Ныне возвращаюсь лет на тридцать назад, взираю сверху на стадо еретиков. И вижу себя.
Тощий человек со смуглым обветренным лицом сидит на земле, привалившись спиной к неотесанным столбам, длинные, стройные ноги его скованы у щиколотки тонкой цепью. Кисти длинных сильных рук, безвольно вытянутых вдоль бедер, тоже скованы. Из-под нависших бровей светятся черные, с прищуром глаза. Никогда бы не подумал, что этому, молодому на вид человеку, уже тридцать пять лет. Это был я.
Кем доводился мне этот человек? Сыном, отцом, дальней родней? Разве изувеченные мои ноги, вывихнутые руки, невидящий глаз имеют к нему какое-то отношение? Да, во мне живут его воспоминания. Но кто был он? И кто я?
Доминиканец звал меня Анри, для богомилов я был Бояном из Земена. Там, в этой преисподней, я понял и признался себе в том, что в моем теле живут два человека — и Анри де Вентадорн, и Боян из Земена.
Каков был естественный порядок вещей, как сложилась бы моя жизнь, следуй она человеческим и Божьим законам? Боян должен был бы нести Тайную книгу, а Анри — гнаться за ним и настичь. Чтобы в единоборстве решилось, кто станет владеть Книгою. А я, Анри, впустил Бояна в душу свою — нет, это он прыгнул в меня — как тогда прыгнул в море раскаленных углей. И теперь Анри с Бояном соседствуют в едином теле. Не так уж легко было признать это, но судьба предоставила мне для размышлений достаточно много дней и ночей. Боян бросил вызов Анри. Проник в те глубины его сознания, где пребывали не ущемленными достоинство и честь рыцаря. «Тебе не суметь», — сказал Боян. И у Анри — той частицы меня, какая оставалась от Анри, достало дерзости и безумия сказать: «Сумею!» Зачем? Господь милосердный! Зачем не отвернулся я от него? Не сумел.
Но что, в сущности, мог и что должен был я суметь? Боян не назвал условий нашего поединка — и это было страшней всего. Не сказал, сразимся ли мы спешенными или верхом, мечами или секирами. О каждом своем намерении и поступке приходилось вопрошать безгласные глаза моего двойника и ждать от него одобрения или презрения.
Разве нельзя было легко и просто сказать Ладе, Ясену и Владу: «Я не Боян, я Анри»? Открылся ведь я Пэйру? Но я не мог. Сперва Анри защищался и обманывал себя, утверждая, что остается с богомилами потому, что те помогут ему доставить Книгу в Рим. А позже признался себе, что Боян неспособен бросить своих спутников.
Тем не менее, Анри не был повержен. Он впустил Бояна в свой разум и сердце и сказал ему: «Я обещал привезти Книгу папе римскому». Боян безмолвствовал. Слава Богу, мы оба были согласны, что прежде всего Книгу надо спасти из пиратского плена.
В загоне для пленников я казался себе коконом, в котором спит и зреет новое, диковинное существо. Сюда доползла гусеница Анри де Вентадорна, а из кокона должна была вылететь бабочка — нет, две бабочки: Анри и Боян. Библейский царь Давид спел в псалме своем: «Ибо ты создал меня, принял меня от лона матери моей. Прославляю Тебя, ибо Ты грозен и дивен, чудны дела Твои и ведомо это душе моей». Ныне Бог иль дьявол тайно сотворяли в коконе зародыш нового Анри — Бояна.
Два года провел я в болгарском плену. Но там все мои мысли были лишь о том, как уцелеть. Прожить день и дождаться следующего. А здесь, в загоне на берегу моря, обязан я думать о том, как спасти Книгу.
А людей?
Когда уразумел я, что Лада должна будет спуститься с заоблачных высот своей девственности и стать обычной женщиной, которой предстоит узнать мужские ласки, я вдруг стал смотреть на нее иными глазами. Не раздевал ее в мыслях своих — не посмел, но видел, что глаза ее светятся любовью, а губы раскрыты в истоме. Пробуждение Лады должно было произойти, как приход весны — солнце озарит далекие, белые, прозрачные горы, лед заблестит и растает, стремительно побегут вешние потоки, распустятся цветы, запоют птицы.
Я следил за ней взглядом — как она ходит, наклоняется, отирает пот с чела несчастных, как забывается сном, точно дитя, и лицо у нее чистое и безмятежное. Людские страдания вызывали у нее слезы, но тихие и кроткие, сострадание не искажало ее черт. Она казалась бесплотной, существом иного мира. Пираты не смели дотронуться до нее. Я боялся, что их главарь бережет ее для некоего покровителя своего, сарацина, а, возможно, и для самого султана. И мечтал бежать вместе с нею.
Неожиданно поверил я, что это чудо может свершиться. Число наших палачей поуменьшилось, в башне осталось всего несколько человек, прочие куда-то ушли. Ушли по земле — шума отплывающей галеры слышно не было. Но сумеем ли мы одолеть тех, кто остался? Ночью я пошел к богомилам. Эти несчастные стенали во сне. Старуха — не спала. Лежала навзничь, в открытых глазах поблескивали отсветы звезд. Мой приход не удивил ее, она даже не взглянула на меня, когда я опустился и лег рядом с нею на теплую землю. И сказал ей:
— Я несу Тайную книгу Иоанна. Мне дал ее Старец.
