Хорошо помня, что Робертсон слепым не был, я, понятное дело, и представить себе не мог, зачем он носил в бумажнике карточку с надписью шрифтом Брайля.
Собственно, не мог я себе представить и другое: зачем слепцу могла понадобиться такая карточка?
Я сидел в кресле, медленно водя по точкам сначала подушечкой большого пальца, потом указательного. Понятия не имел, что они означают, но чем дольше гуляли по ним мои пальцы, тем сильнее нарастало волнение.
Я даже закрыл глаза, прикинувшись слепым. В надежде, что шестое чувство подскажет мне предназначение карточки, если не само слово или слова, написанные этими самыми точками.
Время было позднее, луна ушла за окна, темнота стала гуще, как всегда бывает перед приближением зари.
Я не имел права спать. Не решался заснуть. Заснул.
В моих снах гремели выстрелы, медленно движущиеся пули пробивали тоннели в воздухе, койоты скалили пластиковые зубы с нанесенными на них последовательностями точек, которые я никак не мог прочитать своими пальцами. На груди Робертсона сочащаяся ранка раскрылась передо мной, словно черная дыра, и меня, как астронавта, оказавшегося в открытом космосе, гравитацией засосало в ее глубины, в забвение.
Глава 42
Спал я только час, а потом меня разбудила медсестра: чифа Портера перевозили из операционной в отделение интенсивной терапии.
В окно я увидел черные холмы, а над ними – черное небо, полное серебряных точек Брайля. Солнце еще находилось в часе пути от восточного горизонта.
С пластиковым пакетом, в котором лежала грязная одежда, я спустился в холл у отделения интенсивной терапии.
Там ждали Джейк Халквист и сестра чифа. Ничего похожего на карточку из черного пластика они никогда не видели.
Не прошло и минуты, как из ниши лифтов в коридоре появились санитар и медсестра. Они, он – у головы, она – в ногах, везли каталку, на которой лежал чиф. Карла Портер шла рядом, положив руку на предплечье мужа.
Когда они проходили мимо нас, я увидел, что чиф без сознания, из его носа торчали трубочки ингалятора. Загар заметно поблек, губы из розовых стали серыми.
Каталка, санитар тянул, медсестра толкала, исчезла за дверьми отделения интенсивной терапии. Карла последовала за каталкой, успев сказать нам, что ее муж придет в сознание еще не через один час.
Тот, кто убил Робертсона, ранил и чифа. Я не мог этого доказать, но если ты не веришь в совпадения, то два случая стрельбы на поражение, с намерением убить, с разрывом лишь в несколько часов, в таком мирном и маленьком городке, как Пико Мундо, не могли не быть связаны, как сиамские близнецы.
Я даже задался вопросом, а не попытался ли человек, который звонил чифу по его личной ночной линии, имитировать мой голос, не назвался ли моим именем, не попросил ли от моего имени встретиться с ним на крыльце его дома. Он ведь мог надеяться, что чиф не только примет его голос за мой, но и упомянет мое имя жене, прежде чем выйти из спальни.
Если кто-то попытался повесить на меня одно убийство, то почему не добавить к нему и второе?
И хотя я молил Бога, чтобы чиф как можно скорее поправился, меня тревожило, что он скажет, придя в сознание.
Мое алиби на момент нападения на чифа было следующим: я прятал труп в куонсетском ангаре в церкви Шепчущей Кометы. Такое объяснение, вкупе с подтверждающим его трупом, не вдохновило бы ни одного адвоката защиты.
На сестринском посту четвертого этажа ни одна из дежуривших там женщин не знала, для чего нужна карточка, которую я нашел в бумажнике Робертсона.
На третьем этаже, где бледная и веснушчатая медсестра раскладывала таблетки по пеналам с фамилиями пациентов, мне повезло больше. Взяв загадочный пластиковый прямоугольник и повертев его в руке, она сказала: «Это медитативная карточка».
– Это что?
– Обычно их делают без выпуклостей. На них наносят символы. Скажем, кресты или образы Девы Марии.
– Но не на этой.
– От вас требуется повторять одну и ту же молитву, как «Отче наш» или «Аве Мария», передвигая палец от символа к символу.
– То есть это более удобная форма четок, которую можно носить в бумажнике?
– Да. Именно так. – Она все водила пальцем по выпуклостям. – Но они используются не только христианами.
– То есть они бывают не только с крестами?
– Я видела их с рядами колоколов, Будд, антивоенных символов, собак, кошек, если вы хотите направлять свою медитативную энергию на защиту прав животных, или земных шаров, чтобы вы могли медитировать об улучшении окружающей среды.
– А эта карточка для слепых? – спросил я.
– Нет. Необязательно.
Она на мгновение приложила карточку ко лбу, словно ясновидящая, пытающаяся прочитать записку в запечатанном конверте.
Я не знал, зачем она это сделала, но решил не спрашивать.
Медсестра вновь начала водить пальцем по точкам.
– Примерно четверть таких карт со шрифтом Брайля, как эта. От вас требуется прижимать палец к точкам и медитировать на каждой букве.
– Но что на ней написано?
Она продолжила водить по карточке пальцем, а лицо становилось все мрачнее.
