да, куда сажали верхом несчастных еретиков. Было там и некое приспособление с железными лучами — как солнце — я не знаю, для чего оно предназначалось. А за спиной Доминиканца, на стене, висела медная маска с вытаращенными глазами, с рогами и воронкой во рту. Через нее в человека вливали воду до тех пор, пока он не раздувался, как жаба. Но зачем была эта маска? Может, мучители боялись смотреть на лицо жертвы. Рядом с маской висел крест — сбитый из двух сырых еще поленьев, с сучьями, грубый и страшный. Справа от него — распятие: Христос в терновом венце, израненный, сочивший кровью. Господи, как, должно быть, страдаешь Ты, глядя на муки людей, коих пытался спасти.
С той поры прошло много лет. Я побывал в дюжине камер для пыток — как воин, что крушит их, и как пленник. Тогда, представ перед Доминиканцем, я еще не знал, что такое пытки. Тем лучше — возможно, струсил бы…
Доминиканец выглядел теперь совсем по-другому, и уже ни жесты, ни испытующие взгляды не напоминали мне о Доминике, нареченном Святым. Доминик являл собой как бы огромное дерево, в ветвях которого гнездились вороны, но и пели соловьи. Человек же, стоявший передо мной, был вытесан из бревна, как кол, что используют для изгороди. А на заостренный кол изгороди можно посадить человека. Видел я людей, посаженных на кол, видел и тех, кто вбивал колья в живые тела. Лучше бы не видел.
Доминиканец сказал:
— Ты безумен.
Я сказал ему:
— А что еще я мог сделать?
Он сказал:
— Бежать, бежать — пока не настигнет тебя кара Господня.
Я сказал на это:
— Ангелы поют, когда в рай попадает раскаявшийся грешник.
Он снова сел, положил руки на стол. Смотрел на пальцы свои, словно удивляясь, что способен укротить их, когда следовало бы сжать их в кулаки и ударить с размаху по столу, а, может быть, ударить меня. Но он только сказал:
— Ты обманул Святого отца.
Я сказала ему:
— Я верю Святому отцу, да будет благословенно имя его, но не верил тебе. Думал, ты возьмешь Книгу и уберешь меня со своей дороги. А потом во мне победила алчность — еретики давали мне пятнадцать тысяч дукатов.
Сделав это признание, я пристально поглядел в глаза Доминиканцу. Как в бою с мечами, ожидал я увидеть в этих глазах проблеск мысли, прежде чем он произнесет ее вслух. Я шел по тонкому льду холодной души его. Доминиканцу самому предстояло решить, насколько тяжел мой грех — позволить ли мне сделать еще шаг по этому тонкому льду, или обрушить меня в свою ледяную бездну.
Он мог счесть, что алчность моя так велика, что мое появление в крепости — отчаянная попытка получить Книгу, ради обещанного альбигойцами золота. Но мог и тотчас решить — этот человек опасен — и я не знал, как продолжить схватку.
Однако презрение и брезгливость, какие он испытывал ко мне — наемнику, — настолько усыпили в нем бдительность, что он услышал в словах моих лишь подтверждение того, как справедливы его ненависть и недоверие ко мне. Я был таким, каким он видел меня — оборванец, нищий, готовый на любые унижения, лишь бы получить горсть монет. Он взвесил все и нашел, что я слаб и жалок. С этого мгновения он был уже побежден, он проиграл схватку.
Доминиканец сказал:
— Не спеши с признаниями. Они должны прозвучать в слезах и крови, только тогда я поверю тебе. И каждое слово твое должно быть записано. Зачем ты пришел сюда? На что надеешься?
Я сказал ему:
— На милосердие и справедливость.
Он засмеялся.
— Милосердие? Справедливость?
Я сказал:
— Я нашел Тайную книгу. Я забрал ее у еретиков. Вы же ищете ее двести лет и искали бы еще двести.
Он сказал:
— За одно то, что ты прикасался к этой Книге, ты заслуживаешь смерти.
Прекрасно, — они полагали, что я могу похитить Книгу, не прикасаясь к ней? Или я был осужден на смерть уже в тот день, когда переступил порог замка Святого Ангела?
Пока я говорил, я старался расслабиться. И скоро почувствовал, как тело мое обмякло, плечи опустились, вздувшиеся от напряжения жилы на шее перестали пульсировать. Оба стража какое-то время еще держали меня в острых тисках своих ножей, упиравшихся мне в ребра. Но расслабленное мое состояние и внешнее спокойствие ввело их в заблуждение. Руки их разжались, острия ножей оставили мое тело. Теперь мне следовало говорить, и я сказал Доминиканцу:
— Я хочу отправиться в Рим и просить милости у Святого отца.
Доминиканец встал. Вздохнул полной грудью и сказал мне:
— Да, ты отправишься в Рим. Но в виде вороха тряпья и дрожащей плоти, которая только и может, что молить о легкой смерти. И в одном из кувшинов Святого Ангела ты утонешь в своих испражнениях, как хотел утонуть в золоте!
Я сказал ему:
— Вот потому я и бежал от тебя. Из-за ненависти твоей ко мне. Из-за тайной твоей страсти — причинять боль ближнему и радоваться его страданиям.
Он покачал головой и закрыл глаза. Лицо его изменилось — он стал похож на мертвеца. Теперь только увидел я, как он отощал.