Она застонала, и в этом стоне прозвучала такая боль, будто она прощалась с жизнью. Повернулась ко мне, оперлась на локоть, темное лицо ее оказалось надо мной, а слезы капали мне на лоб и обжигали, как воск от свечи слепого старика в ту ночь, когда он доверил мне рогатину.
Старуха спросила:
— Где она?
Я ответил:
— В плену. Наверху, в пиратском шатре.
Она спросила:
— Чего ты хочешь?
Я сказал:
— Мы можем убить своих палачей. Если твои люди помогут мне.
Она снова легла и устремила взгляд к звездам. Я не видел ее глаз. Тонкая нить серебряного света очерчивала лицо ее — лицо мумии, редкие седые волосы, беззубый рот. Я сказал ей:
— Заставь своих людей биться. За Книгу.
Она молчала. Я продолжал:
— Ты можешь. Работорговцы берегли тебя, потому что ты — никому не нужная старуха — главная над рабами. Ты можешь.
Она молчала. Я сказал:
— Ты служила палачам своим. Если б не ты, многие из вас стали бы защищаться, а другие спаслись бы бегством.
Тогда она заговорила:
— Я служила нашему Учению.
Я сказал:
— Помогала палачам сторожить своих рабов.
Она сказала:
— Известно ли тебе, что и на самых уединенных островах в море растут и расцветают деревья? Думал ли ты о том, кто занес их туда? Ты скажешь — волны и ветер. Нет, птицы. Они склевывают семена и думают, что съели их. Затем прилетают на пустынный остров, и семена выходят из них. А на острове том вырастает дерево.
Я изумился. Невольно воскликнул:
— Господи!
Она продолжала, глядя на звезды:
— Легко ли сказать людям, коим ты неустанно твердил «Не противься злу», легко ли сказать им «Убивай!»
Я сказал ей:
— Без слова учителя Иоанна не было бы и учения его.
Она молчала. Я повернулся к ней лицом. И тоже устремил взгляд к звездам. Они бледнели — всходила луна. Старуха сказала:
— Жду от тебя знака. Пришли Ладу.
Я вернулся ползком, точно гусеница. Думал о том, что сейчас разобью скорлупу своего кокона, и дух мой воспарит, словно бабочка. Анри и Боян будут биться, как один человек — ведь оба бойцы и оба желают спасти Книгу. А Лада? Да, альбигоец хотел бы спасти богомилку, но видит ли он в Ладе женщину? Ничего я не знал о Бояне, оставалось лишь гадать…
Лада тоже не спала и тоже смотрела на тускнеющие звезды. Я лег подле нее, она повернула ко мне лицо. Ее дыхание обожгло меня. Я сказал ей:
— Этой ночью мы нападем на стражей. Когда скажу, известишь о том старуху.
Она оперлась на локоть. Спросила меня:
— Наши братья станут биться?
Я сказал ей:
— Во имя Книги.
Потом я разбудил Доминиканца. Велел ему известить куманов. Он не произнес ни слова, только кивнул. Распростерся ничком и зашептал слова молитвы.
Тут дощатая дверь скрипнула, вспыхнули факелы, и в загон ввалилась, шатаясь и вопя, толпа новых пленников. Они были привязаны за шеи, по несколько человек к одной жерди. Многие попадали на колени и стали задыхаться. Оказалось, пираты захватили и разграбили какую-то прибрежную деревню и пригнали оттуда новых пленных. Число наших стражей увеличилось, и биться с ними мы уже не могли.
Тем не менее, судьба пожелала, чтобы разговор мой со старухой не был напрасен. На следующую ночь дверь в наш загон отворилась снова.
Вошел пиратский главарь. Позади него — двое головорезов с факелами в левой руке и саблями наголо в правой. А за ними — Ясен, прижимая к груди лютню Пэйра. Он шел, будто во сне. Мы еще не улеглись, сидели вчетвером — я, Лада и Влад по левую руку от меня, Доминиканец одесную.
Главарь остановился возле нас. Он был в праздничных одеждах и белой чалме, украшенной золотым пером жар-птицы со сверкающими самоцветами. Одежды его также переливались блеском золота и шелка, на поясе висел нож, вынутый из ножен — он тоже сверкал. В рыжей, крашеной хной бороде поблескивали вплетенные в нее рубины, глаза светились, лицо было возбужденным и радостным. На лбу искрился третий, яхонтовый глаз.
Я понял: он пришел за Ладой.
Эта минута не была для меня неожиданностью. Я убеждал себя, что не наступит она, и не находил ответа на вопрос, как я поступлю, если все же наступит. Раньше, сплевывая через плечо и твердя «Нет, нет!», думал я, что рыцарь Анри способен совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, но еретик Боян остановит его одним словом «Книга!»
Пират встал на колени и протянул к Ладе руки. В раскрытых ладонях его кипели-переливались жемчуга. Он торжественно произнес:
— Идем!
Лада поднялась, пират остался стоять на коленях. Губы Лады не дрогнули, но глаза запылали безумием. Влад встал рядом с нею, она, не глядя на него, левой рукой уперлась в его грудь. Он застыл. Я сидел, не шевелясь. Никто из нас не произнес ни слова.
Нарушил молчание Ясен. Он сказал:
— Она… Книга…
Лишь позже, в Мертвом городе людей-волков, понял я, что хотел сказать Ясен. А тогда подумал, что он останавливает нас, убеждает не противиться, думать о Тайной книге.
Ясен переломил лютню о колено, она затрещала, всхлипнула и упала на землю. Струны дрожали, постепенно затихая, как плач младенца, оторванного от материнской груди.