стала слышна песня воды. Я дышал глубоко, чистый воздух освежил голову. Светила луна. Я всмотрелся в своего спутника. У него было лицо воина, и понял я, что среди богомилов есть не только овцы, но и волки. Мне предстояло иметь дело с волком.
Меня ввели в какую-то землянку. Тускло мерцала восковая свечка. При ее свете невозможно было толком рассмотреть сидевших напротив меня людей.
Я поведал им мою историю, полуправду, полуложь. Дескать, не посылал меня Пэйр за Священной книгой. Волею случая путешествовали мы с ним вместе, для обоюдной выгоды. Узнал от него о Книге и о месте встречи у крепости, когда склонился над ним в его предсмертные минуты. А перед тем я прикончил Меркита. Он считал Пэйра мертвым.
Они молчали. Тут только я вспомнил, что не выбросил послания папы Борилу. Они вышли. Свечка догорела, и я остался один в полной тьме.
Что привело меня в эту сырую землянку? Зачем я прыгнул в омут, не зная, есть ли там дно?
Утром пришли двое богомилов, завязали мне глаза и повезли куда-то. Ехали долго — и верхом, и в телеге.
Когда повязку сняли с глаз, оказался я пред Старцем — богомильским папой или, как называли его, антипапой. Я упал на колени, но тут же, одумавшись, встал. Хотел шагнуть к нему, поцеловать ему руку — и не мог.
В голове мелькнуло: «Этого человека Доминиканец не посмел бы сжечь». Даже отдай он такое повеление, те двое — железноголовые — не посмели бы коснуться Старца. Да и сумели бы коснуться? Был он человеком во плоти или призраком? Он весь светился в белой своей рубахе, седовласый, седобородый…
Мы находились, видимо, в большой пещере, но подвешенные к сводам белые полотнища выгородили в ней узкое пространство. Откуда-то сверху свисали белые каменные сосульки, едва освещаемые огнем четырех светильников. Я взглянул на них когда вошел и тут же забыл. Позже, уходя, снова поднял к ним взгляд. И понял, отчего в продолжение всего нашего разговора надо мной будто нависал меч, державшийся на паутине — каменные сосульки походили на мечи. Еле ощутимый ветерок слегка надувал белые полотнища, мы словно плыли на паруснике. Где-то медленно и мерно капала, отмеряя вечность, вода.
Старец молвил:
— Ты не Боян из Земена.
Я вздрогнул. Понял, что впервые в жизни не стану защищаться, даже не способен поднять руку на этого человека. Но он не спросил, кто я. Он спросил:
— Зачем ты поехал с Пэйром?
И я сказал ему правду:
— Хотел увидеть Священную книгу.
Он сказал:
— Ты не веришь нашей Книге.
Я не мог солгать ему:
— Не верю, что написана она апостолом Иоанном.
Старец сказал:
— Она написана рукой попа Богомила более, чем двести лет назад. Но никто не может сказать, что поп Богомил не был апостолом Иоанном.
Здесь все могло быть сказано и все могло произойти — в этом диковинном белом пространстве, где временное и недолговечное переплетались с вечным и непререкаемым, меж этих белых полотняных стен, колеблющихся, как огонек свечи, но защищенных каменной горою.
Старец продолжал:
— Не следовало тебе убивать Меркита. Негоже участвовать в нескончаемой круговерти зла.
Я вспомнил, как стоял перед Доминиканцем Боян из Земена. Он был воином, раненным в битве и в битве плененным. И я сказал Старцу:
— Мы сражаемся против зла с мечом в руке.
Странно… Много раз на протяжении лет снилась мне эта первая моя встреча с главой всех богомилов. Но всякий раз во сне видится мне не качающийся парусник, а гора. Вкруг нее — безлюдные, мрачные вершины. Из другого мира. И не понять, лето стоит или зима. Видны лишь голые камни. Я стою на высокой скале над пропастью. По другую ее сторону высится одинокая островерхая скала, похожая на крепостную башню. На самом верху ее, средь облаков — тот Старец. Время от времени клочья тумана проносятся мимо него и прячут от глаз. И скала его выше моей.