– Я не знаю шрифта Брайля. Обычно на такой карточке пишут несколько вдохновляющих слов. Мантру, фокусирующую вашу энергию. Она пишется на упаковке, в которой поступает карточка.
– Упаковки у меня нет.
– Вы можете заказать общепринятую фразу, личную мантру, все, что угодно. Но черную карточку я вижу впервые.
– А обычно они какого цвета?
– Белые, золотые, серебряные, небесно-синие, зачастую зеленые, для мантр защитников чистоты окружающей среды.
Лицо медсестры стало уж совсем мрачным.
– Так где вы ее нашли?
– На первом этаже, на полу в холле, – солгал я.
Из-за стойки медсестра достала пластиковую бутылку «Пьюрелла». Выдавила на ладонь чистящий гель, поставила бутылку, энергично потерла руки, очищая их.
– На вашем месте я бы от нее избавилась. – Она все терла руки. – И чем быстрее, тем лучше.
– Избавиться… почему?
Она выдавила на ладонь так много «Пьюрелла», что я почувствовал запах испаряющегося этилового спирта.
– У нее отрицательная энергия. Плохое поле. Она принесет вам беду.
Мне захотелось спросить, в какой школе она получила диплом медицинской сестры.
– Я выброшу ее в урну для мусора, – пообещал я.
Веснушки на ее лице стали ярче, загорелись, как крупицы кайенского перца.
– Только не выбрасывайте ее здесь.
– Хорошо, – кивнул я. – Не буду.
– И не в больнице. Поезжайте в пустыню, где никого нет, разгонитесь, а потом выбросите карточку в окно, пусть ветер куда-нибудь ее унесет.
– Ваш план мне нравится.
Руки высохли, очистились. Хмурое выражение лица исчезло вместе со спиртовым гелем. Она улыбнулась.
– Надеюсь, хоть чем-то я вам помогла.
– Очень помогли.
Я вынес черную карточку за территорию больницы, в уходящую ночь, но не для того, чтобы увезти в пустыню.
Глава 43
Радиостанция «Голос долины Маравилья» находится на Главной улице, в самом центре Пико Мундо, в трехэтажном кирпичном здании, между адвокатской конторой «Накер-и-Хисскус» и пекарней «С добрым днем».
В этот предрассветный час окна в пекарне уже горели. Когда я вышел из автомобиля, улица благоухала запахами только что испеченного хлеба, булочек с корицей, лимонного штруделя.
Бодэчи нигде не просматривались.
Нижние этажи здания занимают офисы. Студии, из которых велось вещание, располагаются на верхнем этаже.
Стэн (Торопыга) Люфмундер был дежурным инженером, Гарри Бимис, которому за долгое время работы в радиобизнесе так и не придумали прозвища, продюсировал программу «Вся ночь с Шамусом Кокоболо».
Показав жестами, что мне следует совокупиться с самим собой, они смилостивились и кивнули, после чего я зашагал по коридору к двери студии прямого эфира.
Из динамика в коридоре лилась тихая мелодия «Нитки жемчуга» бессмертного Гленна Миллера, которая в данный момент шла в эфир.
Источником являлся, конечно же, си-ди, а не виниловый диск, но в своей программе Шамус использует сленг 1930-х и 1940-х годов.
Гарри Бимис дал ему знать о моем приходе, поэтому, когда я вошел в студию, Шамус снял наушники и повернулся ко мне.
– Эй, Волшебник, добро пожаловать в мой Пико Мундо.
Для Шамуса я – Волшебник страны Оз, или просто Волшебник.
– Почему ты не пахнешь персиковым шампунем? – тут же последовал вопрос.
– Мне дали мыло без отдушки.
Он нахмурился.
– Надеюсь, твои отношения с богиней не закончились, а?
– Они только начинаются, – заверил я его.
– Рад это слышать.
Обшитые плитами звукоизоляционного материала стены приглушали наши голоса, сглаживали резкие ноты.
В его темных очках стояли синие стекла, а кожа была такой черной, что тоже отливала в синеву.
Я встал перед ним и шлепнул о стол медитативной карточкой, чтобы заинтриговать его.
Он не подал вида, будто ему интересно, не протянул руку к карточке.
– Утром, после шоу, я собираюсь прийти в «Гриль» полакомиться ветчиной, поджаренной с луком, а если не наемся, чем-нибудь еще.
– Сегодня я не работаю, – предупредил я его. – Взял отгул.
– А чего ты взял отгул? Решил провести день в магазине покрышек?
– Думаю, поиграю в боулинг.
– Так ты у нас – любитель оторваться, Волшебник. Просто не знаю, как твоя дама терпит тебя.
Мелодия Миллера закончилась. Шамус наклонился к микрофону и начал что-то рассказывать, перемежая свои слова отрывками из «Прыжка в час ночи» Бенни Гудмана и «Прокатись на поезде А» Дюка Эллингтона.
Мне нравится слушать Шамуса. Такого голоса в радиобизнесе нет ни у кого. В сравнении с ним Барри Уайт[58] и Джеймс Эрл Джонс[59] кажутся охрипшими ярмарочными зазывалами. Для профессионалов он – Бархатный Язык.
С десяти вечера до шести утра, каждый день, за исключением воскресенья, Шамус крутит, как он говорит, «музыку, которая выиграла большую войну», и пересказывает истории ночной жизни давно ушедшей эпохи.