Он сказал:
— Ужель ты думаешь, что я счастлив быть судиею? Но сам Господь был первым инквизитором. Он поразил восставших ангелов. Он прогнал строителей Вавилонской башни. Он наказал Каина. Затем Бог возложил это право и тяжкую ношу эту на плечи апостола Петра, а тот передал святым отцам Рима. А те — святому отцу Доминику. Сам Спаситель изрек: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают…»
Я уловил в словах его волнение, он будто искал оправдания тому, что вознамерился совершить. Неужто не суждено было мне найти щель в броне нетерпимости его и непреклонности?
Он сказал:
— Услышь слова святого Августина. В молодости он был манихейцем — то бишь богомилом. Прозрел лишь в тридцать два года. Ты ведь не знал этого, да? Святой Августин написал: «Отцы наказывают детей своих, Бог в милосердии Своем поступает так же с людьми. Наказать, подвергнуть истязанию еретика, означает воздать ему любовь».
Слова его звучали торжественно и искренне. Я сказал ему:
— Значит, ты меня любишь?
Он сказал:
— Я спасу тебя, вопреки твоей воле.
Я сказал на это:
— Я помню слова кардинала Уголино ди Сеньи — нетерпимость, нетерпимость, нетерпимость.
Он сказал:
— Это оборотная сторона той же любви.
Я попытался вызвать смешок в пересохшем от горечи горле. И сказал ему:
— Любовь и нетерпимость… Дай мне вина, чтобы полить эти странные слова, и увидеть, что взрастет из них.
Он покачал головой:
— Кончилось время вина, настало время слез и скрежета зубовного.
Я притворился испуганным — что было не трудно, мне и вправду было жутко до дрожи. Я взглянул на бойницу, где висела хоругвь с изображением пса с факелом в зубах. Хоругвь эта не полностью закрывала бойницу — сбоку виднелось синее небо. Было так тихо, что я услышал плеск реки, омывающей подножие башни.
Я сказал Доминиканцу:
— Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Я раскаиваюсь.
Доминиканец вдруг сделал шаг в сторону, явно намереваясь уйти и оставить меня одного. До той минуты я думал, что он просто жаждет сломить мою волю, дабы увидеть мое падение. Но я уже был сломлен и не был для него достойным противником. Оттого и предоставлял он другим удовольствие исторгать стоны из уст моих. Он сказал:
— «Меа culpa. Моя вина. Раскаиваюсь»… Знаешь, как ловят пиявок? Принуждают пленника влезть по шею в болото, полное пиявок. Те прилипают к нему и сосут из него кровь. А когда он вылезает, пиявки отдирают с его тела, чтобы продать их. И снова загоняют в болото. И так — покуда не умрет он от истощения, от потери крови. Ты и есть пленник зла, рыцарь Анри. Ты барахтаешься в болоте пороков своих, и к тебе прилипают, как пиявки, все семь смертных грехов, что сосут душу твою. Затем ты выбираешься на берег, бросаешься в ноги служителям Святой церкви и вопиешь: «Меа culpa! Раскаиваюсь!» И Церковь дает тебе отпущение, очищает от всех прегрешений. Но ты, с ослабевшей душою своей, снова лезешь в то же болото. А затем снова раскаиваешься. Доколе?
Я упал на колени, он встал надо мной.
Доминиканец назвал меня человеком, собирающим дьявольские пороки. Старец — человеком, собирающим зерна Божьего злата. Наверное, я был и тем, и другим. И Анри, и Бояном. Но и тому, и другому нужна была Священная книга.
Доминиканец протянул руку и взял Книгу. Не следовало ему прикасаться к ней.
Я молниеносно расправил, как крылья, руки и ребром ладоней ударил своих стражей — тупых и безмозглых тварей, полагавших, что держат меня. Они рухнули, как подрубленные деревья. Я перепрыгнул через стол и схватил Доминиканца за горло. Зрачки его расширились, в глазах был не страх, не ненависть, а удивление. Я нанес ему один лишь удар — в переносицу. Отчего я не убил его?
Я застыл на месте — три человека лежали у моих ног. Свиток Тайной книги покатился к очагу. Отблески огня окрашивали пергамент в алый цвет. Отчего он не загорелся?
Не сразу нагнулся я за Книгой. Сначала старался успокоить дыхание. Почувствовал, как удары сердца становятся ровнее и глуше. Тогда взял Книгу, спрятал ее в железное гнездо и тщательно заткнул отверстие в рогатине. Той же рогатиной выломал я решетку окна над рекой. Что для Священной книги какая-то ржавая решетка?!
И прыгнул в реку.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Третьей ушла Лада.
Я помню и многажды видел во сне — высокую гору, что преграждает мне путь с востока до запада, от одного края света до другого. Снизу синяя, вверху сине-белая. Была ли синева та гранитом, была ли белизна снегом? Кто мог поверить, что все это на самом деле — великое нагромождение бездушных и холодных камней? Гора эта возносилась к небу, как дым — легкая и прозрачная, стена бледных всполохов.
Такими мы увидели Альпы — я и Лада, верхом на одной, еле плетущейся лошади. Лада прижималась ко мне сзади и согревала мне спину, но грудь мою леденило дыхание все еще далекой горы.