На мои слова Старец вздохнул и, внезапно спустившись с заоблачных высей, где был рожден, воплотился в обыкновенного человека. Он сказал мне:
— Вы, альбигойцы, наполняете мне сердце смятеньем и тревогой. У вас бароны и графы, даже один король, стали богомилами.
Окрыленный надеждой, что передо мной простой смертный, а не существо, сотканное из света, я сказал ему:
— Разве богатый не может прозреть истину?
Он ответил:
— Может. Но на другой же день обязан он раздать свои богатства, как это сделал купец из Лиона по имени Вальдес. Лед может коснуться пламени, но станет водою.
Тогда я сказал:
— Море необъятно, ибо вбирает в себя все реки, и не слишком прозрачные тоже.
И услышал в ответ:
— Да, но в мире четырнадцать богомильских общин — наша, болгарская, пятнадцатая. Она мать, все остальные — дщери ее. Реки могут быть мутными, но исток должен остаться чистым. Сын мой, мы — семя, а семя умирает в земле, дабы вырос колос. Мы соль и должны оставаться солью, дабы были солеными моря. Наш Спаситель Иисус был богомилом. Папа стал царем. Холщовая рубаха превратилась в златотканую мантию. Можно ли позолотить дерево или цветок? Они погибнут.
Он замолчал. Молчал и я. Немного погодя, он заговорил вновь:
— «С мечом» в руке… Меч носили и воины, распявшие Спасителя. Когда и где меч что-либо создал?
Меня внезапно осенило: Господи, ради чего погиб Пэйр? Альбигойцам была нужна Священная книга, чтобы сделать ее тем знаменем, что поведет за собой вооруженных мечами людей. Они ищут в ней ту силу, что заставит их держать в руке этот меч. А Старец ведет за собой толпу босоногих, нищих, но вдохновенных мужчин и женщин, отдающих свои тела (но не души!) на растерзание палачам. Да, Книга давала силу, но то была сила принять смерть со скрещенными на груди руками.
Я оказался там, где не следовало мне быть. И говорил то, чего мне не следовало говорить. Не имело смысла.
Нет, имело. Я не был лишь вором в доме, каковой вознамерился, было, ограбить. Я был человеком — и как всякий человек искал некую опору, чтобы продолжать жить. И потому я спросил Старца:
— Отец, какой путь верен — борьбы со злом или непротивления злу? Если не бороться со злом, как победить его?
Он ответил:
— Верен лишь один путь. Внимай мне, ибо моими устами будут сейчас говорить два голоса — мой человеческий и голос Истины.
Тут он впервые прикрыл глаза, и тень заволокла лицо — всю свою силу вложил он в голос, не желая тратить ее на взгляд. И новым, глухим и глубоким, как из колодца, голосом произнес:
— Из незримого и зримого естества создал я человека, из смерти и жизни… И дал ему волю, и указал два пути — светлый и темный. И сказал ему: вот добро и вот зло, выбирай, дабы увидал я, любовь питаешь ты ко мне или ненависть…
Слова эти были обращены ко мне, Анри де Вентадорну. Но также к Бояну из Земена. И к каждому человеку: выбирай. Только что есть добро и что есть зло? Понтий Пилат спросил когда-то: «Что есть истина?»
Старец открыл глаза, осияв меня синевой своего взора. И сказал:
— Не говори, будто не ведаешь, что есть добро и что зло. Взирая на ночное небо и звезды, не ведаешь разве, где свет и где тьма? В давние времена все небо и земля были черны. И Бог окропил их каплями света. Порой думаю я, что обронил он сосуд с небесным золотом, в другой раз — что намеренно разбросал горсти звезд. И засиял свет во мраке. Коль просыплется у тебя горсть прозрачных зерен в дорожную пыль, средь конского навоза и птичьего помета, как поступишь ты? Всего лучше — как в той детской сказке — послать муравьев подобрать просыпанное. Господь послал одного из сыновей своих — Сатану, творца зримого мира — сотворить тело человеческое. А сам он, Господь наш, дал человеку душу и волю сделать выбор. Но люди притворились, будто не отличают света от тьмы. И тогда Бог послал второго своего сына, Иисуса Христа — указать нам путь к свету…